Дворик поразил его утренней, особенно подчеркнутой, мирной тишиной. Да полно, уж не кошмарным ли сном было все: война, бомбежки, убитый Дрознесс? Вот где-то закричал петух, в тишине ему другой откликнулся…
Да, да… кошмарный сон, конечно!
Но громкий смех за забором, резкий голос, чужая речь… ох, господи! Все – взаправду, все – наяву.
Словно в столбняке, он стоял посреди двора. И вдруг задребезжал, залился колокольчик, как-то странно захлебываясь, надрываясь. Секунду тупо глядел Валиади на открытое большое окно мастерской, откуда неслись эти отчаянные, дребезжащие всхлипывания. Сообразив наконец, кинулся в дом.
Жалким комочком прижавшись к стене, Лизавета Максимовна дергала шнурок звонка и, безумными, испуганными глазами уставившись в угол, шептала:
– Там… там… вон он! Чего ему нужно? Прогони его, Коленька милый! Прогони!
Валиади обнял ее, и она прижалась к нему, дрожащая, пылающая в нестерпимом жару.
– Бедная ты моя! – вздохнул Валиади.
Глава восьмая
Так в тихом зеленом Энске началось немецкое владычество. Валиади не беспокоили. Один раз, правда, к нему в мастерскую зашли два пожилых офицера. Кто-то, видимо, сказал им, что он художник. Пробыв с полчаса, офицеры вежливо откланялись и, захватив с собой несколько древних икон, удалились.
Но все-таки не очень-то уверенно чувствовали себя завоеватели в покоренном городе. За десять дней своего хозяйничанья в Энске (хозяйничанья далеко не безмятежного, нарушаемого частыми налетами советской авиации и беспрерывными пожарами) они выпустили не меньше двадцати приказов. В приказах этих жителям Энска запрещалось почти все, и всякое, даже малейшее нарушение предписанного каралось смертной казнью. В наиболее людных местах города, как страшные живые иллюстрации к приказам, чернели повешенные люди. Ветер раскачивал их неестественно вытянувшиеся тела. Каким-то темным, мрачным средневековьем веяло от этих наскоро (на фонарях и деревьях) сооруженных виселиц; от черных, глухо хлопающих крыльями ворон, кружившихся над трупами; от резких в ночной тишине, лающих выкриков "хальт!" – от всего того, что творилось в городе.
Короткий срок – десять дней – прошел с бесконечностью столетия. В городе осталось немало жителей, но дома выглядели необитаемыми: люди затаились в напряженном ожидании.
Тишина стояла и в доме Валиади. Лизавета Максимовна по-прежнему горела в сильном жару, металась, бредила. Все что-то страшное ей представлялось. Изредка прояснялся ее рассудок. Тогда она лежала тихонько – крошечная, вся высохшая; спрашивала слабым голосом, что нового в городе.
Валиади не вдруг рассказал ей о том, что в Энске немцы. "Ну, как, что они?" – допытывалась. "Да ничего особенного, – говорил Валиади, – ведут себя довольно прилично". И с ужасом думал: а ну как попросит она усадить ее возле окна, из которого был виден повешенный в соседнем саду человек.
Но нет, Лизавета Максимовна слишком слаба была в эти редкие часы просветления. Несколько раз она словно бы хотела сказать мужу что-то очень важное, манила его к себе сухоньким пальчиком, и Валиади наклонялся к ней и ждал, что она скажет. "Нет, нет, ничего, это я так", – неясно шептала она и снова впадала в беспамятство, и снова страшные видения окружали ее.
А время между тем шло, не ждало. На второй день после вступления гитлеровцев в Энск к Валиади пришла старуха Дрознесс. Валиади изумился: ее словно подменили – сгорблена, бело-седа, щеки обвисли мешками.
– Товарищ Валиади, – сказала она, – я всегда считала вас за порядочного человека… Неужели великий бог допустит, чтобы Ханан остался лежать на грядке, неприбранный, непогребенный, как собака?
Она беззвучно заплакала, утирая слезы кончиком черного кружевного шарфа.
И Валиади, взяв лопату, пошел с нею, вырыл яму среди вытоптанных георгиновых кустов и закопал старика Дрознесса.
Немецкие солдаты, служившие при походной кухне (фургон с трубой оказался кухней), ни жестом, ни словом не оскорбили печальный обряд предания земле того, что еще так недавно было человеком. Лишь один Эльяс сказал что-то, очевидно, глупое, хвастливое и мерзкое, сказал и, разинув желтозубую пасть, захохотал. Но никто из солдат не поддержал его.
Этот Эльяс был старшим в походной кухне. Валиади очень хорошо запомнил его с того памятного утра, когда тот убил Дрознесса. В течение нескольких дней художник наблюдал из окна за четырьмя кухонными солдатами: Эльяс среди них был, видимо, сам по себе, на отшибе. С присущей настоящему художнику любознательностью Валиади пытался вообразить этого угрюмого, глупого и жестокого солдата, каким он был до войны, то есть просто человеком – счетоводом, лавочником, официантом. "Человек и солдат!" – усмехнулся Валиади. Точно эти два понятия так были различны и несовместимы. "Человек-солдат – это у нас, – думал Валиади, – а у них человек – одно, а солдат – совершенно другое". И он мысленно видел Эльяса-человека, – загнанного, бедного, с постоянно ущемленным самолюбием, ожесточившегося от тысячи житейских неудач и оскорблений. Он был неумен, конечно, к сожалению. Всем вокруг него было можно и доступно все, а ему – ничего. Он, наверно, служил вечным посмешищем у своих товарищей, таких же счетоводов или официантов. "Эй, Эльяс, твоя жена спит с Карлом! Га-га-га!" "Послушай, длинновязый дурень, от твоей тоскливой рожи пропадает аппетит! Го-го-го!"
И вдруг Эльяс-человек становится Эльясом-солдатом. В его руках автомат, на мундире – значок фашистской партии, он – завоеватель, он наконец может все! Это страшно. Но Эльяс к тому же глуп, и глупость делает его еще страшнее.
Глава девятая
Вот ведь бывает так, что без всякой причины убедишь, себя в чем-нибудь, что обязательно должно с тобой случиться, – и уж ничем это убеждение не вытравишь. Отмахиваешься от дрянной, назойливой мыслишки, гонишь ее, – ан нет, не отстает, держится…
"С тех пор, как этот человек сделался солдатом, – размышлял Валиади об Эльясе, – он всюду и всем причиняет одно только злое и гадкое". Но, может быть, такое суждение слишком пристрастно? Может быть, чувство ошиблось? "Нет! – уверенно говорил себе Валиади. – Нет! За что Эльяс убил Дрознесса? Да ни за что, просто так, как мальчишка-несмышленыш убивает из рогатки воробья… Он и мне причинит зло, я отлично знаю, что причинит!"
Валиади был крепким, здоровым человеком, но нравственное напряжение последних дней невероятно обострило его чувствительность и привело к тому, что, подчинившись назойливой мысли, он стал ждать, когда придет к нему Эльяс и сделает с ним что-то жестокое и мерзкое. Старый художник понимал, что это – вздор, мистика, и тем не менее…
Но Эльяс действительно пришел.
Был серый, какой-то задумчивый и печальный день. Бледным кругом в затуманившемся небе стояло негреющее солнце. Лизавете Максимовне снова полегчало. Привалясь к подушкам, она сидела на кровати и слушала. Валиади читал ей "Житие протопопа Аввакума" – книгу, которую она очень любила за ее грубоватую простоту, могучий русский язык и несокрушимую силу разъяренного духа.
Вдруг Валиади прервал чтение.
– Ты что? – спросила жена.
– Пойду посмотрю, – сказал Валиади, вставая, – мне показалось, калитка хлопнула.
Нет, ему не показалось. Во дворе ходили немцы – Эльяс и двое кухонных солдат. Один держал топор, другой баловался с пилой: сгибал и разгибал ее полотно, и она жалобно звенела. Эльяс помахивал мотком веревки. Гримасничая, он что-то отрывисто говорил солдатам, и те посмеивались. Увидев Валиади, Эльяс нахмурился и кивнул солдатам. Они подошли к старой березе. Розовощекий постучал обухом топора по корявому, пестрому стволу. Наверху – в пожелтевшей листве – всполошились потревоженные птицы.
– Что вы хотите делать? – срывающимся голосом крикнул Валиади. "Вот оно! – вспыхнуло в сознании. – Начинается!"
На него не обращали внимания. Поплевав на ладони, солдат взялся за топор. Эльяс, задрав голову, мрачно глядел на верхушку березы. Потом сделал шаг назад, размахнулся и, крякнув "гоп!", накинул веревку на один из верхних сучьев.
– Зачем?! Варум зи дас бирке? Березу? – крикнул Валиади.
Эльяс глянул на него совиным глазом.
– Гольц, – сказал он сквозь зубы. – Трофа́…
– Я дам вам сколько угодно дров! Филь гольц! Много дрова…
От волнения Валиади коверкал русскую речь.
– Нихт ферштейн, – равнодушно отвернулся Эльяс.
Валиади подбежал к сараю, распахнул дверь и спеша, сдирая на пальцах кожу, принялся выбрасывать во двор сухие дубовые поленья.
– Вот! Вот! – хрипло выкрикивал. – Вот!
Солдаты вопросительно поглядывали на Эльяса.
– Нихт ферштейн, – буркнул Эльяс и сердито заорал на солдата с топором. Тот размахнулся и глубоко вогнал топор в дерево. Береза мелко-мелко задрожала.
Валиади закрыл руками лицо.
Глава десятая
На одиннадцатый день по городу был расклеен приказ коменданта, в котором предписывалось всем жителям города Энска на следующее утро, к девяти часам, захватив с собой самое необходимое, собраться на площади возле маслозавода. В конце приказа, разумеется, доводилось до сведения, что нарушители будут расстреляны.
"Зачем?" – спрашивали люди друг у друга, как будто не зная и все еще надеясь на что-то, на какое-то чудо. "Зачем?" – тревожно спрашивали люди и, обманывая самих себя, боялись глянуть в лицо правде, строили робкие предположения: может быть, копать окопы, чинить дорогу или, как это было на днях в Железнодорожном районе, грузить платформы? Но ведь тогда не было никакого приказа, просто солдаты согнали несколько сот человек из прилегающих к товарной станции улиц, а тут…
И так, продолжая как бы недоумевать и теряться в догадках, люди все-таки собирали узелки и корзины, укладывали: чемоданы: они знали, что их ожидает. Зловещее слово "отправка" все чаще срывалось с языка.
Валиади не стал обманывать себя. Он очень хорошо понял значение приказа и не отправки испугался. Наоборот, этот предстоящий путь даже обрадовал его: в последний раз (он не сомневался в этом) хотелось ему поглядеть на город, на желтые осенние поля, на серебряные лучи извилистой Юлдузки… Пугало его другое: позволят ли немцы взять больную Лизушку?
И он решил идти к коменданту и просить его разрешения. Однако, когда он начал сбивчиво говорить об этом жене, та сразу перебила его.
– Очень прошу тебя, – сказала тихо, – не ходи. Не унижайся.
– Но как же, Лизушка? – вскочил Валиади.
– Да вот так, – кротко усмехнулась Лизавета Максимовна.
Заложив руки за спину, Валиади шагал из угла в угол.
– Знаешь, – сказала Лизавета Максимовна, – комендант, просьбы – все это, извини меня, чепуха, пустые разговоры.
Он остановился и вопросительно поглядел на жену.
– Мы сделаем так, – опустив глаза, продолжала Лизавета Максимовна, – ты сейчас собери в мешок все, что тебе понадобится в дороге. Понимаешь? Что-нибудь из теплого, потом сухари… вон в шкафу, помню, тушенка была, две банки… ну, и еще там что-нибудь… Зимнюю шапку обязательно.
– Так, так, – покивал Валиади, – а дальше?
– Ну что – дальше! – Лизавета Максимовна с ясной улыбкой глянула на мужа. – Дальше, Коля, мы простимся, и ты пойдешь к девяти часам куда там приказывали… к маслозаводу, что ли…
– Ничего себе задумано! – фыркнул Валиади. – Особенно тушенка! Черт знает что! – взорвался. – Нет, подумай, какую ты ересь развела! Мало того, что здоровенный мужик бросает на произвол судьбы больную жену… он еще и последний харч с собой прихватывает! А? Вот уж рассудила так рассудила!
– Ах, не кипятись, пожалуйста! – устало промолвила Лизавета Максимовна. – Надо, милый, трезво смотреть на вещи…
– Ко всем чертям такую трезвость! – буркнул Валиади и снова зашагал по комнате. "Ну вот, – думал он, – нашумел, стал в позу, и что толку? "Трезво смотреть"! – Валиади хмыкнул. – Какая уж тут трезвость, когда все кругом словно сон кошмарный…"
Он искоса глянул на жену: откинувшись на торчмя поставленные подушки, Лизавета Максимовна спала. Измученная болезнью, она часто вот так, среди разговора, вдруг засыпала, или, лучше сказать, впадала в забытье. Валиади на цыпочках вышел из комнаты.
Солнце за полдень перевалило. Далеко, в заречной стороне, приглушенным басом рычали пушки. Над городом висели клочья черного дыма; какой-то смрад реял в чистом осеннем воздухе, словно огромная, с дом, керосиновая лампа коптила. На Дрознессовом дворе рыжий немец старательно высвистывал на губной гармошке глупенькую прыгающую мелодию. "Трезво смотреть!" – сердито проворчал Валиади. Эти два пустых слова разъярили его, как красная тряпка – быка.
Упав вершиной на ворота, лежала срубленная береза. Эльяс и не подумал распиливать ее на дрова. Он свалил ее просто так, для своего удовольствия, а солдатам велел перетаскать к кухне дубовые поленья из сарая. Старое, прекрасное дерево было убито так же бессмысленно и нелепо, как Дрознесс или тот повешенный в соседнем саду.
И стоило Валиади увидеть мертвую березу, как вспышка раздражения погасла, вернулось спокойствие, и голова стала свежа.
– Ладно, – сказал он, – нечего, брат, петушиться… Трезво так трезво.
Затем пошел в дальний угол двора, где, заросший пыльными сизыми лопухами и крапивой, валялся всякий хлам – рассыпавшаяся кадушка, худые ржавые ведра, поломанный венский стул и остов старой двухколесной тележки. Вытащив тележку, Валиади внимательно оглядел ось, колеса. Все было ветхо, но ничего еще, держалось.
Тогда, довольный, ухмыляясь в растрепанную бороду, даже насвистывая что-то, принес он из сарая молоток, гвозди, клещи, моток проволоки, пару тесин и яростно принялся за работу. С увлечением пилил, приколачивал, затягивал клещами проволоку. Наконец тележка была готова – маленький помост на колесах с дощатым изголовьем, нечто вроде топчана. Валиади уселся, попробовал – выдержит ли? Тележка заскрипела, прогнулась, но выдержала. "Отлично! – пробормотал Валиади. – Коли меня держит, так ее-то и подавно… Жалко колеса смазать нечем, визжат, как поросята!"
Вспотевший, разгоряченный работой, он вернулся в дом, заглянул к жене. Лизавета Максимовна проснулась, но лежала все так же, завалясь на высокие подушки.
– Что это ты там делал? – спросила слабым голосом,
– Трезво смотрел на вещи! – серьезно сказал Валиади. – Давай-ка, Лизушка, собираться… Сухари, значит, тушенка, носки теплые… Шубку твою беличью обязательно, хоть и старенькая, а то ведь и зима вот-вот, не за горами. В термос чаю нальем… Ах, какой я тебе, Лизушка, экипаж смастерил – чудо!
Лизавета Максимовна закрыла глаза. Из-под опущенного века блеснула слезинка, дрогнула, скатилась по бледной щеке. Губы поморщились, сложились в слабую улыбку.
– Значит, – не открывая глаз, прошептала, – вместе… до конца?
– Ну, разумеется, – весело сказал Валиади. – А то бог знает что выдумала!
Но к вечеру Лизавете Максимовне опять стало плохо: разговор с мужем, тревога за него, мысли о предстоящей дороге – все, видимо, сказалось. Она лежала с открытыми глазами, не видя, не узнавая мужа. Безмолвно корчась, шевелила потрескавшимися губами, словно хотела что-то сказать. Валиади то и дело наклонялся к ней, спрашивал шепотом: "Что? Что, Лизушка?" – но она даже и не глядела на него, а все шарила остекленевшими глазами по потолку. Наконец, незадолго до рассвета, жар начал спадать и она заснула или, скорее всего, впала в глубокий обморок. – Валиади не знал. Он потушил нагоревшую свечу, прилег на коврик возле кровати жены и сразу заснул.
Однако недолог был его сон: несколько оглушительных взрывов, один за другим, грохнули где-то очень близко. Валиади испуганно вскочил, зажег спичку. Лизавета Максимовна лежала все в том же положении, не шевелясь; видно, она все-таки была в беспамятстве, не слышала ничего. В городе беспорядочно стучали выстрелы зениток, ровный гул самолета басовито дрожал, удаляясь. Через пять минут наступила тишина, и вдруг, откуда ни возьмись, зашумел сильный дождь, но вскоре резко, разом оборвался, утих.
Вскипятив чай и наполнив термос, Валиади тихонько вышел во двор. За Дрознессовым забором сонно переговаривались кухонные солдаты. Тоненькая струйка, стекая из водосточной трубы, весело звенела, журчала, словно весенний ручеек. В саду беспокойно хлопали крыльями, орали потревоженные вороны. И сквозь обрывки грязных туч решительно разгоралась ясная, румяная заря. "Матушка-земля! Батюшка-солнце! – глубоко вздохнул Валиади. – Вам, мои милые, все нипочем!" Он принес матрац, одеяло и, выкатив из сарая тележку, принялся готовить походную постель.
Тем временем совсем рассвело; на улице протарахтел мотоцикл, захлопали калитки. Где-то, злобно захлебываясь лаем, рванулась с цепи собака, но сухо щелкнул выстрел – и лай оборвался, перешел в испуганный, жалобный визг. Детский плач, тревожные голоса послышались, и особенно один, женский: "Валюша, Валюша, ну что ты, детка! Дядя же пошутил…" И еще сердитый хриплый окрик раздавался время от времени: "Мах шнелль! Мах шнелль!"
"Не очень-то, видно, сладки твои дела, господин немец, – усмехнулся Валиади, – коли спешишь!"
И только подумал так – грохнула калитка и тот же голос каркнул хрипло, простуженно:
– Мах шнелль!
– Мы готовы, – сказал Валиади и пошел в дом.
Глава одиннадцатая
Он бережно уложил Лизавету Максимовну на тележку в закутал ее одеялом. Она так и не пришла в сознание, лежала как мертвая. Обернувшись к дому, Валиади снял шляпу, поклонился. Затем надел заплечный мешок, с трудом распахнул половинку ворот (поваленная береза мешала) и, взявшись за оглобли, выкатил тележку на улицу.
Утро разгуливалось тихое, ясное. Оно радостно возбуждало осенним холодком, нежным запахом прибитой дождем пыли и мокрых, увядающих листьев.
Все так же, как и вчера, как и все дни, в небе висели косматые клочья дыма; все так же на востоке отрывисто и глухо погромыхивали пушки, но уже значительно ближе и с такой силой, что вздрагивала, гудела под ногами земля.
Ехать пришлось в гору, по узеньким, плохо мощенным улицам, и, как ни старался Валиади выбирать наиболее ровную дорогу, тележку иной раз так встряхивало, что казалось, вот-вот она рассыплется. А Лизавета Максимовна молчала, видно, все в забытьи была. "Да что же это такое? – тревожно думал Валиади. – Никогда еще так долго с ней не случалось…" Пот заливал глаза, но не от усталости, не от усилия потел старый художник – тележка по его силе казалась ему игрушкой, а от нервного напряжения, от страха причинить жене жестокую боль.