Опубликовано в журнале "Юность" № 12 (151), 1967
Рисунки Ю. Вечерского.
Содержание:
Часть первая 1
Часть вторая 7
Часть третья 15
Юрий Пиляр
Последняя электричка
Часть первая
1
- Помо-ги-те!..
Тонкий голос метался в темноте, звал. Прежде чем свернуть туда, к березовой роще, за которой гудело и вспыхивало проходящими огоньками загородное шоссе, Валерий вдруг подумал, что это уже было с ним когда-то: ночь, луна, истошное кваканье лягушек в болотце, - и еще подумал: это ему только кажется, что было.
- Эй! - собравшись с духом, закричал он. - На по-мощь! Лю-ди! Сюда!
Тонкий голос отозвался ближе - похоже, кричала девушка, - затем в клочковатой мгле Валерий различил движущееся зигзагами белое пятно и следующие за ним по пятам безмолвные черные тени. Внутренне холодея, Валерий обернулся - улочка была безлюдна и тонула в тумане, - глянул вбок, где за рядами яблонь пряталась дача тестя и где в это время, не ведая ничего, мирно спали жена и дочка, стиснул в кулаке тяжелый ключ от городской квартиры и, чуть припадая на левую ногу, побежал, огибая кусты, наискосок от асфальтированной дорожки к роще.
Он поразился, как медленно в наступившей тишине вышли навстречу ему двое: один пониже, с длинным плотным туловищем, в разорванной на груди рубахе, второй юношески поджарый, широкоплечий, с маленькой аккуратной головой…
Валерий машинально поправил на переносице очки, облизнул пересохшие губы.
- Вы что? - сказал он и выхватил из кармана ключ, тускло блеснувший в лунном свете.
Двое сделали такое движение, будто споткнулись на месте, и, вытягиваясь, замерли. Он хотел сказать им, что готов драться, только предлагает выйти на дорожку, но в этот момент позади хрустнула ветка, и он почувствовал сильный удар в спину и горячую боль под левой лопаткой, перехватившую дыхание.
Он упал на колени и, странно, подумал: ведь так могли его убить - и тут же подумал, что его и убили, но, съезжая неловко набок, он понимал, что не убит - рана не была смертельной, - и напоследок, прислушиваясь к удаляющемуся топоту ног, подумал: успела ли убежать та девушка в белом?
Потом, лежа ничком в мокрой от росы траве, он решил, что умирает, и опять ему показалось, что это уже было с ним когда-то - ночь, пахучая сырая трава и жжение внутри, - но он где-то читал, что людям такое иногда просто кажется, и он сказал себе: нет, не умираю, не может быть - и еще сказал: я этого не хочу. У него все больше кружилась голова, к сердцу подступала слабость и что-то похожее на тошноту, и вдруг его словно повернуло и стремительно понесло в удушливую темь.
Когда он очнулся, луна сияла в полную силу. В дачном поселке было тихо, и лишь поблизости из болотца доносилось многоголосое пение лягушек-самцов. Он увидел примятые серебристо-черные стебельки травы, все вспомнил и застонал. И тотчас его остро обожгло внутри, и он понял, что кричать, чтобы позвать на помощь, он не сможет: вероятно, ему прокололи легкое. Оставалось попытаться доползти до асфальтированной дорожки и там ждать, когда подберут.
Он стал осторожно вытягивать руки посреди тонких редких стебельков, изготовляясь к движению, и опять его обожгло, и он ощутил сырой холодок на спине, а на груди - теплую влажную шершавость рубашки. Поверх майки и трикотажной рубашки на нем была надета непромокаемая куртка, в складках ее скопилась кровь, и он лежал в ней, чувствуя ее тепло.
"Бандиты чертовы!" - выругался он мысленно, продолжая вытягивать руки, одновременно поджимая ногу и ища носком узкого полуботинка бугорок, чтобы опереться. Он лежал головой по направлению к роще, а ногами - к асфальтированной дорожке, и ему сперва надо было развернуться. Он начал перебирать руками по земле и медленно заносить ногу в сторону - очень медленно и осторожно, боясь нечаянно сделать резкое движение; но вот он нащупал носком опору и, напрягшись, подался вперед. Ему показалось, что кто-то остро ударил его в сердце, от боли помутилось в голове, и он сник, опустив лицо в траву. И сразу ощутил теплое и мокрое, которое побежало по спине и стало стекать на грудь. "Дрянь дело, - пронеслось в его мыслях, но он тут же сказал себе: - Ничего, это будет не сейчас, еще есть время, а может, этого и совсем не будет".
Самое удивительное и горькое было то, что это застало его врасплох. Прежде, когда он представлял себя в подобном положении (раза два), казалось, что это будет каким-то итогом, вроде заслуженного отдыха после нелегкого рабочего дня.
"Нет, я этого не хочу", - сказал он себе. И он вновь, превозмогая боль, приподнял тяжелую голову и начал очень осторожно, медленно поворачивать ее в ту сторону, где была асфальтированная дорожка. Дорожки из-за кустов он не увидел, но его внимание привлек слабо светившийся в той стороне, шагах в десяти от него, ствол молодой березки, и он решил подползти сперва к этой березке, чтобы, прислонившись к ней, попробовать унять кровь.
И он снова осторожно начал поджимать ногу, ища носком опору, и снова подался вперед, перенося тяжесть тела на правый бок. Мокрое и теплое бежало по спине, боль в сердце становилась сплошной и огромной, но, стиснув зубы, он снова и снова подавался вперед, отталкиваясь одной ногой и хватая вытянутой рукой то, что попадалось, - выступ корневища, ветку куста, пучок травы. И при каждом рывке ощущал очередной удар в сердце; у него опять мутилось в голове, опять одолевала слабость и противное тошнотворное чувство.
Наконец он достиг желанного сияющего столбика. Сейчас он постарается сесть и привалиться спиной к березке; он сдвинет порванное место куртки и целым местом потуже обтянет рану на спине; он зажмет рану, из которой бежит кровь, он крепко прижмет ее к стволу березки…
Когда ему удалось это сделать, лицо его было мокрым и липким от холодного пота. Он расставил пошире ноги, уперся ладонями в землю, прижимая горящую, саднящую рану к дереву, и так замер, боясь, что вот-вот опять потеряет сознание. Однако на этот раз сознания он не потерял, он только почувствовал себя страшно усталым, и ему захотелось отдохнуть. Он закрыл на минуту глаза и с облегчением ощутил, что мокрое и теплое больше не бежит по спине; зато внутри начало что-то тикать, будто в него вставили часовой механизм, а жгучая боль превращалась в ровный больной тяжелый жар, постепенно заполняющий все его тело.
"Найдут меня или нет?" - подумал он и увидел в прогалине меж кустов кусок асфальтированной дорожки, белой от лунного света. В ушах его что-то шумело и булькало, и вдруг этот беспорядочный шум и булькающие звуки превратились в отчетливое неистовое кваканье лягушек.
"Ничего, найдут", - сказал он себе и опять посмотрел на белеющий кусок асфальта. Он подумал, что его могут заметить с этой дорожки, пойдут с последней электрички мимо, он все-таки крикнет, и его подберут. Или, возможно, та девушка, если она спаслась, сообщит куда надо, и сюда придут за ним. Ничего, повторил он мысленно. Надо только набраться терпения.
И он, поискав удобное положение для левой ноги, которую натер в новых туфлях, приготовился ждать. В голове стало внезапно светло, ясно, словно шел он, шел и вот присел отдохнуть под березкой, крепкий, полный сил, каким он и был еще час тому назад. Он снова мог связно думать. И он стал думать о том, что ему представлялось сейчас самым важным: найдут его или нет, и как это получилось, что он, Валерий Дьячков, такой еще молодой и, в общем, добрый и неглупый человек, сидит тут в полночь, в призрачном свете луны, недалеко от дома, где жена и четырехлетняя дочка, сидит в кустах, с ножевой раной в спине, и ждет, подберут его или нет.
"Да, да, подберут, - думал он. - Не могут не подобрать. Хорошо бы подобрали живым. Пойдут мимо с последней электрички в 1.15 и заметят. А могут и не заметить. Не знаю. Та, в белом, если она убежала, должна же кому-нибудь сообщить, что из-за нее ранили человека. Мне надо было сперва потяжелее кол подобрать, а уж потом бежать на помощь. А то с одним ключиком бросился, храбрец. Самоубийца чертов. Грешник.
Конечно, грешник, - думал он. - Это меня бог наказал. Я преступник. Какой я преступник? То, что у меня было с Ниной, - это преступление? Конечно. А в семье ад?.. Не могу я об этом думать. Я из-за этого и под нож пошел. Нет, не из-за этого. Я не знаю, из-за чего. Я что, сам пошел под нож? Если дома нет житья, то тут куда хочешь пойдешь, но под нож-то я все-таки не сам пошел, какая глупость!
Мне больно. Больно, больно. За что? Стоп, Валера, не отчаивайся. Сейчас мы поглядим, который час. Больно… Без десяти минут час. Столько еще ждать последней электрички!
Надо было не ехать на дачу. Остаться в Москве. Тогда не было бы этого. Остаться в Москве? А потом? Что потом? Представляю, какой скандал учинила бы мне Татьяна и что было бы опять с Машенькой!..
Нет, не могу я ничего во вред Машеньке. А это лучше для Машеньки, что сижу здесь такой? При чем тут, что я сижу здесь такой? Какая связь? Не знаю. Есть какая-то связь. Было бы хорошо дома - не сидел бы здесь такой, это точно: я не стал бы сегодня заниматься в читалке, а взял книги и вернулся раньше на дачу, с другой электричкой. Вот в том-то и дело все, что нехорошо. Всему виной то, что дома ад. А почему ад? Если бы был ответ на этот вопрос… Знаю лишь, что ад и что больше всех страдает Машенька, и я не вижу никакого просвета, - думал он. - Никакого… Стоп!"
В дымном желтовато-голубом воздухе, в этом странном мире, наполненном болью, бредом, кваканьем лягушек, послышалось нарастающее гудение, затем гул, затем грохот, будто над головой свалили воз железа, и снова с легким посвистом гул, уходящий, редеющий. Красный огонек пересек ночное небо, подрожал над темными верхушками деревьев вдали и исчез. Это прошел "ИЛ-18" рейсом Москва - Ашхабад с вылетом из Москвы в 0.50, Валерий знал. И он не мог не ужаснуться тому, что стало с временем: время словно остановилось. "Этак я не дождусь последней электрички, - оторопело подумал он и поспешил успокоить себя: - Дождусь. Надо только не думать о времени, а думать о самом важном или вспоминать. А что самое важное?.." Он почувствовал, что его начинает одолевать сон.
Залаяла собака, тонким, заливистым лаем. Ей откликнулась вторая - как закашлял больной коклюшем, надрывисто, хрипло. Тявкнула третья. И разом умолкли.
2
Было солнышко, были дремотные развесистые вязы над оврагом, и была девчонка… Девчонка стояла и плакала, невысокая, с модной копной черных волос, в белой кофточке. Она стояла под старым вязом невдалеке от дороги, по которой проходили люди с электрички, вертела в руке сумку, где лежали ее новые туфли-гвоздики (она их только что сменила на босоножки), стояла и плакала какому-то своему горю. Она явно не спешила, может быть, даже боялась идти домой… Да, конечно, боялась: ведь это была ты, Татьяна, в тот день, ну, ты знаешь, какой это был день. Я неслышно подошел к тебе сзади и наконец решился.
- Простите, - сказал я. - У вас какое-то несчастье… Вы не попали в институт? Не прошли по конкурсу?
Минуту тому назад я этого еще не знал. Меня как осенило.
- Да, - сказала ты. - А вы студент? Преподаватель?
Мне стало все ясно. Я около месяца наблюдал за тобой издали, теряясь в разных догадках. Теперь стало ясно.
- Я инженер. Я окончил ВАТИ в прошлом году. Между прочим, в приемной комиссии в нашем институте работает мой…
Ты не дала договорить - перебила с иронической усмешкой:
- Ваш друг, конечно?
- Просто хороший знакомый. Приятель… А вы в какой подавали?
- Нет, - сказала ты. - ВАТИ - это Всесоюзный технологический? Нет, я совсем в другой. Совсем!
И ты неподдельно горько вздохнула. Тогда я протянул тебе руку.
- Меня зовут Валерий. Может быть, я все-таки могу вам чем-то помочь?
Тебе нужна была помощь, я видел. Я не мог упустить благоприятного момента: ведь около месяца, наблюдая за тобой почти каждое утро в вагоне электрички, я ждал подходящего случая; я жаждал познакомиться с тобой, и я трусил, ты казалась мне слишком красивой и поэтому недоступной… И я на самом деле хотел тебе помочь, ты не могла этого не почувствовать.
- Устройте меня куда-нибудь на работу, а то теперь отец меня в продавщицы отдаст, - сказала ты и, коснувшись моей протянутой ладони, назвалась: - Таня.
- Знаете, Таня, - сказал я, - вы можете еще и в институт попасть, если захотите.
- Как?
- Вы не очень торопитесь домой? Давайте вернемся в Москву, посидим где-нибудь часок в кафе-мороженое, поговорим.
И снова на твоем лице появилась усмешка, грустная и чуть язвительная; мне показалось, что ты подумала… я даже прочитал это в твоих глазах: "Опять, опять…"
- Да мне ничего не надо от вас, - сказал я. - И я вам ничего такого уж не обещаю. Просто есть, по-моему, один довольно верный ход…
- И вы хотите угостить меня, конечно, только мороженым?
- Не знаю. А на другое у меня сейчас, пожалуй, и денег не хватит.
Ты посмотрела на меня очень внимательно.
- Нет, вы правда можете мне помочь просто так? - сказала ты.
- Думаю, смогу.
- А почему вы такой неуверенный в себе?
Я пожал плечами. Я очень хотел бы быть уверенным в себе, но у меня как-то не получалось. Вернее, получалось очень редко: порой на меня словно что-то находило, и я делался даже решительным и дерзким - только на небольшой срок.
Ты опять вздохнула. Но уже без горечи.
- Ну, поехали, - сказала ты.
И, вновь сменив босоножки на туфли и попудрив заплаканные щеки, ты дотронулась до моей руки, и мы пошли на станцию.
В полупустой электричке мы сели друг против друга у окна, и ты поведала мне свою историю. Меня тронуло твое упорство: три года подряд сдавать в театральное училище не каждый смог бы, - но мне было ясно и тогда, что актрисы из тебя не выйдет… Я подивился - из вежливости - намерению твоего отца сделать из тебя в случае окончательного провала с театральным продавщицу ("Представляете, продавщицу! - возмущалась ты. - Он директор "Галантереи" на Кутузовском, с первого уходит на пенсию, и вот взбрело ему на ум и меня в эту "Галантерею"… продавщицей, представляете?"). Честно говоря, я не видел ничего предосудительного в том, чтобы ты какое-то время поработала продавщицей.
- Понимаете, Таня, - сказал я, - ведь в искусство приходят разными путями. Почему вы хотите непременно сразу в театральное? А если вы пойдете в какой-нибудь другой вуз и будете заниматься в самодеятельности?
- Ну уж, самодеятельность! - сказала ты.
- Я сам ее не люблю смотреть или слушать, но заниматься… почему? Если есть способности, то можно и в самодеятельности, для начала. По-моему, вам имеет смысл.
- А в какой вуз?
- Если вы в принципе не против, я вам сейчас изложу свою идею, а потом мы ее обсудим. Хорошо?
- Хорошо, - сказала ты, веселея. Я чувствовал, что ты все более проникаешься доверием ко мне.
Идея моя была проста и, увы, не очень оригинальна. Я предлагал тебе пойти на работу в ВАТИ лаборанткой (институту как раз требовались лаборантки), потом устроиться на вечернее, в крайнем случае на заочное отделение - все это не без помощи моего приятеля-аспиранта, - а затем поступить в студенческую самодеятельность. Я назвал имя заслуженного артиста республики - художественного руководителя нашего студенческого коллектива - и увидел, как заблестели твои глаза.
- Только, знаете, - сказала ты, - я не могу представить себя студенткой технического вуза.
- Не вы первая, не вы последняя, - сказал я. - В конце концов лучше быть плохим инженером, чем плохим актером. А может, вы будете и неплохим инженером, кто знает…
Тут на остановке в вагон ввалилась и подсела к нам шумная компания. Я заметил твою досаду, потом выражение подчеркнутого безразличия, которое ты напускала на себя в ответ на нескромные взгляды ребят. Потом ты и вовсе отвернулась к окну и почти до самой Москвы молчала. И только когда объявили: "Следующая - Москва-пассажирская", - ты кивнула мне как близкому знакомому и встала. Тебе не терпелось остаться со мной наедине, чтобы продолжить наш разговор. Я тебя понимал: потерять и вновь обрести надежду - это чего-нибудь да стоило.
Мы нашли недалеко от Киевского вокзала кафе с выставленными на открытый воздух разноцветными столиками, и выяснилось, что мы оба голодны. Ты с большим аппетитом съела калорийную булку и выпила стакан кофе с молоком, я выпил чашку черного кофе. Затем мы стали звонить из автомата моему приятелю и договорились, что ты завтра явишься со всеми документами в ВАТИ, и он проведет тебя в отдел кадров и порекомендует.
- Мне прямо не верится, - сказала ты, когда я повесил трубку, - что все это можно просто так…
- Кто в этом виноват? Папа?
- Папа, - сказала ты. - Он никому ничего не делает просто так. Никогда… А вы?
Мы стояли в телефонной будке, прижавшись - ты к одной, я к другой, противоположной, стенке из стекла, и нас разделяло каких-то тридцать - сорок сантиметров пространства. Не знаю, мелькнула ли у тебя уже тогда эта мысль - выйти за меня замуж; но именно тогда ты так повернулась ко мне, что я сразу увидел, как ты красива… Неужели ты так поворачивалась и к тем, от кого зависело, принять тебя или не принять в театральное училище? И как они могли устоять?
Я не устоял. Мне сделалось жарко.
- Какое это имеет значение? - пробормотал я. - Ну, скажете спасибо, если все получится…
- Я и сейчас должна сказать вам спасибо, - сказала ты, и мы вместе вышли из будки.
Я был почти счастлив. И я дал себе слово, что буду служить тебе всегда, буду помогать тебе, пока ты в этом нуждаешься, словом, буду делать все, чтобы тебе было хорошо, и ты, по-моему, это бессознательно почувствовала.
Ты как-то совершенно по-новому посмотрела на меня, когда мы вышли, и ты казалась в ту минуту немного смущенной. Мне надо было вернуться на твердую почву, и я заговорил о вещах сугубо практических: как удобнее и быстрее добираться отсюда до нашего института и как выглядит мой приятель Вадик, который обещал встретить тебя в вестибюле. Ты кивала, но что-то уже неуловимо новое коснулось тебя и мешало воспринимать то, что представлялось тебе таким важным еще час тому назад.
- Я все запомнила, все сделаю, - сказала ты. - Поехали обратно?