И вновь в вагоне электрички мы сели у окна друг против друга. И снова говорил большей частью я, а ты слушала, но говорил по твоим наводящим репликам только о том, что было интересно тебе. И я уже отчетливо понимал, почему тебе это интересно - знать, где я работаю, и кто моя мать, и какая у нас квартира, - и эта определенная направленность твоего интереса меня страшно возбуждала и радовала. Я часто как бы ненароком опускал глаза, и когда их поднимал, взгляд мой скользил по твоим коленям и юбке, и это тебя не сердило; наоборот, я подозреваю - ты хотела, чтобы я почаще так скользил взглядом, чтобы увеличить свою власть надо мной. Потом ты решила рассказать кое-что о своих родителях и о себе, и ты говорила только то, что выставляло тебя и твою родню в выгодном свете. И мы с тобой больше ни словом не касались того, о чем у нас была речь, когда ехали в Москву, и мы оба делали вид, что так и надо, потому что о делах мы будто бы уже все переговорили. И все же, когда мы сошли с электрички и увидели вдали дремотные, потемневшие к вечеру вязы над оврагом, я спросил, что ты скажешь теперь своему отцу.
- А что вы посоветуете? - сказала ты.
- Не знаю. По-моему, то, что есть. Что поступаете на работу в ВАТИ и что, вероятно, будете там учиться…
- И все?
Я по своей привычке пожал плечами. Ты улыбнулась.
- Скажите, а вы всегда такой?
- Какой - такой?
- Ну, деликатный, скромный…
- Как-то не задумывался над этим. Не знаю.
- И часто говорите "не знаю"?
- А я всегда говорю "не знаю", если что-нибудь не знаю. Я думаю, половина всех несчастий на земле происходит оттого, что люди делают вид, будто знают, а на самом деле…
- Не знают, - договорила ты, рассмеялась и протянула руку. - Мне пора…
По правде, мне очень не хотелось расставаться с тобой. Ты видела это и нарочно стремилась поскорее уйти, чтобы еще больше закрепить свою власть надо мной.
Мы условились встретиться утром - договорились вместе ехать в Москву - и расстались.
А утром ты не пришла. Я бегал по платформе взад и вперед, пропустил свою электричку, а тебя не было. Я опоздал на работу, я несколько раз звонил приятелю в ВАТИ, - ты не появлялась и там. Я с трудом дотянул до конца работы, поехал на дачу и увидел тебя стоящей на платформе…
Я сразу догадался, что у тебя беда: это было видно по твоим заплаканным глазам, по твоему старенькому, слишком короткому платью, которого ты стеснялась, по тому, как беспокойно взглядывала ты время от времени на дорогу. Я молча взял тебя за руку, и мы спустились с платформы и пошли в противоположную от твоего дома сторону.
- Отец? - спросил я.
Ты кивнула, и твои глаза наполнились слезами.
- Говорит, пойдешь продавщицей в "Галантерею" и будешь учиться в текстильном техникуме; он уже все за меня решил, все устроил. А я не хочу…
- Не плачьте, - сказал я. - Мы что-нибудь придумаем.
- Говорит, в техническом вузе я не смогу, я бестолковая, у меня всегда была тройка по математике…
Я глядел в твои заплаканные черные глаза и дрожал от желания погладить тебя по голове. И я сгорал от желания отдать тебе все на свете, чтобы ты не страдала. И я уже, кажется, знал, что делать, и ты это тоже знала. Затем ты и пришла тайком от родителей на платформу встречать меня. Ты это еще вчера знала.
- Пойдемте к тем сосенкам, посидим. Хотите, сбегаю за мороженым?
- Да, - сказала ты.
Я положил свою папку на бугорок, усадил тебя на нее и сбегал на станцию за мороженым.
- Я придумал, что делать. Нам не надо расставаться, - сказал я.
Ты быстро и очень серьезно посмотрела на меня.
- Не расставаться совсем? Это - безумие, - сказала ты.
- Я вам буду помогать, вы поступите в хорошую самодеятельность…
- Это несерьезно, мы не знаем друг друга.
- Я вам хоть капельку нравлюсь?
- А вы не такой уж неуверенный в себе, - сказала ты смущенно.
То, что ты смущалась, чрезвычайно ободряло меня. Я начинал подозревать, что предпринимаю гениальный шаг.
- Ну, хоть капельку?.. Только честно…
- А я? Ведь вы сами еще ничего не сказали мне, - резонно заметила ты, вытащила из сумочки носовой платок и дотронулась им до моего рта. - Вот, - виновато улыбаясь, сказала ты, - молоко ведь еще не обсохло…
Я перехватил твою руку, прижал ее к своим губам.
- Я люблю вас, Таня, - сказал я. - Так люблю…
- Не надо, увидят, - сказала ты, но руки не отняла.
- Ответьте на мой вопрос.
- Вы просто пользуетесь моим безвыходным положением, - сказала ты, и я был готов обидеться, хоть ты и сказала истинную правду. - Понимаете, если я вам признаюсь, то вы можете подумать обо мне плохое… Мне нравится, что вы, по-моему, добрый и серьезный. Не как другие.
- Таня, - горячо сказал я, - давайте рискнем… Все равно ведь это лотерея, знают люди друг друга два дня или два месяца. Мой дядька, отставной полковник, у которого мы с мамой здесь на даче, познакомился со своей будущей женой еще на фронте, прожили потом двадцать лет, и вот около года тому назад развелся: не сошлись характерами. Представляете? А как у нас, наоборот, может все быть очень хорошо и счастливо! Ну?
Мне казалось, что я убеждаю тебя, уговариваю; на самом деле я только выполнял то, что хотела ты. Ты опустила голову, и твои пушистые волосы, свесившись, загородили твои зардевшиеся щеки.
- А где мы будем жить? - сказала ты.
Я был счастлив. Все, все понимал и тем не менее - счастлив.
3
А ты была рада. Тревожилась немного, что все как-то чересчур быстро, и все-таки рада. Я хоть и "очкарик", но не урод, у меня хорошая профессия, характер смирный (только несколько импульсивный, по определению мамы). Кроме того, ты была удручена своим провалом в театральном, и тебе надоело зависеть от отца, от его воли и еще больше - произвола. Ты, годами приучавшая себя к мысли, что станешь артисткой, не могла не воспринять его решение отдать тебя в продавщицы как катастрофу в своей жизни. И вот, выходя замуж, ты делала, что называется, ход конем.
…Свадьба была многолюдной, шумной, бестолковой, как почти все свадьбы, на которых мне довелось побывать. Много ели, очень много пили и заставляли пить нас с тобой, хотя пить нам совсем не хотелось. У большинства гостей были возбужденные маслено-блестящие глаза; эти глаза как будто старались залезть в нас, понять, что мы чувствуем, и, если удастся, хоть немного то же почувствовать. Они кричали "горько", пили, плясали, танцевали и никак не хотели оставить нас вдвоем. Даже мои друзья вели себя не лучше: я чувствовал, что каждый из них смотрел на тебя так, будто не я, а он жених, и ему предстоит остаться с тобой наедине.
Не потому ли ты слегка удивилась и загрустила, когда они все же собрались уходить? Тебе надо было остаться с одним. И тебе было страшно оставаться только с одним. Я чувствовал это, я не мог этого не почувствовать. Не знаю, может быть, если бы удалось все начать сначала, я и не обошелся бы с тобой так грубо, как вышло тогда, но ты должна понять, отчего так у меня вышло. Я был не совсем уверен в твоей любви, и поэтому я особенно боялся уронить себя в твоих глазах как мужчина: мне казалось, в эти первые минуты, когда мы остались одни, я должен быть решителен и бесцеремонен. К тому же я не знал, был ли у тебя кто-нибудь до меня. И вот все получилось так, как это бывает со многими очень любящими и самолюбивыми мужчинами. Потом, месяца через три, вспоминая те первые минуты, ты сказала, что тебе было тогда больно, страшно и очень обидно.
Вообще это чувство - обида - стало чем-то почти неизбежным в наших отношениях. Той своей первой обиды ты мне не прощала никогда, я знаю…
Ох, этот первый месяц! Конечно, были и счастливые часы и даже дни… Никогда не забуду того первого утра, когда ты проснулась, растворила свои большие, чуть влажные после сна глаза, и такой поток света, солнечной радости, счастья хлынул из них! Помнишь, я стоял у полуоткрытого окна - я проснулся раньше тебя, - курил и тихонько любовался тобой издали, а ты, заметив мой взгляд, смущенно отвернулась и вдруг запела. У тебя приятный, теплый, прозрачный голосок. Знаешь, вот в ту минуту я верил, что все у нас сбудется: любовь, счастье и даже то, что ты станешь артисткой. Я смял недокуренную сигарету и бросился к тебе.
- Нет, нет, я встаю, - сказала ты. - Дай мне халатик и катись на кухню.
Я подал тебе халатик.
- Иди мой посуду, - сказала ты.
- Хорошо, - сказал я. - Мне только сперва хочется поцеловать тебя…
И я пошел на кухню и стал мыть посуду - грязные тарелки, рюмки - и швырять пустые бутылки в мусоропровод, а ты, встав, занялась уборкой в комнате, а потом отправилась в ванную. Через полчаса ты вышла ко мне, холодная, свежая, и мы стали завтракать: доедать остатки вчерашнего пиршества.
- А тебе было все равно, честная я или нет? - сказала ты, напряженно глядя в сторону.
- Что за вопрос? Очень даже не все равно. Теперь я тебя еще больше люблю, - сказал я.
- Раньше ты меня ни разу об этом не спрашивал, значит - все равно. Значит, ты не заслужил, чтобы тебе в жены досталась честная.
Я был несколько обескуражен.
- Одно из другого, Танечка, совсем не вытекает и не значит. Я тебя не спрашивал не поэтому. Если бы ты даже, допустим, имела несчастье любить кого-то до меня, конечно, мне было бы это очень больно, очень, но все равно я от тебя не отступился бы. Почему ты так не объясняешь?
- Что почему?
- Почему ты обо мне плохо думаешь?
- А потому, что тебе только одно надо было, и ты своего добился. Поэтому. Тебе не честную, не невинную девушку надо было в жены, вот что, - сказала ты и вздохнула. - Кофе у нас есть?
Я стал варить кофе, огорченный и озадаченный, и мне впервые пришло на ум, что нам будет трудно, может быть, очень трудно.
Но тогда, в то первое утро (и в течение всего дня), до ссоры у нас не доходило, хоть ты непрестанно и подкалывала меня.
- У тебя, наверно, отцовский характер. Недаром ты так похожа на него, - сказал я, выбрав минуту, когда ты, казалось, чуть подобрела.
- А ты знаешь, что означает, если дочь похожа на отца, слышал?
- Ну да, счастливая, значит.
- Вот то-то! Хоть у папы и есть недостатки, но он, во-первых, мой отец, а во-вторых… достаточно "во-первых".
- Значит, все-таки счастливая? - ухватился я.
- Только не дери нос. Уж если на то пошло - знаешь, какие люди делали мне предложение?
- Черт с ними! - сказал я. - Пошла-то все-таки за меня. Дай я тебя за это поцелую…
У тебя была славная привычка. Ты не позволяла на себя смотреть, когда я тебя целовал. Ты закрывала своими пальцами мои глаза. Так было даже приятнее, с закрытыми глазами.
- Остынет кофе, - сказала ты.
- Я еще сварю.
- Подожди. Значит, по-твоему, я должна тебя теперь благодарить, что ты меня взял за себя и этим вроде спас от "Галантереи" и вообще?
- Нет, нет, - сказал я. - Запомни, всю жизнь только я, я буду тебя благодарить. Поняла?
- Врешь?
- Нет…
Эта мысль, что ты чем-то обязана мне, не переставала тяготить тебя и тогда, в первый день, и позднее. Но в первый день, хоть ты время от времени и говорила мне неприятные слова, и я обижался на тебя, ничто еще не могло нас поссорить: все неприятное заглушалось острым, горячим чувством близости.
После завтрака, несмотря на то, что мы выпили кофе, нас потянуло ко сну, и мы легли и спали; после обеда опять спали, а перед ужином решили пойти погулять. Ты надела серый шерстяной костюм - подарок отца, сняла с вешалки плащ и вдруг остановилась перед дверью.
- Мне стыдно выходить на улицу: все будут смотреть.
- Никто же ничего не знает, - сказал я.
- Как же не знают: полночи орали, топали; все знают, что была свадьба.
- Ну и что? И пусть в конце концов смотрят. Посмотрят и перестанут: привыкнут.
- Тебе хорошо, ты не первый раз, и тебе не стыдно.
- Женился-то я первый раз, дурочка ты моя!
Я почти силком надел на тебя плащ, и мы вышли.
- Валера, а почему вам, мужчинам, можно иметь до женитьбы, а нам нет - считается позор? - сказала ты негромко, держась за мою руку.
- Не знаю, Танечка.
- А что ты вообще знаешь?
- Ничего не знаю. Ага.
Мы уже шагали по мокрому асфальту нашего огромного, заросшего липами и акациями двора. Никто на нас не обращал внимания, не смотрел, и ты улыбнулась.
- А ты, Валерка, забавный. Ты хороший.
Это был единственный случай, когда мое откровенное "не знаю" не вызвало у тебя раздражения.
- У тебя много было до меня? - спросила ты тут же.
- Немного, - сказал я. - Почти никого не было. А теперь вообще - только ты. До конца.
- До конца? Клянешься?
- Клянусь.
Мимо прошла "Волга", покачиваясь и разбрызгивая лужицы. В окнах на втором этаже зажгли свет.
- Поклянись и ты, - сказал я.
- Клянусь. Но если когда-нибудь ты нарушишь - я нарушу тоже, хоть мне этого и не надо. Давай лучше говорить о другом. Или лучше всего пойдем в кино.
- Пойдем, - сказал я.
И мы пошли в кино. К разговору на эту тему мы больше не возвращались ни разу - до октября прошлого года.
В кино мы дремали: показывали какой-то очень нудный фильм. Потом мы зашли в "Гастроном", купили две пачки пельменей, на улице у тетки я купил тебе два гладиолуса, белый и красный, мы поужинали и легли спать. Но я не мог спать, ты помнишь: просыпался, наверное, каждый час… Так было и на вторые сутки и на третьи, а когда на четвертые, исчерпав свой трехдневный отпуск, я отправился на работу, меня шатало, как после продолжительной болезни. Тем не менее с работы я вернулся веселым, живо переоделся, умылся, и мы с тобой сели пить чай с мармеладом, который я купил по пути в магазине детского питания.
- Валера, я тоже хочу на работу. - Ты сказала это чуть виновато.
- Подожди хоть с месяц. Надо же тебе отдохнуть, - сказал я.
- Отдохнуть - от чего?
- А экзамены, а нервотрепка, а свадьба, а это?
- Я этого больше не хочу, - сказала ты.
Конечно, я обиделся; не очень серьезно, но все-таки.
- Ты холодная женщина, Таня, - сказал я.
- Я нормальная женщина, а вот кто ты… Тебе только одно надо, только одного ты и добивался. Холодная! Ты и мать свою специально отсюда к родственникам спровадил, чтобы тебе не мешали. Запер меня тут, как в клетке, и делаешь что хочешь, а я больше этого не хочу и не позволю, чтобы надо мной издевались.
- Ты меня оскорбляешь, - сказал я.
- Нет, ты оскорбляешь, - запальчиво продолжала ты. - Думаешь, если избавил меня от "Галантереи", так теперь тебе все и можно? Купил девочку?
- Таня, я прошу…
- Нечего меня просить. Я тебе не вещь, чтобы не считаться со мной. Холодная!
- Хорошо, будь по-твоему, - сказал я. - Что ты хочешь? Скажи членораздельно и… поспокойнее. - В глубине души я чувствовал, что в чем-то ты права, но в чем, я не смог бы объяснить. - Ну, скажи, - повторил я.
Ты помолчала. Потом доверчиво уставилась на меня своими черными глазами.
- Я хочу работать и учиться. И заниматься в самодеятельности. Как ты обещал.
- Ты можешь теперь только учиться и заниматься в самодеятельности, если хочешь. Работать, и учиться, и быть женой - это, по-моему, слишком. Слишком тяжело. А учиться - хоть завтра же. Пойдешь на подготовительные курсы?
- Пойду. Только не в ВАТИ.
- Пожалуйста. Найди себе что-нибудь по душе и по силам - я имею в виду подготовительные курсы - и поступай, а я буду тебе помогать. И все будет нормально.
Мы вместе помыли чайную посуду, и ты предложила куда-нибудь поехать. Я согласился.
- Поехали к моим, - сказала ты. - Я соскучилась.
Но пока ты переодевалась, я уснул. Прямо сидя за столом - уткнулся в руки, и меня как выключили. Ты потом говорила, что пыталась меня разбудить, но я этому не верю, никогда не верил и не верю: я проснулся сам всего через полчаса, значит, не так уж крепко я и спал; я как раз взглянул на часы, когда ты сказала: "Поехали к моим", - и положил голову на руки, думал - на минутку. Когда же поднял глаза, тебя не было. Конечно, ты и не пыталась будить меня; наоборот, была, вероятно, рада, что я провалился в сон, и уехала одна…
Откуда мне было знать, как обращаться с такой наивной девочкой, которая вдруг стала женой, женщиной? Теперь-то я понимаю, что каждая неиспорченная девушка, выйдя замуж, первое время испытывает чувства, близкие к тем, что были у тебя, понимаю, что я с самого начала вел себя неправильно, не бережно по отношению к тебе, я это признаю. Но все-таки ты не должна была так наказывать меня, ты тоже поступила неблагородно… Что мне было делать? Бежать за тобой вдогонку? Смешно, да и догнать тебя было уже невозможно: ты села в троллейбус. Ехать за тобой следом к родителям? Того смешнее и обиднее…
Я выскочил в коридор, затем на улицу в слабой надежде, что ты ждешь меня у подъезда. Но тебя не было и на улице. И тогда, поняв, что ты умышленно покинула меня, я вернулся домой, взял из буфета последние деньги (после свадьбы я уже одалживал у дядьки) и пошел вниз по Кутузовскому проспекту. В "Гастрономе", где мы, возвращаясь из кино, покупали пельмени, продавалось в розлив шампанское, и я выпил бокал, потом второй: мне хотелось охмелеть и забыться. И я слегка охмелел, но не забылся; наоборот, с ужасающей ясностью я как бы со стороны представил себя пьющего с горя, на пятый день после свадьбы пьющего у стойки в "Гастрономе", потому что сбежала жена, не насовсем, но все-таки сбежала.
Сколько ни пытался позднее я заставить тебя признаться, что поступила ты, мягко говоря, неблагородно, ты не призналась и не покаялась. Ты ведь никогда ни в чем не каялась. Ты ни разу ни в чем - вслух по крайней мере - не признала себя виновной.
Напившись, я решил было ехать к твоим родителям и потребовать от тебя объяснений, но потом сообразил, что, если я появлюсь в таком виде у тебя дома, будет еще смешнее. Я дошел пешком до гостиницы "Украина", выпил в холле чашку кофе и сел в глубокое кресло, чтобы хорошенько обдумать создавшееся положение. Разумеется, уснул. Около одиннадцати меня растолкали, тихо пригласили в комнату и попросили предъявить документы. Я предъявил паспорт. Проверяющий оказался очень наблюдательным человеком: он взглянул на лиловый штампик в паспорте, на эту отметку с датой вступления в брак, и сразу все понял.
- Родственники в Москве проживают?
- Есть, - сказал я.
- Что, у них не можешь отоспаться?
- Верно, - сказал я. - Я о родственниках как-то не подумал.
Объяснять всего я ему, конечно, не стал, да он больше и не спрашивал ни о чем и отпустил меня. Я пошел обратно по Кутузовскому проспекту и несколько раз останавливался у телефонных будок: позвонил своему приятелю Вадику, дядьке, поговорил по телефону с мамой; я сказал, что вышел с тобой прогуляться и вот заодно решил позвонить…
В половине двенадцатого я был дома. Почти тут же пришла ты, румяная, оживленная.
- Ну, соня, проснулся? - сказала ты милым голосом.
Ты даже не замечала, что я сижу в пальто. Я не ответил.
- Ты обиделся на меня? Когда ты кончишь обижаться?
- Таня, - сказал я, - нам надо серьезно поговорить.
- Ну, пожалуйста, - сказала ты, раздеваясь. - А в чем дело? Между прочим, отец одолжил нам денег.
- Очень кстати, - пробурчал я.