Ты задержала на мне взгляд и наконец заметила, что я сижу у стола одетый в пальто. Ты подошла ближе и, вероятно, услышала винный запах; да и по лицу моему, наверно, было заметно, что я выпил: я всегда немного бледнею после выпивки, ты знаешь.
- Что это значит? - спросила ты.
- Это значит, - внятно сказал я, - что, обнаружив твое вероломное исчезновение, я пошел в "Гастроном" и выпил шампанского.
- Слушай, что за глупости! У тебя завелись лишние деньги?
- Почему ты от меня убежала? Я тебе надоел? - спросил я прямо.
- Я не могла добудиться. Как тебе не стыдно? Я думала, наоборот, ты будешь доволен, отдохнешь без меня…
Я не произнес больше ни звука. Я продолжал сидеть одетый, и просидел бы так до утра, и, может быть, даже выспался бы сидя, если бы ты, погасив свет и улегшись в постель, не позвала меня виноватым, как мне почудилось, тоном.
На другой день, вернувшись с работы, я был поражен идеальным порядком, который ты навела в квартире. У нас не только все блестело - полы, мебель, окна, - но, что самое удивительное, пахло добротным обедом. Ты была не в халате, как в те дни, а в красивом платье.
- Приходила мама? - спросил я.
- Нет, это я все сама. Мой руки…
Я готов был возликовать. Я подумал: теперь у нас все будет по-человечески, мирно, ладно, и ты пойдешь на подготовительные курсы в какой-нибудь институт. Я еще не знал, что это значит, когда ты делаешь тщательную уборку и варишь вкусный обед…
Через неделю ты поступила на курсы кройки и шитья при нашем ЖЭКе.
4
Ты должна хорошо помнить тот ранний вечер в начале ноября: в желтом гаснущем свете солнца кружились редкие снежинки; было безветренно, сухо, но холодно. Ты шла из магазина, держа что-то завернутое в газету, чуть наклонившись вперед и о чем-то глубоко задумавшись. Я возвращался с работы - бежал по улице от метро - и вдруг увидел твою напряженную спину. У меня екнуло сердце: "Что-то случилось…"
Я не стал нагонять тебя тотчас, а еще некоторое время наблюдал издали. Спина твоя была напряжена, лицо, которое ты повернула вполоборота ко мне, когда пересекала улочку у сквера, было непривычно сосредоточенным. Да, что-то случилось, решил я и, перейдя следом узкую улочку, догнал тебя у угла нашего дома. В глазах твоих я увидел радость, ты взяла меня под руку, и мы пошли рядом. В эту минуту ты казалась мне очень родной.
- Таня, что-нибудь случилось? - сказал я.
Ты отрицательно покачала головой и вместе с тем внимательно и оценивающе заглянула мне в глаза.
- Пока ничего. Но может быть.
- Что именно?
- Я пока не знаю, не совсем уверена. Но надо быть готовым к тому… к тому, что я, наверно, буду мамой.
И опять ты оценивающе взглянула на меня. Я почувствовал радость, но какую-то необычную, не в чистом виде, что ли: это были и радость и страх, что-то приятное, щемящее и жутковатое. Трудно было сразу разобраться в таком чувстве, я даже немного растерялся.
- Танечка, я к этому давно готов, с первого дня, - сказал я не совсем искренне, - но ты знаешь, как-то это у других получается не так быстро. Ведь мы с тобой только чуть больше месяца живем, понимаешь…
- Что же, аборт делать? - сказала ты, и вдруг лицо твое будто сжалось и потемнело. - Нет, дружок, любишь кататься, люби и саночки возить. Нашел дуру… Я не пойду под нож ради одного твоего удовольствия.
- Таня, пожалуйста, не так громко… - Я заметил, что прохожие оборачиваются на нас.
- А что мне скрывать? Что это - стыд? - продолжала ты с враждебностью. - Пусть будет тебе стыдно, если это стыд. Ты все натворил.
- Хорошо, хорошо, - сказал я. - Я натворил. Я со всем согласен. Только, пожалуйста, поговорим дома.
Ты открыла английским ключом нашу дверь, и едва переступили порог, как ты обрушилась на меня с самыми несправедливыми упреками. Ты повторяла без конца, что я воспользовался твоим отчаянием и захватил тебя силой, что у меня нет к тебе любви, что мне надо было только одно, а тебе этого вообще не надо и никогда не надо было, а теперь, после всех моих грубостей - тем более; что я эгоист и палач, потому что посылаю тебя под нож.
Я все молчал, ожидая, когда ты кончишь или, по крайней мере сделаешь паузу, чтобы я мог возразить, но стоило мне лишь приоткрыть рот, как ты налетала на меня с еще большей ожесточенностью. Наконец мое терпение лопнуло. Может быть, я правда был грубоват, но то, что, перебив тебя, говорил я тогда, согласись, во многом было справедливо. Я говорил, что ты избалованная своими родителями девчонка, эгоистка, привыкшая к тому, чтобы все было по-твоему; что тебе следовало выходить замуж не за молодого инженера, а за какого-нибудь начальника базы или директора торга, которые обеспечили бы тебе "красивую" жизнь в соответствии со взглядами и вкусами твоего папаши. Я говорил что-то еще в этом же роде, ты тоже говорила мне что-то обидное, но я тебя почти не слушал, так как торопился высказать свое. Ты побледнела от гнева, один глаз стал меньше другого (так было всегда, когда ты сильно злилась), и вдруг я услышал:
- …баба, понял? Баба, а не мужчина; слизняк, незнайка несчастная!
Я уж не могу сейчас объяснить, отчего в потоке других бранных слов именно эти особенно уязвили меня. Вероятно, лицо мое как-то очень исказилось - от горя, от злости, - потому что ты внезапно остановилась, и в твоих глазах пробежали испуг и удивление.
- На, ударь, - сказала ты.
Я повернулся и пошел в ванную. Там я курил сигарету за сигаретой и глядел на свое лицо в зеркало. Лицо было серым, с серыми щеками и губами; глаза казались темными и ненормально блестели. Я усмехнулся и наконец почувствовал, что злость начинает спадать. Потом я потушил окурок и выглянул из ванной. Ты лежала на диване ничком, уткнувшись в ладони, плечи твои вздрагивали от плача.
"С чего это мы завелись сегодня?" - подумал я и, поверишь, не сразу мог вспомнить. Я подошел к тебе, увидел беспомощный, нежный завиток волос на твоей шее - мне стало стыдно за свою несдержанность. Хотелось попросить прощения и сказать то, что я сказал бы еще на улице, если бы ты не принялась ругаться. Я хотел сказать, что хоть я и побаиваюсь, что у нас будет маленький ребенок, потому что я никогда не был отцом и не знаю, что это такое, хоть и побаиваюсь, но так как я тебя люблю и понимаю, что ребенок у нас должен быть, то, пожалуйста, пусть все будет так, как должно быть. Если бы я сказал: "Как я безумно счастлив, спасибо, дорогая!" - это была бы фальшь. По-моему, ни у кого так мгновенно не пробуждаются отцовские чувства; в лучшем случае радость пополам со страхом…
Итак, я подошел к тебе и осторожно коснулся твоего плеча.
- Танечка…
Ты со злобой отбросила мою руку, села и, обливаясь слезами, сквозь плач, закричала:
- Мерзавец, хулиган! Поверила дура, думала, человек… А он скотина, неблагодарное животное!.. Свалился на мою голову!..
Тогда я схватил пальто, шапку и хлопнул дверью.
Я опять пошел вниз по Кутузовскому проспекту и сперва ничего вокруг не различал, чувствовал только глубокую горечь; но затем от быстрой ходьбы и холодного воздуха возбуждение мое несколько улеглось, и я увидел гирлянды разноцветных огней, протянутые через улицу, а на высоких зданиях - портреты и окантованные электрическими лампочками огромные буквы. Помню, я подумал: никакой светлой жизни нам не построить, пока люди в семьях будут жить так, как мы с тобой: ведь оттого многие и пьют, и прогуливают, и брак сплошь да рядом в работе допускают; когда плохо дома и не на месте душа, у человека все из рук валится - я этого раньше не понимал. Потом я подумал, что если мы строим космические корабли, атомные подводные лодки и еще кое-что, о чем не полагается открыто говорить (мне-то немножко известно!), то ведь не неудачники же создают все это; я подумал, что мы с тобой, наверно, просто исключение, и тогда я себе впервые это сказал: "Не повезло тебе, Валерка… Что же делать?" Ответа не нашел ни тогда, ни позже; я не знал и не знаю, что делать людям, когда они попадают в подобное положение.
Я бродил по улице больше часа, продрог, проголодался. Было искушение зайти в булочную, выпить горючего кофе с молоком и бубликом, но я побоялся, что увидит кто-нибудь из соседей по дому и скажет, что меня не кормит жена. Я всегда боялся злых языков. Даже когда ты бывала кругом виновата, я не только сам не жаловался, но и другим не позволял осуждать или критиковать тебя.
Домой я вернулся с неприятным ощущением того, что впустую потратил время: ничего не придумал, не решил. На кухне я обнаружил сковородку с горячими макаронами и котлетой, обрадовался, съел, попил чаю, и, когда закурил сигарету, мне показалось, что ничего такого, выходящего из ряда, не произошло. Ну, не поняли друг друга, погорячились - можно ведь и объясниться. Ты сидела за столом над своими выкройками и выглядела притихшей, поглощенной своим делом.
- Таня, давай поговорим по-хорошему.
- О чем говорить? - сухо сказала ты.
- Ну как же? Все о том, очень важном, что нас ждет.
- А что об этом говорить? Все равно не откажешься от своего ребенка, не открутишься.
- Да я не собираюсь и не собирался ни отказываться, ни откручиваться. Послушай, что с тобой?
- Ничего, занимаюсь, как видишь. И тебе советую чем-нибудь полезным заняться… вместо того, чтобы болтологию разводить.
Я молча взял с полки томик Чехова и ушел на кухню.
Дня три или четыре мы жили спокойно. Я все-таки сумел убедить тебя, что ничего не имею против ребенка, не имел и не имею, что ты меня просто не поняла. Ты в это поверила и смягчилась, но иногда тебя словно подменяли: становилась раздражительной и замыкалась в себе, наедине с какими-то своими невеселыми мыслями.
В воскресенье, пользуясь возможностью поваляться лишний часок в постели и видя тебя в добром расположении духа, я рассказал тебе о великолепном поступке своего приятеля Вадика, того самого, с помощью которого я хотел устроить тебя в ВАТИ. Мы с ним были когда-то в одном научном студенческом математическом кружке (он шел на курс старше меня), и ему еще тогда пророчили блестящее будущее… И вот буквально за неделю до защиты диссертации человек объявляет, что влезать в науку ему пока рано, бросает аспирантуру, оформляется на работу к нам в КБ и одновременно поступает на вечернее отделение механико-математического факультета МГУ, на мехмат, как говорят у нас. Поступок колоссальный, если иметь в виду, что ни его научный руководитель, маститый профессор, ни сам Вадик ни капли не сомневались в том, что ему присвоят степень кандидата наук.
Я не случайно стал рассказывать тебе об этом. Во-первых, мне хотелось прозондировать почву: я тоже чувствовал необходимость рано или поздно пойти на мехмат подучиться. А во-вторых, меня интересовало твое отношение к столь важному шагу товарища еще и по другому поводу. Дело в том, что Вадик и его жена (она была у нас на свадьбе, длинноногая модница такая, ты должна ее помнить) очень хотели ребенка, но по ее настоянию решили подождать, пока Вадик защитит диссертацию. Теперь у них острейший конфликт: жена заявила, что он, Вадик, не желает быть отцом, не думает о семье, о ее материнских чувствах, и вообще она разочаровалась в нем. Ситуация в чем-то сходная с нашей… Я думал, услышав эту историю, ты разговоришься и скажешь наконец, что за мысли тревожат тебя по временам; я почему-то был уверен, что твое беспокойство связано с предстоящим появлением нашего младенца.
- Какое мне дело до твоего Вадика, - сказала ты. - Тут со своими делами не разберешься.
- С какими делами?
- С такими. О своих ошибках надо сперва думать.
- Какие же у нас с тобой ошибки, Танечка? И много ли их у нас?
Ты отвернулась.
- Достаточно одной. На всю жизнь.
- Ты считаешь наш брак ошибкой?
- Конечно.
Я думал, ты шутишь, и обнял тебя.
- Ах, какая это ужасная ошибка, как мы страдаем, как мучимся…
- Во всяком случае, счастливой не могла себя назвать, - сказала ты, не принимая моей шутки.
- А тебя уже спрашивали об этом? Кто же? - Я снял руки с твоих плеч.
Ты поняла, что проговорилась; вернее, сказала что-то досадно-неловкое, лишнее.
- Кто тебя спрашивал?
- Кто, кто… - повторила ты с неудовольствием. - Ты же знаешь, что во вторник я была дома, а там сидел приятель отца Виктор Аверьянович… ну, у которого "Волга", который еще на свадьбе все время приглашал меня танцевать.
- И он спрашивал, счастлива ли ты? - сказал я с сильно бьющимся сердцем.
- А что тут такого?
- Тебе разве не известно, с какой целью задают этот вопрос и вообще почему так говорят женщинам, которые только что вышли замуж, говорят так бывшие их ухажеры?
Передо мной встала крупная, сытая физиономия владельца "Волги" Виктора Аверьяновича, не то юрисконсульта, не то зубного техника, с его мясистыми, сухими от частого мытья горячими руками; я вообразил эти его руки, его ищущие глаза, его доверительный, чуть взволнованный шепот: "Ты счастлива?"
- Если ты хочешь опять поругаться, то можешь ругаться, а мне надоело, - сказала ты.
- Что тебе надоело, Таня? О чем ты? - спросил я с глубокой печалью.
- Да что ты опять придираешься ко мне?
- Я не придираюсь. Мне хотелось поговорить с тобой, выяснить, что тебя тревожит, и попытаться как-то помочь. Я думал, это связано с твоим положением будущей мамы, а оказывается, ты несчастлива и тебя уже исповедуют бывшие твои женихи…
Ты зевнула, потом сдвинула с себя одеяло, готовясь вставать.
- Вот не представляла, что ты будешь такой нудный! И нудный и ревнивый вдобавок…
Я промолчал. Чувство печали во мне продолжало расти. Мне было еще невдомек, что о некоторых вещах говорить нам с тобой просто нельзя: мы были не в состоянии понять друг друга, как люди, которые вкладывают разный смысл в одни и те же слова.
- Хорошо, - сказал я после паузы. - Что ты предлагаешь?
- Ничего не предлагаю.
- Но ты же несчастлива со мной, - сказал я. - И если ты обнаружила это на третьем месяце нашей жизни, так, по-моему, еще не поздно…
- Вот ты, дружок, к чему ведешь! Понятно! - Ты порывисто встала, надела халат, туго подпоясалась и подозрительно-враждебно посмотрела на меня. - Было бы тебе известно, что меня и с ребенком возьмут и будут счастливы, стоит мне только пальцем поманить!..
В эту минуту во мне шевельнулось отчаяние - предчувствие той беды, которая рано или поздно должна была случиться: мы элементарно не понимали друг друга.
- Но я не доставлю тебе этого удовольствия, - злобно продолжала ты. - Сорвал цветочек, добился своего, а теперь хочешь избавиться?.. Господи! - воскликнула ты с неподдельной скорбью. - За что?
Поверишь, мне стало жалко и тебя и себя, но тебя - больше. Я сразу забыл свои обиды, вскочил с постели, поднял тебя на руки и, осыпая твое лицо поцелуями, начал расхаживать по комнате. И вот странно: то, что не могли сделать никакие слова, никакие доводы разума и логики, сделал один порыв этого чувства - пожалеть. Ты вдруг повеселела, чмокнула меня в шею и попросила отнести тебя в ванную. Я только подивился этой внезапной перемене. До выводов мне было далеко.
Мы позавтракали и пошли на дневной сеанс в кино. Потом ты уговорила меня заехать ненадолго к твоим родителям.
5
На какое-то время - казалось, надолго, иногда казалось, навсегда - у нас воцарился мир. Я не знаю, не берусь судить, почему этот мир пришел к нам тогда, когда жить, в общем, становилось труднее, но вот что мы заметили оба: чем ближе был срок появления на свет ребенка, тем мы делались дружнее. Помнишь? Сперва я только выходил с тобой гулять - мы старались как можно больше гулять и в любую погоду. Потом я перенял кое-какие твои обязанности по дому: мыл полы, относил в прачечную белье. Потом мы вместе стали ходить на рынок, в "Гастроном". А частенько я и один бегал то за селедкой, то за мороженым, то искал лимон, то спрашивал копченую колбасу "сервелат". Я понимал, что это нужно тебе в твоем положении, и не роптал. Наоборот, мне нравилось, что ты такая; пожалуй, это время - самое спокойное и счастливое в нашей с тобой жизни.
Да, даже счастливое. Потому что - и я в этом совершенно убежден - в те месяцы ты меня любила по-настоящему. Вспомни сама. Конечно, ты в этом не признавалась и никогда не признаешься, но ты даже ревновала меня. Не так, когда ревнуют к определенному человеку и главным образом не без повода, а беспричинно, безотчетно, из одной лишь могучей, инстинктивной потребности безраздельно владеть любимым существом. Боже мой, какое это было наслаждение - видеть твою ревность! Ведь можно как угодно порицать это чувство, но кому не известно, что без любви ревности не бывает. Лишь один раз на этой почве мы с тобой поссорились, и основательно - помнишь? - но, к счастью, это было один-единственный раз.
Было воскресенье уже в конце зимы - солнечный морозный денек. Как блестел снег на пригорках, каким в тени он был синим, твердым и, наоборот, воздушным и колким на деревьях в аллее за нашим домом! Мы неторопливо шли по обледенелой, скользкой дорожке обочь с полосой заиндевевших деревьев - ты, как обычно, держалась за меня, - и в это время с нами поравнялась группа лыжников, парней и девчат из нашего дома. И вот - трудно объяснить, почему и зачем, - девушка, шедшая последней, крикнула: "Валерик, позвони мне вечерком!" Было это озорство, или ей в самом деле надо было со мной поговорить - представления не имею. Эта девушка жила в соседнем подъезде, мы прежде были едва знакомы, я даже не помню, как ее зовут, и вот нате вам: "Валерик, позвони мне вечерком!" Скорее всего это было озорство: скользнув шальным взглядом по твоей округлившейся фигуре и усмехнувшись, девушка энергично взмахнула палками и пошла на обгон. Я даже не успел ей ответить.
От твоего внимания ничего не ускользнуло: ни этот ее взгляд, ни усмешка, ни то, что она быстро стала удаляться от нас. Мы немного прошли молча, и ты спросила:
- Что это за девка? Твоя бывшая любовь?
- Откуда! Ненормальная какая-то, - сказал я.
- А чего она тебя по имени?
- Она из соседнего подъезда. Слышала, наверно, как меня называли во дворе…
- Вот как! Слы-шала! - насмешливо протянула ты. Можно было лишь подивиться твоему чутью.
В действительности та девушка, конечно, не только слышала мое имя: прежде, когда я был еще студентом, мы с ней раза два или три вместе катались на велосипедах сначала вокруг дома, а потом на шоссе. Однако это была истинная правда, что я забыл, как ее зовут, и никогда не знал ее телефона. Мы еще не дошли до перекрестка дорог, как ты меня потянула обратно.
- Пойдем домой.
- Что же так быстро? - сказал я. Мне так нравились эти наши воскресные прогулки и так хотелось еще подышать морозным воздухом!
Но ты все поняла по-своему.
- Ну, оставайся. Гуляй. Я тебя не держу.
- Да будет тебе, Таня!
- Иди, гуляй…
Конечно, я не отпустил тебя одну. Мы пошли обратно, и я заметил, что ты становишься все настороженнее и суше. А когда пришли и разделись, ты расплакалась.
- Таня! - сказал я. - Что за глупость?
Внутренне я ликовал. Это было так приятно - видеть твои слезы ревности.
Ты и это почувствовала и попыталась взять себя в руки.
- Ты не думай, что поработил меня, - сказала ты. - Я и сейчас могу уйти в любой момент. Меня и такой возьмут и будут счастливы.