Важно, что никаких уроков из истории с тяжелой болезнью Машеньки ты не извлекла. Осенью, когда мы вернулись в город, ты опять ее простудила. И опять из-за своей небрежности, невнимательности, из-за той душевной инертности, в основе которой покоится нежелание или неспособность что-то отдавать другому, даже ребенку своему. Нет, я ничего не преувеличиваю.
5
Печальное и смешное шло в нашей жизни рядом, и порой невозможно было понять, где кончается одно и начинается другое…
Помнишь это последнее наше возвращение с дачи? На третий или четвертый день по переезде ты мне сказала:
- Давай раскошеливайся. В детский универмаг привезли шубки на Машу.
- Сколько стоит? - спросил я.
- Шестьдесят, да шапочка - пять, да варежки новые, да шерстяные носки, если будут, - еще клади пятерку. Всего семьдесят.
- Таня, а откуда я возьму сейчас семьдесят рублей? - сказал я.
- Что же, по-твоему, оставить Машу в драной шубке?
- Я не знаю. До зарплаты еще больше недели. И вообще - на что мы будем жить, если ты все деньги потратишь на Машу?
Ты посмотрела на меня с сожалением. Потом отвернулась и вздохнула.
- И это любящий отец называется…
- Слушай, - сказал я, - ты думаешь, что говоришь?
- Что мне думать? Это ты думай. Маше нужна новая шубка, новые варежки, носки. Потом, ближе к сезону, ты этого нигде не найдешь. Ясно тебе?
- Мне одно неясно: где взять деньги.
- Деньги я одолжу у родителей. А ты попроси у себя на работе в кассе взаимопомощи, и мы им вернем. Проси больше, я тут присмотрела чудненькие чехословацкие босоножки…
- А без босоножек хотя бы нельзя? Ведь впереди зима.
- Дурачок, - сказала ты. - Готовь сани летом, а телегу зимой.
- Да, сани, телега, - сказал я. - Любишь кататься - люби саночки возить. Что еще?
- Не надо было жениться, если не можешь обеспечить семью.
- По одежке протягивай ножки. Тише едешь - дальше будешь. На чужой каравай рта не разевай.
- Ладно, не психуй, мне некогда. Надо успеть до закрытия универмага съездить за деньгами к маме. Поставь варить картошку и смотри за Машей.
Ты уехала к родителям на Смоленскую, а мы с Машей наскоро приготовили ужин. По опыту я знал, что, если не накормить ее до твоего возвращения с покупками, она останется голодной.
Маша ела котлету с картофельным пюре и болтала под столом ногами. Я заметил ей, что это плохая манера - болтать ногами.
- Ты сердитый сегодня, да? - сказала она. - У тебя мама денежки просит?
- Да, - сказал я. - Она просит то, чего у меня нет. Понимаешь?
- Понимаю, - сказала Маша. - А ты поищи и найди.
Памятуя, что устами младенца глаголет истина, я иногда советовался с Машей. Но деньги - это был, конечно, не тот предмет, который можно было обсудить с четырехлетней дочкой.
- Знаешь, сколько найди? - продолжала она. - Тысячу.
- Может быть, миллион? - рассеянно спросил я.
- Не знаю. Может быть, - ответила Маша и лукаво взглянула на меня. - Я чего не знаю, того не знаю. Понимаешь?
- Понимаю, - сказал я. - Ты мартышка. У тебя мои глаза и волосы, а рот и нос мамин. И давай лучше не будем о деньгах.
- У меня, во-первых, мои глаза и мой рот, - с достоинством возразила Маша. - И я никакая не мартышка, а доченька. А ты, во-вторых, поцелуй маму, и она не будет просить у тебя денежки. Я больше не хочу пюре…
Ты вернулась в начале восьмого с большим, перевязанным крест-накрест пакетом. Глаза твои блестели. Движения были порывисты, широки, целеустремленны.
- Сейчас, доченька, - сказала ты и перерезала столовым ножом бечевку.
Оберточная бумага с шуршанием распалась, и из нее выскочила упругая светло-коричневая шубка. Ты подхватила ее одной рукой, другой поймала Машину ручку, взглянула торжествующе-взволнованно на меня и сказала:
- Сейчас ты посмотришь, что у тебя за жена! И деньги раздобыла и шубку подобрала… все! Надень валенки, дочка.
Шубка действительно была хороша, разве только чуть великовата для Маши. Я был рад, но как радовалась ты - редко кто мог так радоваться! Ты поворачивала Машу, заставляла ходить, наклоняться, выпрямляться и все время требовательно обращалась ко мне:
- Ну? Как?
- Ну, отлично.
- Нет, ты обрати внимание, какой большой запах! Ты видишь?
- Да, здорово.
- Теперь ей до самой школы хватит. А ну, еще раз повернись, доченька! Ты видишь?
- Что?
- Ты ничего не видишь?
- Ну, вижу, что хорошо; отличная шубка. Но, может быть, довольно? Мы замучили девочку…
- Да ты посмотри на подкладку. Тебе что, не нравится? Или денег жалко?
- Ничего, Таня, мне не жалко. И все нравится. Шубка прекрасная, запах большой, и подкладка что надо, и ты, безусловно, хорошая хозяйка, - быстро говорил я.
- Честно? - допытывалась ты, заглядывая мне в глаза.
На другой вечер сцена повторилась. Ты купила Маше детский спортивный гарнитур: красную вязаную шапочку, шарф и варежки. И снова, облаченная в шубу и валенки, ходила Маша по комнате, поворачивалась, наклонялась и выпрямлялась, а я наполовину от души, наполовину из вежливости охал и говорил, как здорово подходит красная шапочка с варежками и шарфом к золотистой шубке, какой это замечательный ансамбль и вообще - вкус у моей жены удивительный.
Разумеется, я тебе льстил, но если бы не льстил, то ты была бы искренне огорчена и опечалена. Было что-то трогательно-детское в твоей пылкой любви к обновам, хотя я и понимал, что любовь эта во многом проистекает от унаследованной тобой страсти - приобретать.
Минул еще один день - как раз в этот день касса взаимопомощи отвалила мне сто восемьдесят рубликов, максимальную, равную моему месячному окладу сумму, коей касса имела право распорядиться, - я вернулся с работы и не успел еще переступить порог, как услышал какую-то суету и твой радостно-взволнованный голос из комнаты:
- Валера, подожди, не заходи…
- Ой, папа, не заходи! - воскликнула Машенька.
Я понял, что ты купила что-то себе, и мне необходимо внутренне подготовиться к этому. Я разделся, умылся, причесался, немного подождал, не выходя из ванной, наконец, как будто мы играли в прятки, громко раздалось:
- Можно!
- Иду! - сказал я и, полузажмурившись, шагнул вперед.
Ты стояла посреди комнаты, чуть наклонив голову, и глаза твои быстро, зорко, томно обежали мое лицо. Я еще не видел, что на тебе, но уже чувствовал - это что-то выдающееся, потрясающее, то, чего у других нет и никогда не может быть. Сперва я заметил, что губы твои подкрашены, лоб и нос подпудрены, прическа - в идеальном, я бы сказал, скульптурном порядке. Затем я уловил твое дыхание, напряженную, заданную позу твою и главное - написанный на твоем лице вопрос: "Ну? Как?.." Рот мой, я чувствовал, раскрывался все шире, глаза, округляясь, становились все радостнее, я сделал еще шаг вперед и, достав платок, обессиленно промокнул пот на лбу. Только в этот момент я разглядел, что на тебе очень хорошее черное, с блестящей ниткой, платье.
- Ну, убила! - сказал я и в глубине души был по-настоящему рад, что у тебя такое красивое новое платье, что оно так хорошо сидит на тебе и что, наконец, ты такая вот, какая ты есть в этом платье, что ты моя жена.
Дальше следовало то, что почти не поддается описанию. Я опять охал, кивал, восхищался, выслушивая тысячу твоих тончайших замечаний по поводу достоинств платья; что-то восторженное и, по-видимому, глупое бормотал сам, я смотрел на тебя, когда ты прохаживалась, останавливалась, поворачивала голову налево, направо, смотрел, и вот что скажу тебе: я видел твое милое, как мне казалось тогда, милое, милое, мальчишески-счастливое лицо. Ей-богу, не каюсь и не осуждаю ни тебя, ни себя за этот театр. Ты была счастлива, хоть так счастлива, а я, глядя на тебя, в душе своей очень-очень рад.
В тот вечер мы легли спать полуголодные (ужин ты, конечно, не успела приготовить), но спали, как мне помнится, отменно.
Чтобы сбалансировать наш бюджет, я попросил у своего шефа - начальника отдела - какую-нибудь сверхурочную работу. Он устроил меня на полставки в экспериментальную мастерскую. Естественно, домой я стал возвращаться позже, хотя и работал без обеда (выгадывал час времени). Ты мне давала с собой бутерброды с докторской колбасой, но в некоторые дни я мог изловчиться и, забежав в буфет, съесть что-нибудь горячее - сосиски, например. Однажды я сказал тебе, что сверх тех денег, которые ты, как распорядитель кредитов, выдаешь мне на проезд и сигареты, мне надо бы еще три-четыре рубля в неделю на буфет.
- Валера, ты же берешь с собой бутерброды, - сказала ты. - Денег мне, конечно, не жалко, в конце концов ты хозяин, но учти, что мы так никогда ничего не накопим… Да что накопим - из долгов не выпутаемся. - Ты недовольно поджала губы и вдруг поразительно стала похожа на своего отца, каким он бывал, когда к нему обращались с просьбами.
- Таня, - сказал я, - мне как-то неловко тебе это объяснять. Я работаю теперь по десять часов вместо семи. Причем, должен признаться, сильно устаю. И бутербродов твоих с докторской колбасой мне не хватает. Я есть хочу на работе - понимаешь? А деньги я заработаю.
- Возьми еще бутерброд.
- Но если мне хочется горячего… Могу я себе позволить такую роскошь?
- Сколько тебе надо?
- Рубля четыре.
- Ты же сказал - три. Ну что ты на меня так смотришь? Ты же сам сказал…
- Хорошо, три.
- Знаешь, бери все. И не морочь мне голову. Забирай все свои несчастные гроши и оставь меня в покое!
Ты схватила сумочку и стала перекладывать в ней какие-то бумажки, корешки, квитанции с лиловыми копировальными буквами. В душе твоей шла борьба, и следы этой борьбы явственно обозначились на твоем лице. Мне стало жалко тебя.
- У тебя мелочи нет? - сказал я.
- У тебя два рубля есть? - спросила ты. - А то у меня вот только такие… - Ты мучительно мяла в руке синеватую пятирублевку.
- Поищи мелочь, я опаздываю. Дай мне копеек пятьдесят, и довольно на сегодня, мне надо бежать…
И так почти каждое утро, ты помнишь.
А вечером - другое… Прежде я приходил с работы в пять, теперь всегда не раньше половины восьмого. Я возвращался измочаленный, одеревенелый и, как бы ни был голоден, валился минут на двадцать на диван. Порой, когда особенно уставал, я даже засыпал на короткое время перед ужином. В такие вечера я был тебе плохим помощником в домашних делах, а точнее - никаким. И именно в такие вечера ты заводилась надолго и была беспощадна.
Как-то раз ты сказала:
- Все после работы приходят к семье и что-то делают, а у нас все не как у людей.
Я чувствовал себя несколько виноватым и не ответил. Это еще больше рассердило тебя.
- Ну, что молчишь? Что как воды в рот набрал? Пришел с работы, и нет чтобы помочь жене: почистить картошку или хотя бы поточить нож. Другой муж не меньше тебя устает, а в магазины ходит, и полы натирает, и все веселый.
- Какой другой? - сказал я.
- Ладно, все ты понимаешь, не притворяйся… Может, отвезем Машу к бабушке и сходим в кино?
- Это невозможно. Подожди до воскресенья.
Ты усмехнулась.
- Не надо брать сверхурочную, если не можешь.
- То есть как это не могу? - сказал я. - С работой я справляюсь. Деньги зарабатываю. Остальные свои обязанности тоже, кажется, выполняю. Что еще?
- Эх ты, неудачник! У другого в двадцать шесть лет и своя машина и на книжке есть кое-что. Неудачник!
Тебе страшно хотелось обидеть меня, но я решил не поддаваться.
- Таня, - сказал я как можно мягче, - что ты от меня хочешь? Ну, прямо…
- Настоящей человеческой жизни, - сказала ты, - то, что мне обещал. А пока хотя бы внимания…
- Скоро я закончу эту работу и снова буду приходить вовремя, тогда я опять буду весь в твоем распоряжении. Потерпи. Ну, надо же нам залатать пробоины в бюджете. Неужели ты этого не понимаешь?
- Понимаю. Но мне надоело.
- Что тебе опять надоело?
- Ждать надоело. Копейки считать.
Я был готов вспылить. И вспылил бы, если бы Машенька, сидевшая на горшке, не попросила сонным голосом подать ей бумажку. Помню, я все-таки сказал тебе:
- Ты тратишь в месяц на троих почти две тысячи старыми. И это ты называешь - считать копейки. Стыдно!
На что ты мне ответила:
- Мне стыдиться нечего. Я не трачу по пятерке на сигареты и не выуживаю у жены последние рубли на дополнительные горячие завтраки.
Ну что я мог на это сказать? Я крепко стиснул зубы и поспешил на лестничную площадку. Так было приятно поглубже затянуться сигаретным дымком и попробовать успокоить себя нехитрым рассуждением, что вот, мол, это тоже жизнь, и без разговора о деньгах не обходится ни одна семья; словом, такова жизнь!
Я терпел. Пока я еще мог терпеть.
В начале октября, серым дождливым днем, когда я только-только собрался поработать с машиной, у меня внезапно закружилась голова, и я потерял сознание. Подробно об этом я тебе никогда не рассказывал, но ты теперь должна знать все… Очнулся я в кабинете начальника, на диване, с задранными ногами, в растрепанной, расстегнутой одежде. Рядом со мной сидел Вадик и человек в белом - врач из заводской амбулатории. Наш шеф и его секретарша стояли напротив; шеф выглядел встревоженным, хмурым. Пахло нашатырным спиртом. Я хотел подняться, но врач удержал меня; "Полежите еще несколько минут". Элла принесла мне чашку крепкого кофе. Все было до крайности неловко, неудобно.
Тем же днем меня обследовали в ведомственной поликлинике и нашли, что у меня общее переутомление. Ох, как хотелось мне, чтобы ты побыла на этом осмотре, а потом послушала разговор шефа с главврачом! В последнее время я не очень ладил с шефом - из-за Вадика, который при разработке аванпроекта отстаивал настолько оригинальную идею (между прочим, связанную с темой его диссертации), что от него в смущении попятились даже испытанные приверженцы. Я-то был убежден, что Вадик прав, и изъявил готовность вместе с ним заняться обоснованием его предложения, но шеф неожиданно заосторожничал и фактически взял сторону любителей спокойной жизни. Мне по этому поводу пришлось дважды объясняться с руководством, сгоряча я обвинил шефа в консерватизме, а он, я думаю, тоже сгоряча пригрозил "раскассировать" нашу группу - кое-что об этом я, по-моему, тебе рассказывал.
Тем приятнее показались мне слова шефа, обращенные к эскулапу: "Побыстрее поставить на ноги сего молодого человека (то есть меня), потому что он во как нужен… очень способный… можно сказать, прирожденный математик, это теперь крайне важно… заинтересован весь отдел" и т. п. Я много бы дал за то, чтобы ты сама услышала эти слова. Тебе всегда казалось удивительным, что меня, твоего мужа, считают ценным работником - хорошим, мыслящим инженером и соответственно ко мне относятся. В приказе по КБ было сказано так: "В связи с успешным выполнением плана III квартала и принимая во внимание ходатайство руководства и профсоюзной организации Отдела - 2"б", а также учитывая медицинское заключение, премировать старшего инженера товарища Дьячкова В. С. бесплатной путевкой в санаторий ГУАП (Сочи)".
В тот день я вернулся домой уже не тем человеком, каким я уходил из дому утром. Оказывается, я страдаю гипотонией и астено-невротическим синдромом, развившимся вследствие длительного перенапряжения, переутомления. Это было чудовищно, и когда на кухне за чашкой чая я тебе сообщил об этом, ты слегка побледнела, а в глазах твоих застыл испуг.
- Что же теперь делать? Почему это? - спросила ты.
Я не мог отказать себе в удовольствии хоть чуточку уколоть тебя: ведь, в общем, ты тоже была виновата в моей болезни.
- Почему бывает переутомление? - сказал я. - Потому что человек плохо питается и мало отдыхает. Проще простого.
- Значит, это я виновата?
- Сейчас это не имеет значения - кто. Наверно, оба мы виноваты… Словом, дошел: гипотония, синдром. Заездила женушка.
Это было так приятно - бросать в твое лицо подобные упреки и видеть, как ты переживаешь!
- Если говорить откровенно, - продолжал я, - то, конечно, ты, Таня, ты в основном…
- Валера, ты поправишься. Честное слово, я тебя откормлю. И спать будешь, сколько влезет, и гулять… с Машей или даже без нее, как захочешь.
Тут я почувствовал, что наступил подходящий момент, чтобы сказать главное.
- Спасибо, Таня. Но, видишь ли, врачи находят, что в домашних условиях избавиться от этих заболеваний невозможно. Я еду в Сочи.
- Куда? - тихо переспросила ты.
- В санаторий. Мне дают бесплатную путевку.
- Когда? - сказала ты уже другим, несколько упавшим и уже совсем невиноватым тоном.
- Через несколько дней.
Ты встала и пошла в комнату. Через минуту я услышал, что ты разговариваешь с Машей.
- Вот, доченька, бросает нас отец. Отцу наплевать, как мы с тобой останемся тут одни. Ему бы только свое удовольствие справить.
- Послушай, что ты болтаешь? - сказал я. - Я еду лечиться.
- Знаем мы эти лечения! Езжай. Потом я тоже поеду в дом отдыха поправлять нервы.
- Не ругайтесь, - сказала Маша. - Папа, на ручки!
Я взял Машу на руки.
- Удивляюсь тебе, Татьяна, - сказал я. - Минуту назад ты говорила одно, сейчас - другое…
- Что я говорила? - перебила ты меня. - Я говорила, что можно дома…
- Да я от дома и заболел.
- Ты от работы заболел. Оттого, что со своим Вадиком доказать что-то хотите, очень умными себя поставить, - вот отчего. Работали бы, как все, и не было бы никаких переутомлений, это точно.
- Ты ошибаешься.
- Точно. А то больше всех им надо, донкихоты нашлись… Недаром от Вадика жена ушла!
- А это ты уже совершенно зря, - сказал я. Меня начало охватывать раздражение, и было обидно за друга. - Вадька - талантливый парень, настоящий инженер и ученый будущий. И жена еще пожалеет, - добавил я, сдерживаясь. - Ты же не знаешь, в чем суть. Суть в том, что у нас многие хотят работать по старинке, только с логарифмической линейкой, и не потому, что не понимают пользы вычислительных машин, а потому, что для работы с машиной нужна специальная подготовка, то, чего прежде наши технические вузы не давали своим выпускникам. Нужно доучиваться. Кстати, я тоже должен доучиваться, но я сейчас не об этом… Вадик не донкихот, - продолжал я, опять невольно возбуждаясь, - Вадик предложил принципиально новое решение, и я за него буду драться, пусть хоть весь отдел станет против; выгода от его предложения огромная, но надо все серьезно обосновать, а это как раз и не под силу тем, кто умеет пользоваться одной линейкой. Доходит до тебя?
- Вот я и говорю: умные чересчур.
- При чем тут умные! Нам, возможно, придется втроем или вчетвером проворачивать всю работу, для этого тоже надо быть здоровым.
- Ну, езжай, езжай…
Ты словно чувствовала, каким горем обернется для нас эта поездка.
- Езжай! - повторила ты в третий раз.
- Не ругайтесь, - сказала Маша и обняла меня за шею.
Мы пошли с ней на кухню и стали делать "тянучки" - растапливать на огне в столовой ложке сахар.
- А ты скоро обратно приедешь? - спросила Маша.
- Через месяц, - сказал я.
- Месяц - это много или мало?
Я пожал плечами.
- Не знаю, Машенька. Кому как…