* * *
Ефрем затаился в коридоре, втянув голову в плечи, - за закрытой дверью кмет Костадинов что-то говорил громким голосом. "С бабами заперся…" - подумал Ефрем, но быстро сообразил: кмет разговаривает по телефону. В коридоре сгущался летний сумрак, дверь на общинный двор была распахнута, из-под навеса доносилось звучное пофыркивание лошади. Ефрем постоял терпеливо, потом походил по коридору, слушая, как за дверью говорит Костадинов; с каждой минутой становилось все темней. Вдруг в двери, ведущей во двор, блеснул свет, появился прислужник, дядя Качо, с керосиновой лампой в руке. На лице чернели провалы глаз. "Это ты, Ефрем?" - "Я". - "Костадинова ждешь?" - "Ага". Прислужник прошел мимо и обернулся: "Слыхал, будут жечь дом твоего дяди?" - "Слыхал". - "Не приведи господь!" - сказал прислужник тихо и внес лампу в комнату кмета, а Ефрем поднялся на цыпочки и увидел Костадинова: тот сидел за своим письменным столом, прижав трубку к уху, и кому-то что-то говорил. Ефрем подождал еще немного и, когда голос кмета стих, снял кепку, постучался и приоткрыл дверь. "Входи!" - сказал кмет, не глядя на него и продолжая размашисто писать; только закончив, он поднял голову, и свет лампы пролился на его лицо с тоненькими закрученными усиками и гладко зачесанными волосами - кмет был щеголеватый молодой человек, по образованию адвокат.
- Ты кто такой?
Ефрем объяснил - он Ефрем Найденов, племянник того самого Ефрема Найденова, который десять дней тому назад помер в ссылке, в Делиормане, а теперь, слышно, будут жечь его дом.
- Так, - сказал кмет. - И что же?
Ефрем смял кепку: ничего, он пришел из-за дома, потому как его будут жечь. Глаза его часто-часто мигали, гулко стучало сердце.
- Приказ, - сказал кмет кратко. - А ты что, заступаешься?
Ефрем испугался и сказал, что не заступается, зачем бы он стал заступаться, все село знает, как они враждовали с дядей из-за поля, что за Бекировым колодцем, шесть раз судились, и оттого что правды нету, каждый раз дело выигрывал дядя, хотя известно, что это поле его, Ефремово, и по наследству, и по документам.
- Не занимай меня своими делами, - сказал кмет.
Ефрем сказал, что он не занимает, зачем бы он стал занимать, он только пришел узнать, почему будут жечь дом, раз хозяин помер, а его сын убит как лесовик.
- Не убит, - прервал его кмет, - но мы его поймаем. Он самый опасный коммунист в округе, он свое получит. - Кмет нагнулся над листом бумаги и еще что-то написал; больше ему с Ефремом говорить было не о чем.
- У меня двое детей, гсдин кмет, - с жалобной ноткой в голосе сказал Ефрем. - Поле за Бекировым колодцем он у меня отобрал, негоже будет, если и дом его сгорит, раз он помер и сын его, может, убит…
Кмет нахмурил брови.
- Не отнимай у меня времени, - бросил он раздраженно и махнул рукой, словно отгонял муху. - Да весь род такого коммуниста следовало бы истребить! Ну, пошел!
Ефрем шагнул задом к двери, лицо его исказила гримаса - что-то вроде виноватой улыбки, на втором шагу он остановился и сказал тонким голосом:
- Этот дом мне должен отойти, гсдин кмет, по справедливости. Дядя помер, и сын его помрет, а у меня двое детей, и не по справедливости будет…
- Убирайся! - заорал кмет. - Пока твоя шкура цела! Ишь ты, глаза у него разгорелись на этот дом!
Ефрем испуганно попятился к двери и опять остановился.
- Я знаю, где прячется Начо, - сказал он запальчиво.
Кмет положил ручку, откинулся назад, в глазах у него появился интерес.
- Какой Начо?
- Мой сродный брат, дядин сын.
- Найден Ефремов?
- Ага.
Кмет достал пачку сигарет и закурил, не спуская глаз с Ефрема. Положил пачку, но опять взял и кивнул Ефрему: "Кури!"
Ефрем подошел и взял сигарету.
- Садись.
Ефрем подвинул стул и сел.
- Ты знаешь, где скрывается Найден Ефремов?
- Знаю.
- А ты, значит, ятак Найдена Ефремова?
- Нет, - быстро ответил Ефрем, почуяв опасность, - я случайно на него наткнулся, а не потому что ятак. Я в политике не разбираюсь. Я на него наткнулся, и он приказал мне принести ему еду.
- И ты принес?
- Ага, по его приказу и потому что он болен.
- Чем он болен?
- Ничем, ранен двумя пулями, совсем плох.
- Так. И где же он скрывается?
Ефрем затянулся сигаретой и криво усмехнулся.
- Если оставите мне его дом…
- Тогда ты его выдашь?
- Ага.
Кмет нахмурился.
- Сколько тебе лет?
- Тридцать два.
- В армии служил?
- В трудовых войсках служил, сокращенный срок как сирота и глава семьи.
- Ты патриот, - сказал хмуро и вяло кмет и резко откинулся назад. - Я рад видеть патриота в этом…
Ефрем прервал его, ерзая от неловкости на стуле:
- Я не патриот, господин кмет, я из-за дома. Зачем ему пропадать? Да и Начо больно плох, на ладан дышит, помрет, раз некому помочь.
- Ясно. Как звать?
- Кого?
- Тебя.
- Ефрем Найденов.
- Слушай, Ефрем. Я доложу о твоем желании, и дело, наверное, уладится, раз нет другого наследника.
- Нету, гсдин кмет! - радостно воскликнул Ефрем. - Только я и дети.
- Хорошо. Завтра рано утром капитан Каракачанов прибудет с ротой, и ты его проводишь.
Ефрем вскочил со стула.
- Не хочу, гсдин кмет! Я ему скажу, где Начо прячется, и пусть он его поймает вроде бы случайно.
- А ты не дура-ак! - рассмеялся кмет, и от этого смеха у Ефрема заныло под ложечкой. - И дом хочешь получить, и чтоб никто не знал. Коммунистов боишься?
- Не хочу ссориться с людьми. Другой подумает, что я нарочно, а я потому, что Начо совсем плох…
- Так, так, - кмет помолчал и смерил его взглядом. - Дом получить хочешь, а ссориться не хочешь. Что мне теперь с тобой делать?
- Со мной?
- С тобой, с кем же? Отпустить тебя - ты побежишь прямо к Найдену Ефремову, а завтра мы будем попусту гонять по холмам - ищи-свищи ветра в поле! Я запру тебя в подвал.
Ефрем робко возразил: "Постой, гсдин кмет…" Но кмет не пожелал больше его слушать, раздавил сигарету в пепельнице и повелительно кивнул: "Пошел!" Пока кмет снимал керосиновую лампу с крюка, у Ефрема мелькнула безумная мысль: бежать что есть духу подальше от кмета, от общины, от этой ослепительно блеснувшей лампы, - но он не побежал, а только пробормотал что-то невнятное, и кмет погнал его, держа лампу на высоте глаз, через дверь, через коридор, через заднюю дверь, мимо навеса, где шумно хрустела люцерной лошадь, и - в подвал. И только втолкнув его туда (нестерпимо воняло плесенью), кмет крикнул, чтоб Ефрем не боялся - это просто мера предосторожности, чтоб сидел и ждал, а он попытается вызвать роту этой же ночью. Ефрем чувствовал себя так, будто его избили при народе и запретили кричать. Он ощупью примостился в углу на прошлогодних дровах, в которых шуршали жуки-древоточцы и крысы, и в голове у него мелькнула обидная мысль, что он сделал какую-то ошибку и что в этом виновата его жена. "Надо же! Я прихожу добровольно, а он мне не верит и запирает в подвал! Вот что выходит, когда слушаешь жену". Он прислонился к заплесневелой стене и хотел все обдумать. Но думать вроде не о чем было: летний вечер, глухой лай собак, фырканье лошади под навесом и наверху, над головой, топот сапог. "Значит, запер меня в подвале! В чем же я дал маху?"… Ключ от дома из дядиных рук (за долгие годы они в первый раз сказали тогда, у плетня, друг другу что-то человеческое; обычно через плетень летели только проклятия его жены и ругань старого сквалыги), неожиданная встреча с Начо у куста, потом приказ Пено Дживгара и осознание невозможности выполнить этот приказ, который ему отдали, не спрашивая, согласен он или нет, только потому, что он увяз. Еще чего? Потом вопли жены и угроза, что она сама пойдет, раз он не хочет, скажет кмету, где прячется Начо, чтобы кмет распорядился оставить дом в целости, зачем его жечь, когда Начо и так на ладан дышит? Пока Ефрем делал попытки все обдумать и, хоть ему и казалось, что думать не о чем, снова перебирал в уме все свои нехитрые ходы, он пришел к выводу, что тревожиться рано, а еще верней - бессмысленно. Он был настолько приучен к покорству, что даже когда его ни за что ни про что заперли в подвал, не возроптал и вскоре незаметно задремал на дровах, опершись о стену и раскрыв рот.
* * *
Долго ли он спал, он понять не мог. Его разбудил громкий топот, свет и крик: "Ефрем! Ефрем!" Он выскочил из своего угла и заморгал: стоя в дверях с керосиновой лампой в руке, сторож делал ему знак выходить, рота капитана Каракачанова прибыла! Пока сторож вел его из подвала мимо навеса и вверх по трем ступеням, он брюзжал шепотом, что из-за него всю ночь не сомкнул глаз, что кмет вызвал жандармов по телефону и вот они уже тут. В ночи не слышалось ни голосов, ни шума, но чувствовалось присутствие множества людей, столпившихся в темноте перед управой. "Ого, - подумал Ефрем, с которого вмиг слетел сон, - торопятся, торопятся! Ладно, будь что будет". Свет лампы блеснул в комнате кмета. Военный в запыленном клеенчатом дождевике сидел на стуле за столом, сам кмет стоял рядом, а возле окна торчали еще двое военных, покрытые пылью с головы до ног. Ефрем окинул их быстрым взглядом и сразу угадал, кто здесь начальство: надвинутая на глаза фуражка, черный блестящий плащ на плечах, затененные козырьком набрякшие глаза и тяжелая нижняя челюсть. "Вот что выходит, когда слушаешь жену…" - промелькнуло в голове у Ефрема, он встал у двери, а сердце застучало быстро-быстро. "Вот он, - сказал кмет осипшим за бессонные часы голосом, в котором звенело радостное нетерпение, - говорит, что знает!" - "Посмотрим, что он знает", - вяло сказал капитан и откинулся назад. "Скажи, Ефрем, господину капитану, где ты видел Найдена Ефремова!" Двое у окна замерли, капитан приподнял козырек фуражки кончиком хлыста - в правой руке он держал хлыст.
- Я… значит… в Дубраве, у виноградников, - пробормотал Ефрем, откашлялся и подумал испуганно: "Про дом ему сказать!" Но мысль о доме была какой-то робкой и далекой от этих страшных и мрачных людей, налитых злой усталостью. "Эх, так вашу мать…"
- Где находится эта дубрава? - спросил капитан строго, и Ефрем быстро объяснил, что, как выйдешь из села, дорога туда свернет влево, сначала пойдут виноградники Лопушановых, Долумарцевых и Ценовых тоже, а дядин виноградник - ближний к лесу, там Начо и спит в шалаше, потому что он раненый. Капитан смотрел на него из тени от своего козырька.
- Когда ты его видел?
- Три дня назад, случайно… Я пошел на виноградник, значит, а он там…
- Он был один?
- Еще с одним парнем, тот в руку ранен и перевязан бинтом, а может, там и другие были, как знать.
- Ханджиев! - неожиданно резко и громко крикнул капитан, повернувшись к окну. - Строй людей, через минуту трогаемся!
Двое стоявших у окна проворно выбежали вон. Капитан распрямился - приземистый, важный в своем клеенчатом запыленном плаще, на лице - тень от козырька, прошелся по комнате, стуча сапогами, и тут же с улицы донеслась свирепая команда: "Стройсь!" По стеклу скользнул луч фонарика. "Они вооружены?" - спросил капитан, и Ефрем ответил, что у них есть автоматы, гранаты и револьверы, хотя сам видел только один автомат и один револьвер. "Еще как вооружены", - повторил он с мыслью, что чем лучше они вооружены, тем сам он становится важнее, а надежда получить дом - больше. И вдруг он испытал такое чувство, будто скользит по крутизне и все предметы вокруг него кривятся. "Плохо дело!" - сказал он про себя с обидой и злостью, а сердце по-прежнему громко стучало от страха. Капитан кивнул.
- Сейчас ты отведешь нас на то место, и если мы поймаем Найдена Ефремова, мы тебя наградим, - сказал он просто, не отдав при этом никакого распоряжения и ничего не пообещав, словно все само собой разумелось, даже не посмотрел на Ефрема и не поинтересовался, слышал тот его или нет. В голове у Ефрема что-то задрожало, дрожь передалась глазам, потом зашатался весь мир: вот сейчас он скажет капитану про дом! Костадинов насмешливо улыбнулся: "Он не хочет, господин капитан, чтобы не ссориться с односельчанами".
- А-а! - протянул капитан таким тоном, словно хотел сказать: "Давайте без глупостей!" - Он патриот, он нас отведет. Не правда ли, Ефрем?
- Так точно, гсдин капитан! - ответил Ефрем и сам удивился и оскорбился тем, что сказал эти слова, тогда как хотел сказать совсем другие, и слезы подступили к горлу. Он громко шмыгнул носом: "Матушка родная, вот что выходит, когда слушаешь жену!" Но не заплакал и ничего больше не сказал. Капитан кивнул и быстро пошел вперед. Ефрем за ним, немного сзади, чувствуя, что его шатает, что все вокруг кривится, что он скользит и скользит вниз по склону и ухватиться не за что. В темноте капитан распорядился о чем-то, люди забегали туда-сюда, и минуту спустя Ефрем очутился в телеге, на дощатой скамье, покрытой солдатским одеялом, колено к колену с капитаном, за его спиной сгрудились молчаливые вооруженные люди; жандарм в пилотке, сидящий перед ним, натянул поводья - у лошадей ходили бока, - и телега с глухим стуком понеслась в темноте на восток, а за нею еще три, тоже переполненные людьми. Держась за края телеги, чтобы не упасть, Ефрем в каком-то одурении слушал хриплый шепот капитана: "Будь внимателен, когда станем подъезжать к месту, скажешь, ты меня понял?" - "Понял". Ефрему кажется, что его закружило в страшной сказке, он дышит открытым ртом, его и знобит от резкого утреннего холода, и бросает в жар, голова трясется, и в темноте перед ним колышутся блестящие от пота лошадиные крупы. "Дом, - думает он испуганно, - дом!" Но до сих пор у него не хватило ни времени, ни храбрости сказать о доме капитану - так нелепо искривилось все и вокруг него, и у него в душе…
На лошадях дорога до Дубравы недолгая, примерно с полчаса, и все это время какая-то пружина в груди у Ефрема накручивается и накручивается, все туже и болезненней. Думать обо всем по порядку нету сил, не думать - невозможно, держится Ефрем за края телеги и шатается в этом расшатавшемся мире, из которого бежать бы изо всех сил, но не может он бежать, так же как и в тот день, когда он встретил Начо, тоже не мог…
На развилке дороги Ефрем зашевелился, робко тронул рукой капитанское колено, закрытое холодным плащом: "Здесь, гсдин капитан, вон она, Дубрава, вышка видна". Капитан показывает хлыстом на восток, где в сиреневых предутренних сумерках зловеще очерчивается геодезическая вышка. "Там, что ли?" - "Там". Жандарм в пилотке дергает вожжами над потными спинами лошадей: "Тпру-у!" Четыре телеги останавливаются одна за другой, люди спрыгивают с них, раздаются тихие команды. Капитан еще раз спрашивает Ефрема, обдумывает что-то в рассветных сумерках и кратко говорит: "Готовьсь!" Люди построены в два ряда на повороте дороги, они молчат и дышат, а капитан расхаживает перед ними и что-то говорит им кратко, резко, четко, его команды проходят мимо сознания Ефрема: "Поручик Стрезов слева, подпоручик Димов справа, цель - геодезическая вышка, фельдфебель Праматоров остается со мной, ясно, фельдфебель?" - "Ясно, гсдин капитан". - "И никакого шума, никаких огней, идти цепочкой по одному, сейчас три часа сорок две минуты, ровно в пять начнем прочесывание. Выполняйте!"
Ефрем дышит тяжело, чувствует себя как скотина в упряжке, хочет что-то сказать, хватает воздух раскрытым ртом: ровно в пять, а в пять всходит солнце. "Я пойду, гсдин капитан, а то…" - "Пойдешь со мной!" - говорит капитан кратко, кричит еще что-то фельдфебелю, и все трогаются и идут цепочкой по пыльной полевой дороге. Ефрем озирается так, словно ему сдавили шею, в небе дрожат крупные звезды, за дубовым лесом в нежной лазури сияет заря, утренний воздух режет грудь, здесь и там, в виноградниках и в лесу, запевают птицы, притихшие на время из-за нашествия людей. Капитан шепчет что-то Праматорову, фельдфебель проворно бежит вперед, прихватив с собой нескольких человек, их фигуры растворяются в сумерках, а капитан поворачивается к Ефрему, его напряженное лицо под козырьком сурово, глаза вращаются, как у рыбы: "Успех операции зависит от тебя, помни об этом! Поймаем их, получишь награду, не поймаем - пеняй на себя!" Он смягчает угрозу принужденной улыбкой, а Ефрем тяжело дышит, раскрыв рот. "Операция!" Ему до смерти хочется взмолиться: "Гсдип капитан, можно я пойду, жена, дети…" Но он ничего не говорит, он чувствует себя привязанным к черному плащу капитана, его постолы привычно шлепают по дорожной пыли. Озираясь и вслушиваясь в тишину, жандармская цепь молча развертывается по направлению к геодезической вышке…