Сейчас двор утопает в буйном, словно кустарник, бурьяне. Дорожка еле заметна. Очень высокая каменная ограда придает всему дому вид крепости. Ни в одном селе не видел я больше таких высоких оград. Целый век прошел, а они крепки по-прежнему. Только известковый раствор, скрепляющий камни, кое-где выкрошился, тронутый временем. В тот страшный день, когда за городом гремели выстрелы, бабушка, бледная, безмолвная, стояла у дверей и ждала. От них к тяжелым, обитым железом воротам вела дорожка, вымощенная мелкой речной галькой. Все было пусто, нигде ни души.
В это время дед Манол сражался на Бырдото. Из истории известно, чем закончился этот бой. Погода стояла холодная, хмурая, в горах Эледжика даже шел снег, хотя по-теперешнему это была середина мая. Потом полил дождь, вымочил порох в жалких самодельных патронах повстанцев. Ружья смолкли. И хотя Хафиз-паша дорого заплатил за победу, - так или иначе, его регулярные части, возглавляемые ордой башибузуков, ворвались в опустевший городок.
Бабушка по-прежнему ждала. Она сразу же поняла, что мертвая тишина вещает не победу, а гибель. Разгромленные повстанцы рассыпались по горам, каждый искал спасения в одиночку. Но многие все-таки пробрались в обреченный город. Это горстка храбрецов, о которых рассказывает в своих "Записках" Захарий Стоянов. Известны имена Рада Клисаря, Стояна Пыкова, Тодора Гайдука из Радилова, которые своими допотопными ружьями остановили целую армию. Но имена моего деда и его маленькой храброй жены остались неизвестными, как и многие, многие другие. Все они предпочли погибнуть в последнем бою, но не жить в отчаянье и позоре поражения. Но это уже принадлежит истории и не имеет отношения к моему рассказу.
Когда дед, задыхаясь, ворвался во двор, бабушка все так же стояла в дверях. Он был в повстанческой форме, с тяжелой суконной накидкой на плечах, но без шапки, которую потерял в бою. В руках у него был винчестер и к нему два патронташа. Как известно, винчестер - одно из лучших ружей того времени, вооружены им были лишь немногие. Дед, как говорят, за немалые деньги купил его у Нури-бея, одного из самых богатых пирдопских черкесов, с которым его связывало какое-то старое приятельство. Выглядел дед чрезвычайно возбужденным, даже губы у него побелели, может быть от усталости. Но заговорив, он сразу пришел в себя, лицо его смягчилось. Во дворе было тихо, спокойно - укромное зеленое гнездо за крепкими стенами. Стрельбы в городе пока еще не слышалось. Только что расцветшие гиацинты улыбались, орошенные дождем. Даже тучи поредели, в просветах засияло чистое небо. Казалось, что все вокруг рождено для вечного мира. Дед взглянул на жену своими ясными голубыми глазами и еле слышно вздохнул.
- Ну, Петра, пришел наш последний час! - сказал он спокойно. - По крайней мере, умрем по-человечески!
- А я? - тихо спросила она.
- Что ты?
- Нету ведь у меня оружия.
- Об этом я позаботился! - ответил дед.
Сунул руку под накидку и вытащил двуствольный пистолет.
- Здесь две пули, - сказал он. - Если поганцы убьют меня, хорошо. А если ранят, ты убьешь и меня и себя.
И протянул ей пистолет так, как протягивают дорогой подарок. Она поцеловала ему руку и опустила глаза. Бабушка никогда не описывала мне своих тогдашних переживаний. Ни в одном из ее многочисленных рассказов не было речи о чувствах. Когда-то люди стыдились своих чувств, вернее, стеснялись их не меньше наготы. Это благодаря ей я понял - не может быть глубоким и сильным то, что показывается без всякого смущения.
А тогда она сказала только:
- Хорошо, Манол.
Вскоре в городе загремели первые выстрелы. И началось то, что навсегда останется в памяти людей. Не все из тех, что остались в Панагюриште, сражались до конца. Но все прощались - с близкими, с горькими своими надеждами. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, в ушах у меня звучат тихие, умоляющие голоса, предсмертные стоны. Последние прощальные слова, может быть, последние проклятия. Женщины падали на колени перед пропахшими воском иконами, и тут настигал их роковой удар ятагана, слышался хруст костей. Может быть, кто-то из стариков молитвенно простирал руки, надеясь на пощаду. Кто-то плакал. Но настоящие мужчины бились до последнего патрона. Некоторым даже удалось спастись, но ни один из них потом не был счастлив. Горечь поражения оказалась сильней подаренной жизни.
Дед Манол сбросил накидку и направился к воротам, стройный, с легким винчестером в руках. Бабушка слышала, как глухо и грозно гремят засовы. Затем дед прикладом выбил камни, прикрывавшие заранее проделанные в ограде бойницы. Их было три - две выходили на площадь, одна - на боковую улочку. Потом он тщательно зарядил винчестер.
Стрельба в городе усиливалась. Дед стоял у бойницы и ждал. Наконец и на нашей улице появились турки. Вернее, это были не турки, а черкесы, о чем легко можно было догадаться издали по прямым блестящим шашкам, не похожим на кривые турецкие ятаганы. Было их довольно много, человек двадцать. Впереди шагал крупный мужчина в распахнутой черкеске и с громадным животом, который он время от времени приподнимал руками, словно тот мог вывалиться. Это и был знаменитый Нури-бей, продавший деду винчестер. Наверное, спешил заполучить его обратно, пока до Хафиз-паши не дошло, что он продал оружие неверному.
Вдруг черкесы остановились. Нури-бей вытер рукавом взмокший лоб.
- Сдавайся, Манол-эфенди! - крикнул он не слишком громко. - Ничего плохого мы тебе не сделаем.
Наверное, заметил торчащее из бойницы ружье. За это время дед успел прицелиться - в самое его брюхо. Прогремел выстрел. Нури-бей тяжело покачнулся и упал лицом в грязь. Остальные, не залегая, открыли беспорядочную стрельбу.
Видимо, случайная пуля сразу же попала в деда. Хлынула из шеи алая мужская кровь. Сейчас я думаю, что вряд ли он умер сразу, слишком уж громко хрипела его пробитая гортань. Но бабушка так и не узнала, когда именно это случилось. Словно во сне, она схватила ружье и встала к бойнице. Прицелилась еще более твердой и жестокой рукой, чем у деда, и выстрелила. Один из головорезов повалился ничком и замер. Только тут черкесы залегли, кому где случилось. Они все еще не знали, что сражаются с женщиной. Мне тоже так и не довелось узнать, когда моя бабушка научилась владеть оружием. Об этом она хранила упорное молчание.
Если судить по некоторым рассказам, бабушка защищалась чуть не два часа. Израсходовала почти все патроны, убила четверых. Наконец это дурачье догадалось, что нужно сделать. Один из них обошел двор и уж не знаю как, но сумел перебраться через высокую ограду. Бабушка все еще продолжала стрелять. Ружье ни разу не дрогнуло в ее слабых женских руках - так велика была ее ненависть и таким яростным желание отомстить. Черкес тихонько подкрался сзади и изо всех сил обрушил приклад ей на голову. У нас, потомков бабушки Петры - правда, только у мужчин, - невероятно крепкие черепа. Ее наследство. Иначе вся история так бы и закончилась этим ударом. Но бабушка только повалилась на мягкую траву между белыми, ясными, словно капельки солнца, ландышами.
Можно представить себе, как был поражен черкес, когда понял, кто с ними сражался. Но времени терять было нельзя. Он бросился к тяжелым, запертым на три крепких железных засова воротам. Свирепая орда ворвалась во двор. Все бросились к дому, рассчитывая найти там богатую добычу. Но три человека молча остановились у распростертой среди цветов женщины. Один из них, совсем еще молодой, с тонкими усиками, походил скорее на писаря, чем на разбойника.
- Герой-баба! - уважительно пробормотал он. - Если тут все такие, падишаху не поздоровится.
- Может, оттащить ее к колоде да прикончить? - спросил второй.
- Ты только и знаешь головы рубить, дурень! - рассердился молодой. - Лучше принеси воды - может, удастся ее в чувство привести. Кому как не ей знать, где Манол спрятал золото.
Третий, до сих пор молчавший, склонился над бабушкой, потрогал ее лоб. Невысокий, плотный человек в чалме, может быть, турок.
- Да она мертва, эфенди! - сказал он.
Странное дело жизнь, каких только неожиданностей не преподносит. Почему он так сказал? Конечно же, бабушка была жива, горячая кровь пульсировала в ее жилах. Тогда почему он солгал? Никогда мне этого не узнать. Может, просто лень было тащить воду? А может, он пожалел эту маленькую храбрую женщину и не хотел, чтобы черкесы измывались над ней и в конце концов погубили.
Вот как неожиданно сплетаются невидимые нити судьбы. В сущности, именно этому неведомому, смешному, коренастому турку я обязан жизнью. Потому что как раз тогда бабушка была беременна моим отцом. И связь, которая, может быть, продолжится на века, совершенно случайно не оказалась прерванной.
Но неужели правда, что все в этом мире лишь цепь случайностей? Не так это, не может быть так. Чем старше я становлюсь, тем более неестественной и отвратительной кажется мне эта возможность. Мы не знаем, откуда берутся миры, этого нам не понять никогда. Но они непременно должны куда-то уходить, осуществив себя и все, что в них заложено.
* * *
Внимательный читатель наверняка заметил, что по крайней мере два эпизода этого рассказа кажутся неправдоподобными. Или, скажем, необъяснимыми. Сам я не могу в этом разобраться. Не могу понять, где кончается реальность, а где начинается воображение. Но в одном я убежден - все здесь или чистая правда, или одно лишь воображение. Во всяком случае, добросовестность требует, чтобы я вас предупредил: ни одна из немногочисленных летописей той поры не упоминает бабушкиного имени. Все пятеро убитых черкесов отнесены на счет деда Манола. Это в какой-то степени понятно. Бабушка уверяла, что впервые рассказала эту историю моему отцу перед тем, как его взяли в армию. Отец промолчал, но явно не поверил ни одному ее слову. Но я поверил ей всей силой души. И до сих пор словно бы собственными глазами вижу эту картину, до того вся бабушкина история кажется мне реальной и правдоподобной. И до того она соответствует бабушкиному облику, по крайней мере тому, который сохранился в моей памяти.
И все же противоречия есть противоречия. Во-первых, подземный ход. Дед Лулчо утверждал, что бабушка вообще не знала о его существовании. Дед Лулчо был не братом, а дядей Манола, хотя разница между ними была в каких-нибудь пять-шесть лет. Как станет ясно из дальнейшего, дед Лулчо - очень важный свидетель. Ему, по-моему, следует верить без всяких оговорок. Я никогда не говорил бабушке о том, что я знаю про подземный ход. И вы меня, верно, поймете. Этим я, может быть, разрушил бы нечто, составлявшее основу ее существования.
А вопрос, на первый взгляд, очень простой - почему дедушка Манол не воспользовался подземным ходом, чтобы спастись от осады? И от гибели, разумеется.
Верно, что весь город был заполнен войсками и башибузуками, ускользнуть от них было бы нелегко. И все же надежда есть надежда, а деду случалось выпутываться и из более безвыходных положений. Во всяком случае, они могли хотя бы укрыться в тайнике, пока не минует опасность. Ведь так в конце концов и получилось. Подпалив город со всех сторон, турки ушли из него и расположились на холме у церквушки святой Петки. Но наш дом уцелел. Оба могли остаться в живых.
По всему видно, что дед сознательно пожертвовал жизнью. И не только своей, но и жизнью молодой жены. Да, вполне сознательно! Он держал в своих руках жизнь и смерть. Любовь и достоинство. Как ни сильна была любовь, он предпочел достоинство. Когда-то это слово объясняло все, даже безумие. Зато теперь оно все больше и больше теряет цену. Многие считают его признаком наивности, незрелости мысли, рабской зависимости от химер прошлого. А в сущности оно, быть может, - костяк человеческой нравственности.
Но продолжим. Пока бабушка Петра рассказывала о том, что произошло, когда она без чувств лежала в траве, мой мозг, словно песчинка, царапала одна неотвязная мысль. А откуда ты все это знаешь, бабуля? Ведь ты же была без сознания. Наконец, я не выдержал и спросил ее об этом. Она взглянула на меня строго, даже чуть удивленно.
- Так было! - ответила она сердито. - Я все помню!
Хоть бы сказала - я все слышала. Она же упала лицом вниз. Уже потом нашли ее в двух-трех шагах от трупа деда. С фрактурой черепа, как сказали бы сейчас. И в полном беспамятстве. Скажем, что-то из слышанного еще могло запечатлеться в подсознании, но дело в том, что видеть-то она ничего не могла. Тем более чалму турка.
Откуда я знаю все эти подробности? От деда Лулчо, я уже о нем упоминал. На рассвете следующего дня он нашел бабушку все еще в полном беспамятстве. Дед только дивился, как ей удалось выжить без всякой врачебной помощи. Придя в сознание, она целых десять дней молчала. Ничего не сказала, ни о чем не спросила, словно ей и так все было ясно. Такой она и осталась на всю жизнь - молчаливой, замкнутой. Словно жила в каком-то другом мире, не похожем на наш и совершенно, совершенно недоступном.
И все же ее рассказ остался во мне и в моей памяти как истина, а не как горячечное видение воспаленного мозга. Я знаю, она не обманывала меня, она пережила все это на самом деле, хотя и в воображении. "Так было!" - сказала она мне. Кто знает, может, и вправду было. Дело в том, что все детали ее рассказа удивительно правдоподобны и полностью соответствуют тому, что могло быть в действительности, а не болезненным кошмарам, вызванным высокой температурой.
* * *
Впервые я увидел бабушку, когда мне было восемь лет.
В то время мы жили в Пловдиве. После службы в армии отец не захотел вернуться в Панагюриште, городок был слишком тесен для его амбиций. Его гораздо больше привлекали торговые улицы Пловдива, где он с таким шиком мог размахивать лакированной тросточкой, пить пиво за столиком, застланным белой скатертью, или, надвинув на лоб соломенное канотье, кататься в черной пролетке. И он, не задумываясь, покинул мать, у которой был единственным сыном.
Бабушка даже не попыталась его удержать. Дала ему денег - причитавшуюся ему долю отцовского наследства. Этот факт уже сам по себе говорит, что разбойникам Нури-бея не удалось найти то, что они искали. Сама она почти за бесценок купила в Панагюриште постоялый двор - разумеется, даже не заглянув в него: всеми делами занимался дед Лулчо. Доходов постоялый двор приносил не бог весть сколько - заведения такого рода тогда повсюду стали приходить в упадок, но двум неприхотливым людям и этого было более чем достаточно.
Отец открыл торговлю табаком. Не знаю уж, как он вел свои дела, но через три года прогорел. Судьба его меня не удивляет - отец словно рожден был неудачником. Щеголь, бонвиван, хвастун, он вообще был мало похож на болгарина, такое отвращение вызывала у него любая работа - все равно, умственная или физическая. Даже совершенно обеднев, он одевался будто какой-нибудь городской туз - всегда изящный, отутюженный, с внушительным золотым пенсне на ленточке, которые тогда еще только входили в моду. Но вообще-то он был хороший человек, незлобивый, щедрый, безумно доверчивый, что, вероятно, и привело его к разорению. Одна лишь моя мать обожала его и превратилась просто в его служанку. Эта бедная женщина ничем не блистала - ни умом, ни красотою. Люди с большими претензиями обычно получают от жизни очень мало. Отец женился на ней в надежде на какое-то богатое наследство, которого, конечно же, так никогда и не получил. Сложная штука человеческая наследственность - это вам не гороховые стручки Менделя.
Когда бабушка переехала жить к нам, отец был самым обычным содержателем кофейни. Да и кофейня-то едва заслуживала этого названия. Это был узенький коридорчик, где с трудом умещались три столика и очажок для варки кофе. Но место было хорошее - в самом центре торгового квартала. Кроме того, можно было не признавать за отцом никаких достоинств, но кофе он варил мастерски. Так что трех жалких столиков было явно недостаточно для его клиентуры. Отец рассчитывал главным образом на торговлю в разнос. Кофе обычно разносил я и очень редко - мой брат, который был на шесть лет старше меня и такая работа ему не слишком подходила. К тому же брат был гордец и воображала, подавая кофе, он краснел будто вареный рак. Впрочем, может, я и несправедлив к нему. Возможно, он просто был так же застенчив, как и я. А мне казалось, что все люди, видя, как я таскаю по лавкам круглый жестяной поднос с этими проклятыми чашками, смотрят на меня насмешливо и презрительно. Я ужасно страдал, не то что мальчишки из других кофеен, которые, распевая во все горло, разносили свои подносы, хотя получали за это гроши - только чтобы не умереть с голоду.
До конца жизни не забуду я день, когда впервые увидел бабушку. О том, что она переедет к нам, я знал давно. Дед Лулчо внезапно скончался от инсульта, как это часто бывает с хозяевами постоялых дворов, которые не прочь выпить с посетителями. Бабушка не могла жить одна. И все-таки ей нелегко было решиться переехать в Пловдив. Наверное, там, в Панагюриште, ее с огромной силой удерживала могила мужа. Но она согласилась - чтоб люди не оговаривали отца, по ее собственному выражению. Так или иначе, отец закрыл свою кофейню и почти на неделю уехал в Панагюриште. Славное это было времечко. Мы целыми днями бултыхались в мелких заводях Марицы. Однажды, вернувшись домой, я сразу понял, что бабушка здесь. Мать возбужденно сновала по двору и, завидев меня, сказала:
- Иди, иди!.. И не забудь поцеловать ей руку.
Но я забыл, настолько меня поразил бабушкин вид. Я представлял себе традиционную бабку - сгорбленную, подслеповатую, с глуповатой беззубой улыбкой. Когда я вошел, она сидела на высокой кровати, почти не доставая пола ногами, и была больше похожа на пожилую девушку, чем на старушку. Даже платочка на ней не было. Черные смоляные волосы спускались на грудь двумя толстыми косами. А в них - ни одной седой волосинки, хотя тогда ей было уже около шестидесяти. Бабушка смотрела на меня пристальным немигающим взглядом, в котором не было ни удивления, ни любопытства. Ну и бабушка, да с ней можно в жмурки играть! Наверное, у меня был очень глупый вид, потому что она улыбнулась, блеснув прекрасными белыми зубами.
- Ты и есть Манол?
- Я…
Но не добавил "бабушка", как полагалось.
- Подойди ко мне!
Я подошел довольно робко - таким пронзительным был ее взгляд. Бабушка протянула красивую руку, положила ее на мою стриженую голову. Казалось, она внимательно ощупывает ее, время от времени надавливая пальцем, - так на базаре проверяют, созрела ли дыня. Осмотр, видимо, ее вполне удовлетворил, в глазах мелькнули доброта и нежность - в первый и последний раз за всю нашу жизнь в Пловдиве.
- Ты в меня! - сказала она довольно. - Только в тебе и чувствуется моя косточка!
Я смущенно молчал.
- А почему ты босой?
- Да ведь лето! - удивленно ответил я.
- Ну и что ж, что лето? Ты - внук дедушки Манола, носишь его имя. Негоже тебе бегать босиком.