– Ка-ак? – нахмурился князь. – Только и всего?
– Только и всего, вашество.
Князь обиделся: что же это, помилуйте, два часа ломал голову, пытаясь постичь ловкую махинацию… и вдруг – брат!
– Я разочарован, – признался князь. – Такая была таинственность… Фу, как пошло! Брат…
А старший продолжал терпеливо сидеть в тесном сундуке, вовремя стреляя, вовремя вскрикивая "Здравствуйте!" и вовремя исчезая. Успех был необыкновенный, такого и старые циркисты не помнили. Однако в афишах по-прежнему красовалось одно только имя – младшего.
Наконец не выдержал, обиженно и простодушно, недоумевающе спросил – почему?
– То есть как – почему? – удивился Анатолий. – Номер-то мой. Разве нет?
– Да, но… никакого номера и не было бы, если б я…
– Ты что? – прищурился Анатолий. – Не желаешь со мной работать? Ну, что ж, не смею задерживать. Прощай.
Он уже новое готовил: комическую оперу о нежной любви свиньи Палашки к рыжему козлу. Хор из пяти кошек, балет поросят и прочее. Полеты надоели.
Владимир понял, что и тут младший его обошел. Они расстались более чем холодно.
– Ну ты и фрукт, – сказал на прощанье Владимир. – Обманул ведь, скотина…
Младший пожал плечами:
– За десять дней заработал у меня без малого полтораста целковых, и я же – скотина!
Дело, конечно, было не в деньгах. Тут другое. "Вот отсюда-то, – подумал Анатолий Леонидович, – отсюда и началась настоящая вражда. А может быть…"
Он не успел додумать: свеча затрещала, ярко вспыхнула и погасла. И сразу – мрак, чернота… ах, нет! Если б такая, что хоть глаз коли, а то как давеча – полусвет, полутьма. Шевеление теней.
И снова – рыбкой морским коньком наплывает, наплывает….
– Да! Да! – себя не помня, закричал Анатолий Леонидович. – Обманул! Ну и что? Не знаешь, что ли, как у нас: топи, не то тебя утопят! Ты всю жизнь только тем и занимался, что меня топил…
– Я?! – прошелестел морской конек, как-то вдруг расплываясь, принимая другие, знакомые очертания. – Я? А сам-то!
– Ну и я! Друг дружку топили… всю жизнь! Всю жизнь!. Недаром же Дорошевич хлестнул в фельетоне про нас: два брата, и оба – Каины… И к черту! К черту! Я ведь действительно, умираю, Володька! Мой номер окончен, и я ухожу… По своей воле, заметь! Представляю, с каким наслаждением будешь ты затаптывать память обо мне… Давай, давай, дурачок! А я, как всю твою жизнь был Первым, так и останусь им навеки, и никогда тебе меня не затоптать, не уничто… Куда? Куда лезешь, ч-черт?!
Кошачья страшная маска – низко, над самой подушкой. Усы распушились. Зеленоватый глазок на приличнейшей, на интеллигентнейшей физиономии мигает семафорным огоньком… Приблизясь, нежно, ласково мяукнул на ухо, как бы с намеком на некий секретец:
– Папочке… кланяйся там…
– Еленочка! – в испуге заслонясь рукой, вскрикнул Анатолий Леонидович. – Еленка! Черт! Сатана!
Коридорный снова повис в полумраке, покачиваясь, почесываясь, позевывая. Спросил:
– Чего шумите, господин?
Затем церковный колокол бухнул. Пролетка задребезжала под окном. Наступало пасмурное утро.
2
Толстобрюхий армянин холодными табачными пальцами щупал живот, ребра, спину. Щекоча бородой, волосатым ухом приникал к груди, больно тыкал черной трубочкой.
– Дыши́тэ… Нэ дыши́тэ… Так-с. Так-с.
Как в глупом, несмешном анекдоте, говорил: вай-вай-вай, панымаешь, душа лубэзный. Сопел и цыкал языком. Смешно как-то, склонив голову набочок, поглядел с хитрецой.
– Зачем так сложно, джан? – подмигнул, как заговорщик. – Самому нэ хорошо, да? Супруге нэ хорошо. Пачиму нэ так? – Приставил к виску указательный палец. – Пуфф! Ма-мын-таль-на… Такой артыст! Та-а-акой артыст – и такой глюпость!
Дуров улыбнулся: ну-у… умник!
"Ма-мын-таль-на".
Нет уж, извините, господа, такая скоропалительность совершенно ни к чему. Подобный эффектный трюк – что он означал бы, как не капитуляцию. Перед этой сволочью Максимюком, перед зажравшейся публикой. Перед братцем Володенькой, наконец.
Доктор скучно бубнил Еленочке: "Тыри раза в дэнь по столовой ложке… вай-вай, пачиму нэ принимает? Будьте лубэзны, мадам…"
Да, так вот: если б обыкновенное самоубийство…
Устало закрыв глаза, живо представил себе серые полосы газет, черные рамочки вокруг своего имени: А. А. ДУРОВ. Словесный мусор обязательных лживо-горестных некрологов: драма известного клоуна… творческий тупик… трагический конец короля смеха…
И прочее в этом роде.
Нет, ма-мын-таль-на не годится. А вот так? Так он еще скажет скотине Максимюку, что сей последний собой представляет: кровосос, тварь, ничтожество, амеба. Сие словцо, возможно, его даже озадачит, на амебу-то он именно и обидится: "Ай-яй-яй, дворянин, образованный человек – и такая непотребность… Не ожидал-с!"
Ну, хорошо, это он Максимюку скажет. А публике? Так и так, мол, уважаемые господа, неудержим стремительный бег времени, двадцатый век, аэропланы, беспроволочный телеграф, перелет через Ламанш, скорости фантастические. И горе тому артисту, который… который…
Который – что?
Удивительно последние дни сделалось: недодуманная мысль внезапно исчезала, обрывалась, вспугнутая случайным звуком, или новой, нежданно сверкнувшей мыслью, или даже без всякой видимой причины. Как язычок свечи, погашенной порывом ветра.
Сейчас, впрочем, причина была: толстый лекарь оглушительно, трубно высморкался. Он, видимо, уходил, тучным брюхом загораживая полкомнаты, прощался с Еленой, жуком жужжал у дверей: будьте любезны, мадам… И сулился вечером зайти о б ь я з а т э л н о.
Затем его тяжелые шаги в коридоре, ужасный скрип башмаков. Затем – грохот разбитой посуды где-то далеко. Затем – то, другое, третье. И лишь когда стала прочная тишина, Анатолий Леонидович вспомнил свою незавершенную мысль: горе тому артисту, который… нет, вернее, у которого не хватит сил и легкости угнаться за быстротекущей жизнью, уверенно принять ее скорость. Жить в ее стремительном и шумном потоке, не отставая.
А вот он – отстал.
Однажды, лет шесть назад, впервые ощутил в себе что-то похожее на душевную глухоту: веселая и грозная разноголосица бурной житейской кипени вдруг зазвучала притушенно, как бы издалека. Войной гремели Балканы, землетрясением уничтожалась далекая Мессина, хриплый гудок на Путиловском тревожно ревел, звал бастовать… Святой старец в синих плисовых шароварах, в шелковой канареечной рубахе правил Россией, смещал и назначал министров… А он, король смеха, продолжал показывать уже всем знакомого Пал Палыча, старого гусака, гусиный юбилей, интендантских крыс, собачку-математика. Когда началась война, откликнулся, конечно, как же: декламировал плоские куплетцы, высмеивал немцев – "ах вы, чушки, чушки, чушки"… Публика встречала и провожала вежливыми хлопками, никто не смеялся, было скучно.
Странные провалы в памяти вдруг стали случаться, забывал текст самим же сочиненной репризы; с ужасом сознавая, что проваливает номер, пытался исправить дело импровизацией, экспромтом, но получалось жалко, неинтересно, слабо.
И не смешно, вот в чем главное.
Не смешно.
Он растерялся: господи, что же это? Как произошло, что он, всегда такой чуткий ко всему происходящему в общественной жизни, вдруг утратил эту чувствительность? И не сразу понял причину своей художнической глухоты, не понял, что в искусстве своем безнадежно отстал от времени; что шумная, деятельная жизнь ушла далеко вперед, что то, что он по привычке нынче делает, уже никому не интересно, не нужно, возбуждает недоумение и скуку.
Тогда он отчаянно кинулся искать новое.
Этим новым оказалась знаменитая "Лекция о смехе". Затем – сатирические монологи "при участии всех зверей". Стал называть себя диковинно и немного смешно – монологистом. Выступая в провинциальных театрах каким-то, сбоку припека, приложением к спектаклю:
Сегодня, в среду, 16 ноября
ПРЕДСТАВЛЕНО
будет
В Е Ч Н А Я Л Ю Б О В Ь
драма в 3-х действиях!!
– О -
монологист
АНАТОЛИЙ ДУРОВ
б у д е т г о в о р и т ь!
+ собачий концерт +
масса новостей!
Кое-что было найдено, удалось. Злоба дня, грубоватая насмешка по адресу думских говорунов, финансовых разбойников, дельцов, наживающихся на войне. Звонкая рифма, а иной раз и соленое словцо. Несколько раздражало, что выступление давалось как довесок к спектаклю и этим принижались сделавшиеся привычными титулы – Первый, Единственный и прочее. Но главное – ему не хватало зрительского пространства, – оно все лежало перед ним в горизонтальной плоскости, двадцать-тридцать рядов стульев, однообразная россыпь манишек, лысин, декольте, дамских шляпок. А нужны были крутые круглые ярусы, уходящие, возносящиеся в вышину, в верхотурье, где бушевало неистовство, – рев, гогот, крики: "Браво, Дуров! Так их, сволочей!" Эти, в театрах, тоже аплодировали… но какое же сравнение с цирком! Нет, нет, театральная публика не умела по-настоящему выражать восторги.
Его тянуло на манеж, где тысячи зрителей, где снизу доверху полно людей, и не только перед глазами, но и за спиной, кругом, и каждый кровным своим делом считает незамедлительно и от всего сердца отозваться на каждое слово, произнесенное артистом.
Цирк! Цирк! Жизни без него не мыслил.
Но все реже и реже, все неохотнее господа директоры больших заведений приглашали его, и уже не было речи о тех чудовищных гонорарах, о каких ходили легенды, о тех былях и небылицах, какими оглушала обывателей газетная трескотня языкастых фельетонистов.
Прежде он был переборчив, капризен; далеко не всякому удавалось заручиться его согласием на гастроль; он выбирал самые большие города, самые знаменитые цирки. Нынче же оказывалось не до капризов, ехал, куда позовут, напрашивался даже. В канун нового, тысяча девятьсот четырнадцатого года в "Вестнике театра" появилось объявление: "Анатолий Дуров поздравляет господ директоров и артистов с Новым годом! Сейчас – Петербург, цирк Чинизелли". Десяток лет назад едва ли бы он стал давать подобные объявления, кланяться, поздравлять господ директоров…
Провинциальные шапито, дощатые ярмарочные балаганы, сомнительные предприниматели теперь смело звали его, и он не отказывался. Именно таким-то образом в конце тысяча девятьсот пятнадцатого он очутился в ничтожном, гнилом Мариуполе, где скареда и скотина антрепренер Максимюк обкрадывал артистов, платил им гроши и держал балаган в такой ветхости, что в дождь лило с крыши, по манежу гуляли пронзительные сквозняки, и артисты, вечно простуженные, кашляли и чихали.
Нет, что за легкость на помине, просто удивительно!
Этот мазурик, эта тварь появилась в номере так неожиданно и, можно сказать, даже, пожалуй, неприлично, как клоп среди бела дня при гостях – на обоях с веселенькими цветочками.
Господин Максимюк любил появляться подобным образом, вдруг, ни оттуда ни отсюда. Такая его способность всегда неприятно удивляла и несколько озадачивала: откуда, будь ты неладен, взялся? О том судили по-разному; бесшумную, крадущуюся походку, мягкие башмаки иные объясняли пристрастием антрепренера к эффекту; мадемуазель же Элиза, кассирша, та отзывалась проще: прежде чем войти, Максимюк минуты две-три подслушивал под дверью, тихонечко затаясь. Наверно, так оно и было.
В девятом номере, где лежал смертельно больной Дуров, стояла тишина, подслушать ничего не удалось.
– Нуте-с, – развязно сказал Максимюк, вваливаясь в комнату, – нуте-с, дражайший Анатолий Леонидович? Последнее слово ваше позвольте узнать?
Дуров отвернулся молча.
Не раздеваясь, только расстегнув верхний крючок шубы, мазурик не спеша, по-хозяйски, уселся на стул.
– До чего себя довели, – как бы сочувственно продолжал разглагольствовать, закуривая ядовитую папиросочку "Ойра". – И как понять? Ведь что поговаривают-то, знаете?
Засмеялся, захрюкал, забулькал. Сделалось до смешного похоже, что у него базарная свистулька в жирном горле.
– …что поговаривают? Будто бы – самоубийство! Довел, т-скать, Максимюк великого артиста… а? Как вам это, милейший, нравится?
Дуров не отвечал. Как-то странно, ему самому на удивленье, получалось так, что вот только что кипел справедливым гневом, жесткие бранные слова клокотали, рвались наружу – мразь, амеба, сукин сын и прочие, и даже похуже, – а вот перед ним Максимюк, то есть эта самая тварь, этот мазурик, а охота браниться, представьте себе, вдруг пропала, наступило безразличие, скука…
И он молчал.
– Тсс-с… – прошелестела Елена. – Он, кажется, немношка засыпайт… Не нада его, ну как это… ауфреген, волнить!
– Нет, позвольте, позвольте, – забулькал Максимюк. – Как же – не надо? Тут ведь скандалом, знаете ли, пахнет, а? Самоубийство! Эка, выдумки… Чернить мое доброе имя, пардон, не позволю! У меня все по закону-с, черт возьми, все – в соответствии…
"Струсил, подлец, – подумал Дуров, – поджал хвост…" И не то кашлянул, не то усмехнулся этак коротенько: кхе-хе!
– Ну вот, ну вот, – встрепенулся мазурик. – Ну вот вы, дражайший, сами понимаете, с моей-то стороны все ведь в рамках, т-скть, согласно контракту-с, неустойка и так далее… Я, знаете ли, не Ротшильд, чтоб тыщами бросаться… Я ведь зачем пришел? Ну-с, вы погорячились, это бывает, я вас не осуждаю и, т-скть, не в претензии, но что же получается? Один артист не пожелает выступать, закапризничает, другой и так далее… Что-с? Нет, вы, уважаемый, и в мое положение войдите! Этак – крах неминучий… да-с, вот именно – крах! Ведь ежели на то пошло, вы ж сами себе болезнь сочинили, а в публике – скандал, публика денежки назад требует… Убытки же колоссальные! Я ж вас предупреждал намедни, что так дело не оставлю, что раз уж вы так…
– Пошел вон… тварь! – прохрипел Дуров.
Максимюк удалился из номера, пятясь задом.
И снова Еленочка упрашивала проглотить микстуру, и снова зеленоватая жидкость расплескивалась с ложки на одеяло. Однако лекарство все же было принято, больной успокоился, задремал.
Как-то незаметно тут день зимний вдруг потускнел; мокрый снег сменился настырным дождем, и ледяной ветер-норд, на который, по унылым словам коридорного, "топки не наготовишься", бешено ударил в слезливые стекла немытых окон распроклятой гостиницы.
Вечер потянулся скучный, с чуть тлеющей одиноко, сиротливо под черным нависшим потолком двадцатисвечовой лампочкой. Он дремал и сквозь дремоту слышал смутно, как Елена Робертовна уходила куда-то, затем возвращалась, шуршала бумагой, звякала ложечкой и снова уходила. На какое-то время наступала тишина, и он думал (наяву или во сне, бог весть), думал, думал. Мысли одна другую сменяли беспорядочно и даже почему-то с некоторым оттенком тревоги. Вот умрет, а что станется с Еленочкой? Она так житейски беспомощна, так беззащитна… Вот не будет его, а как же воронежский дом? Анатошка?
Вот уж кто подлинно взялся повторить отцовскую дорогу! Как ни старался оградить мальчишку от ярких огней манежа – ан нет, не тут-то было, не усмотрел. И вот перед самой войной Анатошка сорвался и, как некогда он сам, Первый и Единственный, безрассудно, восторженно ринулся в полный очарования, блистающий, фантастический мир, где как-то вдруг, как бы из ничего, как бы из одних лишь таинственных заклинаний нового Калиостро – Касфикиса, под звуки волшебного выходного марша, возник перед публикой, именуясь сперва клоуном-соло Толли, а вскоре затем – Анатолием Дуровым-младшим… Это произошло так неожиданно, так вот именно в д р у г, что Анатолий Леонидович опешил.
Он в это время гастролировал по странам Дальнего Востока. Китай, Япония, Корея. Серебристо-белая островерхая шапка Фудзиямы. Быстроногие рикши с игрушечными колясочками, ловко скользящие в кипени пестрой толпы, носильщики в круглых шляпах-зонтиках с чашками-коромыслами, похожими на весы… Кружевной пенистый гребень прибойной волны, изящнейше, точнейше, тончайше, до мельчайших брызг некогда повторенный в гравюре великого Хокусаи… Все это было невероятно, до простодушного удивления, знакомо еще с детства – по старым почтовым открыткам, по учебникам географии, по чайным сервизам и нарядным коробочкам, где на черном лаке ярко и радостно существовали тонко нарисованные рикши, пагоды, носильщики, Фудзи… Чудеса эти сейчас обступали уже как настоящее, реально живущее вокруг, но какое-то ощущение сказочного сна, яркой переводной картинки присутствовало неизбывно, во все дни путешествия не покидая ни на миг.
Ах, как огорчался впоследствии, что ничего из этой пестрой азиятской коловерти не записал, не запечатлел в рисунке! И хотя за время гастрольных скитаний по диковинным землям приобрел великое множество удивительных вещей (причудливой росписи веера, прелестные, как яркие цветы, кимоно, тростниковые циновки, тонко расписанные цветущими деревьями и птицами), и по приезде в Воронеж в доме на Мало-Садовой был открыт для обозрения большой "Азиятский" павильон, – нет, все равно, чувство вещественности этих удивительных предметов отсутствовало напрочь, и все увиденное в дальних странах по-прежнему окутывала призрачная дымка фантастики, мечты, сновиденья.
И лишь калоши!
Прозаические старые калоши…
В Токио, уезжая, спеша к поезду, оставил их в отеле. Эту ветошь давно пора было выбросить, купить новые, но как-то все забывалось: в сухую погоду о такой чепухе не думалось вовсе, а наступало ненастье – и снова приходилось шлепать в старых. Эти стоптанные уродины он прямо-таки ненавидел. Поэтому, покидая фешенебельный номер столичной гостиницы, с каким-то даже мстительным наслаждением затолкал их в шкафчик под вешалкой – подальше, поглубже.
Засим была столь любезная его сердцу дорога, новые ландшафты, новые невиданные чудеса, шумный успех, бесконечные интервью, назойливые репортеры, фотографы. И вот в Нагасаки, кажется, в отель к Анатолию Леонидовичу является изысканно-вежливый полицейский чин и с глубокими поклонами и расшаркиваньями, и даже смешно руку к сердцу прижимая, вручает ему аккуратно алой ленточкой перевязанный сверток…
…в котором… оказались… старые калоши!
Он с отвращением швырнул их за шкаф и уехал в Иокогаму, где через какое-то самое непродолжительное время к нему пришел двойник нагасакского чина и… с поклонами… прижимая руку к сердцу…
В Кобе был шторм, похожие на сказочных драконов волны с грохотом обрушивались на скользкие камни мола. Изящнейший, на этот раз перевязанный голубой ленточкой сверток полетел в отверстую пасть разгневанного дракона.
И когда, спустя время, уже дома, рассказывая друзьям о своих впечатлениях от длительного путешествия – о красоте божественной Фудзи, о таинственном полумраке буддийских храмов, о запекшейся розовой пене на страдальческих губах старого рикши и удивительной, какой-то игрушечной прелести крохотных женщин, – признавался, что все это мелькнуло стремительно, легковейно, словно картинки из альбома, и лишь калоши…
Тут он смущенно смеялся:
– Бывает же этакая несуразица! – и резко переводил разговор на другое.
Да, так вот – Анатошка.
Нежданно-негаданно нагромождались сложности. Путаница какая-то выходила, черт знает откуда, из ничего вдруг взявшаяся чепуха.
Сын бредил цирком, искусство клоуна, бесспорно, было его призванием, но отец сказал "нет!" – и что же оставалось Анатолию-младшему, как не повторить историю собственного отца?