* * *
Повел его кум осматривать столицу. Мистер Веретенкин первый раз как следует по городу пошел. Вот так это город, сто верст в длину, двести в ширину, домов, домов! - а улиц нету, все разные авеню идут. Есть такая авеню, что и не выговоришь, длина - страсть, ежели в трезвом виде пешком идти - двое суток прошагаешь.
- А это Бруклинский мост называется, - сказал кум. - На нем вся волость наша упоместиться может с коровами и с лошадьми.
- Мост знатный, - сказал мистер Веретенкин и добавил: - Нет, мне не нравится: длинный очень. И висит.
Тут кум заулыбался по-серьезному.
- Эх, ты! Ничего-то не нравится тебе, - сказал он. - А давай поедем в увеселительный садочек. Уж вот там чудеса! Посмотрю я, останешься ли ты после саду недовольный.
Сначала под землей, затем поверх крыш помчались в увеселительный садок. На ходу колбаски пожевали, сырку, того, сего. Кум было заикнулся: "А не худо бы, мол, в ресторацию зайти, идея верная". - Что? Как?! Куда?!
И кум сразу прикусил язык.
Темный осенний вечер был, но в саду светло, как на пожаре: лампочек, огоньков, фонтанов, там ракеты, здесь ракеты, и огненные колесья, и бенгальские огни!
Били они турку по голове, и на качелях качались, и четыре раза мороженое кушали, и в цель стреляли, - называется тир, - кум балерине в самый пупок попал, после чего кукла минуту плясала. Потом залезли на двух деревянных кобыл.
- Держись! - крикнул кум.
Тут Гаврилина кобыла так начала скакать, дергать и подпрыгивать, что у мистера Веретенкина сразу же слетела шляпа, его растрясло всего, и заболел живот.
- Чтоб тебе без покаянья околеть! - спрыгнул мистер Веретенкин с кобылы. - Ну, лошадка!
Кум захохотал, и вся толпа захохотала - шляпы, кепи, цилиндры, котелки. И рожи у них у всех черные, ненатуральные какие-то.
- Пойдем теперь на башню, - сказал кум, - увидим самый лучший номер, боевик. Взглянем и - домой.
Они стояли на берегу залива. Впереди - чернильный мрак, из мрака, из воды лезла кверху башня.
И вот - они на самом верху, в круглой комнате. Над ними невысокий купол. А внизу, под ногами, неизвестно что: просто дырища, провал, зияет черное.
- Гигантское колесо называется, - объявил кум. - Садись на пол, рядышком со мной, и делай, что я буду делать. Не пугайся. Диаметр колеса двадцать пять сажен. Внизу вода.
Мистер Веретенкин сразу испугался: ну, наверное, опять подвох какой-нибудь.
На них надели резиновую спецодежду, а ворот на шее накрепко заделали, чтоб дух не выходил.
- Садись, не опасайся, - подбодрил кум, сел на пол, а ноги свесил в провалище, в тьму, в бездну.
Мистер Веретенкин тоже сел на пол, бок о бок с кумом, тоже спустил ноги в провалище, в бездну, в мрак. Приятелей привязали к ввинченным в пол кольцам. Мистера Веретенкина забила дрожь.
- Снимите шляпы! Дайте их сюда.
Они сняли шляпы.
- Когда будете готовы, нажмите кнопку, - сказал по-английски распорядитель.
Кум взглянул на друга. Друг дрожал.
- Можно нажимать кнопку? - спросил кум.
- Нажимай, анафема, дьявол тя дери… Нажимай! - проплакал мистер Веретенкин. Он ждал, что вот его, связанного, сейчас ошарашат по черепу, или фукнут нюхательным табаком в глаза, или еще какое-нибудь американское зверство допустят.
Кум нажал кнопку, трогательно сказал:
- Прощай, дорогой товарищ! Погибель нам пришла.
И вдруг они помчались вниз, в бездну, как с горы. Мистер Веретенкин ахнул, хотел крикнуть "караул", но захлебнулся: вода, взбулькиванье, замерла душа. "Боже, боже, - отчаянно блеснуло в голове погрузившегося в море мистера Веретенкина, - вот и утопили…"
Но гигантское колесо, очертив в море быструю дугу двумя друзьями, как куском графита, выбросило их на воздух и подняло вверх. Они вновь рядышком сидят в той же комнатке, целы, невредимы. Мистер Веретенкин все еще пускал пузыри и, выкатив глаза, отдувался.
- Ну, спасибо, - сказал он, снимая спецодежду. - Игра хорошая - живых людей топить. Да что я, котенок слепой, что ли?
- Американцы очень любят этот трюк, - сказал кум.
- Гори она огнем, твоя Америка!
* * *
Однако внизу, в парке, помирились.
С понедельника стал мистер Веретенкин на работу: в консервный завод деревянные ящики выделывать. И день, и другой работает, и третий. И неохота бы работать - сердце не лежит, сердце но родине затосковало, по России, - а работать необходимо: как без денег обратно морем плыть, не наниматься же ему опять цыплячьи головы рубить на пароходе.
Но тут случился случай, прямо скверный случай, неожиданный. От этого проклятого случая у Гаврилы сразу двух зубов не стало. Но зато… Впрочем, давайте по порядку…
Дело вышло ровным счетом на пятый день, как поступил мистер Веретенкин на завод, и ровным-ровнехонько в одиннадцать утра. Гаврила, как всегда, работал очень быстро, усердно: встанет к верстаку и до перерыва, как прилип.
Только в пятый день, с самого утра, что за чудо - разговоры, разговоры по всей огромной мастерской между рабочими пошли, кто-то прокричал в углу, какой-то вскочил на верстак и вроде митинга. Гаврила нуль внимания, знай себе работает, у них свое, у него свое, на всякий митинг не наздравствуешься. Еще усердней Гиврила на работу приналег, а они все по-своему - ла-ла-ла да ла-ла-ла. Слушает-послушает Гаврила, ничего понять не может. Только видит - громче закричали, все до одного работу бросили и тычут по направлению к Гавриле кулаками, пальцами, киянками. Гаврила - нуль внимания, мол, вали-вали….
Тут подошел к нему в фартуке человек - на голове у человека ремнем волосы подвязаны, глаза как пули, рот как чемодан. Человек вырвал из рук Гаврилы долото, со всего маху бросил на пол и заговорил толстым голосом, а сам смотрит Гавриле выше глаз, вот замолчал, хлопнул Гаврилу по плечу и ждет ответа. Как ни напрягал Гаврила слух, как ни ворочал колесами в мозгу, ничего не понял. Но чтоб не показаться русским дураком - наверно, какое-нибудь постановление голосуют - он мотнул головой и кротко сказал:
- Приемлемо…
Тогда большеротый погрозил Гавриле кулачищем и зашагал к своим, что стояли выжидающей толпой у выходных дверей. А Гаврила поднял долото и за работу. Большеротый обернулся, как двумя пулями прошил Гаврилу взглядом и - к нему. Гаврила не заметил. Гаврила усерднейше обделывал проушину, с носу пот струился. Часы пробили одиннадцать, рабочие распахнули дверь, затопали ножищами и с песней - вон. Гаврила- нуль внимания, Гаврила знал, что перерыв бывает не в одиннадцать, а в час. Но большеротый размахнулся, гаркнул и ударил Гаврилу в зубы. Гаврила перекувырнулся через голову и двинул пятками в чужой верстак. Встал Гаврила на карачки, огляделся - пусто.
По всему заводу гудели призывные гудки, а в раскрытые двери рванулось разровненное пение и рев тысячной толпы, как морской прибой.
- Ага… да это забастовка!.. - Гаврила сплюнул кровь и, как пожарный конь в набат, помчался к своим, крича:
- Урра! Урра! Да здравствует Советская власть!!
Он сразу врезался в толпу, растворился в ней и сам для себя перестал существовать. Капли слились в ручьи, капли к капле, ручей к ручью, и людские волны хлынули. Куда? Не все ль равно, куда: вниз, под уклон, а может, в гору, вверх, вперед. И где-то там солнце, звучит труба, и красные флаги плещут.
Пусть много языков на свете, но язык восстания один:
- Вперед. Долой… Товарищи… Победа!
…Прибой, вал, отлив, прибой… Поток в последний раз хлестнул, но дрогнул и отхлынул прочь. Поток рассекся на ручьи, ручьи на капли, а капли - что значит капли? - Слякоть, нуль, ничто.
И Гаврила - опять Гаврила. Сам не зная куда, он несется по уклону вниз, как с родимой скалы камень. И раз за разом, больней, больней - по спине, по шее, по макушке головы - трижды вязко ударила его тугая резиновая палка. Черный жандарм пришпорил коня и дальше, а мистер Веретенкин без памяти упал.
* * *
Его разыскал рабочий, тот самый, у которого глаза как пули, рот как чемодан. У рабочего забинтована голова, завязан кровавой тряпкой палец. Он возвращался из больницы, поднял Гаврилу и, прихрамывая, привел к себе.
Нет, рабочий очень хороший парень, и глаза у него человеческие, в них борется тупое отчаяние и стыд. Рабочий всячески ухаживает за Гаврилой, подбегает к окну, грозит во тьму кулаками, опять возвращается к Гавриле, берет его руку и гладит ее мягко, нежно, побратски. Они толкуют на разных языках, но, кажется, речь понятна обоим. "Ленин, Ленин, о-о-о!" - бормотал американец, прищелкивая языком, подсвистывал. Мистер же Веретенкин говорил мало: он лежал на спине, щупая языком десну, где дружеской рукой выбиты зубы, и вздыхал. На душе у него соленая тоска.
- Нет, граждане, - уныло говорит он в низкий потолок. - Вы и бунтовать-то по-настоящему не можете… Уеду… ну вас!..
Вскоре, действительно, мистер Веретенкин, как морская волна, помчался к обратным берегам, в Россию.
"НЕЧИСТАЯ СИЛА"
Конечно, всякому ученому человеку ведомо, что на водяных мельницах кроме русалок водятся и черти. Даже так: русалки-то не всегда водятся, а черти постоянно. Русалка все-таки существо женское, капризное: ей чтобы и приличный омут был, и камыши, и песочек желтенький, на случай ежели фантазия придет лунной ночью на приплеске поваляться.
Вот видите, какие привередницы эти самые русалки. А все оттого, что топились в довоенное время, при государе императоре. Они сами верили во всякую нежить и, по всей вероятности, были дочери кулацкого элемента, кончали же свою жизнь посредством утопления из-за каких-то любвей. Глупость какая! Теперь порядочная девушка никогда на подобное самоубийство не пойдет. Да разве мало парней у нас в России или женатиков, которые плохо с женами живут и на сторону озираются? Нет, в корне изменились времена.
Что же касается чертей, то рядовые черти - народ простой, а подчас - и совершенно бестолковый. Неизвестно, как теперь, а раньше, бывало, любого черта каждый солдат околпачить мог: в карты ли объегорить, или в сумку посадить, да крестом его, подлеца, меж рог. Рядовой черт вообще существо забитое, его, кроме старух, никто и не боится. Миллионы уст ежедневно кричат у нас в России:
- Черт тебя задави! - или: - Черт тебя заешь!
А между тем, совершенно не слыхать, чтоб кого-нибудь давил или пожирал черт. Если б были такие случаи, селькоры и рабкоры моментально опубликовали бы по телеграфу. Впрочем, есть одно окаянное село Кукудырово, прямо позорное село. О нем будет опубликовано подробно дальше.
По сведениям из самых достоверных источников - в аду давным-давно - может быть, при блаженной памяти Иване Грозном - происходила чистка, и многие малосознательные черти были вышвырнуты за борт. Будучи безработными, они, ясное дело, кой-как организовались и в первую голову, черт бы их драл, закрепили за собой водяные мельницы. На ветряных же мельницах, изволите ли видеть, им жить вредно. Ха-ха! Там сквозняки и водички нет прохладной, значит - пыль, а у многих из них - туберкулез. Да, что ни говори, а вырождается и черт.
Хотя, слыхать, есть такая наука, нарицаемая евгеника: она всякие породы улучшает. Но ей впору управляться с четвероногой зоологией и с людьми. А на наш трезвый взгляд, ежели черт вырождается - и пусть, и слава богу. От них вред один и срамота для нашей страны. Почему в Европе нет чертей? Потому, что Европа с понятием.
Впрочем, мы будем говорить не о русалках и чертях, - все написанное выше можно и не читать, - мы будем говорить о самом заурядном колдуне, Архипыче. Фамилия - Перепукин. Правда, что он бывший мельник. В революции мельницу у него оттягало начальство, что же касается чертей, они по старому знакомству ушли за Архипычем в мир, то есть в село Кукудырово, вроде эмиграции. На мельнице чертям жилось вполне вольготно, в селе же Кукудырове, у Архипыча в избе, пришлось уплотниться под шестком, где ухваты. Тут уж споры о жилой площади, чтобы по закону, в сторону, а того гляди- бабка ухватом в глаз. Но все-таки Архипычу пользу приносили они большую, во вред другим.
* * *
Позвольте во весь рост, как говорится, обрисовать Архипыча, а также и в окружности: как тугой живот, сивая бородища до пояса и тому подобные приметы. Легче бы всего снять фотографию, но очень дороги пластинки, и, кроме того, под рукой нет аппарата. Оно, конечно, можно и купить в Москве. Ну, хорошо, купишь, а как снимать-то? Патрет - не лапоть, снял да бросил, а надо с толком: "Спокойно, мол, снимаю". А то ни черта не получится. Нет, тяжело стало жить.
У Архипыча рожа большая ростом, а глазки маленькие, черные, из-под бровей. Брови у колдунов всегда бывают лохматые, седые. За поясом у Архипыча большой ключ торчит. Весит Архипыч с сапогами шесть пудов и в праздник надевает красную рубаху. Молодым его никто не помнит, всегда был старый, но очень крепкий: мешок муки для него как мыла фунт, просто играет с ним.
Самая же главная из наружных примет: Архипыч по большим праздникам ходит в божий храм. Колдун, а ходит. Не вдруг этому можно и поверить, а между тем доскональный факт. Описываю не торопясь, обстоятельно, ибо, будучи уволен с должности псаломщика по навету красного попа, я имею много времени.
Покончив с описанием наружности Архипыча, приступим прямо к делу. А дело вот в чем. Когда в феврале семнадцатого года громили помещиков, колдуну досталась львиная доля, как говорится. А именно: четыре коровы дойных, жеребец, два боровка со свинкой, сани барские, шуба енотовая с шапкой и много кой-чего по мелочи. Прочим же православным мужикам пришлись самые пустяки: кому овса мешок, кому дуга, кому старая жилетка, одному же, дедке Пахому, выпали по жребию дамочкины панталоны: правда, фасон занятный, мужики долго хохотали - и кружевца и бантики какие-то. Пахом шутки ради прикинул, не годятся: в бедрах огромный простор, сытому коню впору, а длиной очень окургужены.
Случилось же такое неравномерное распределение земных благ потому, что колдуна страшно боялись все. Ежели ему поперечить, то и конь падет, и корова сдохнет, а нет - и самому рожу сведет на сторону, свадьбу испортит, молоко у коровы отымет. Колдун - так колдун и есть, ему недолго. Вот как верил темный люд. Просто срам.
Стал Архипыч после этого богатеть. Конечно, и черти помогали ему: стоит колдуну бровью повести, всего натащут.
При большевиках страшными налогами обложили его, то есть такими налогами - ложись да умирай. А ему хоть бы хны. Он откровенно заявил на сходе:
- Этот налог, ребята, меня не касается. Я знать не знаю.
- А кто же будет платить?
- Не могу вам этого объяснить, только не я.
Мужики пошептались-пошептались, - заплатили. И на другой год, и на третий - так же.
Впрочем, один, Павлуха, рыжий, председатель сельсовета, насмешливо сказал:
- Да что мы, братцы, батраки, что ли?
- Сма-атри! - прошептал в сивые усы колдун, а его глазки так и кольнули шильцем в сердце мужика. - Попомни.
Мужик пришел домой - хвать! - баба сбежала. А баба у него, Лукерья, в расцвете лет, прельстил же ее один спекулянт, из города Смоленска, за скоромным маслом приезжал. Даже, подлец, записку на столе оставил: "Будьте здоровы".
С тех самых пор колдуна стали бояться пуще - везде ему почет и уважение - и по сей день он ни фунта хлеба, ни рубля налогов не платил. Все налоги за него вносили мужики.
* * *
Теперь позвольте, в порядке живой очереди, представить вдову Арину - вдовы, по преимуществу, называются Аринами, даже в книжке у поэта Некрасова, если не изменяет нам память.
Наша же Арина, то есть, строго говоря, не наша, а крестьянка села Кукудырова, - эта самая Арина решительно ничем не отличалась, вдова и вдова. При ней ребенок одного года и двух месяцев.
Впрочем, Арина отличалась своей бедностью, хотя имела корову. Правда, корову она ничем не кормила. Корова давала два стакана молока, потом стакан, а потом и совершенно околела.
Для несчастной вдовы Арины это роковое событие - удар ножа в спину. Ох, и слез было, и крику на все село. Ай, ай, батюшки! Чем ребенчишка кормить? А младенца, между прочим, звали неизвестно как. То есть он святое крещение восприял, и имя ему, без всякого сомнения, наречено было, но священник, отец Кузьма, это имя прогнусил нарочно непонятно, в бороду, родительнице же сказал: "Когда все деньги уплатишь мне за таинство, три целковых, тогда скажу имярек. А теперь иди смиренно со Христом домой". Вот какие отпетые попы у нас.
С тем Арина и ушла. А корова сдохла.
Обратилась Арина к сходу:
- Православные, мол… так и так…
Православные послали ее к свиньям, сказали:
- Обратись к милицейскому… он разжует тебе, как и что.
Обратилась Арина к милицейскому. Тот сказал ей:
- Стукнись к председателю сельсовета.
Стукнулась Арина к председателю, Павлухе рыжему.
А тот - пьяный. Пощекотал маленько вдову под мышками - Арина ничего еще была, молодая, крепкая, - и сказал:
- Хотя я человек вроде вдовый, но коровы тебе не дам и жениться на тебе не намерен. Ежели вольную профессию желаешь допустить со мной, изволь.
Вдова ужасно боялась щекотки, завизжала и пошла в волисполком.
- А где ее взять, корову-то? - сказал волисполком. - Эвот какая ты ядреная, сама выкормить можешь, не говоря о младенце, и телку целую. Запасных коров нет у нас, иди.
Вздохнула Арина полной своей грудью да прямо в женотдел. В женотделе беспорядок, никого нету. Председатель женотдела ребенка скинула - муж ее по пьяной лавочке поучил, - в больницу увезли, секретарь по грибы ушла, казначей - никаких денег не имела - неизвестно где. А прочих членов не было.
Арина в комсомол. А что за беда, ежели комсомольцы и пощекочут чуть, да убудет ее, что ли? А все-таки там пареньки дотошные, грамотеи хоть куда. В бога не верят, может, в горькую вдовью долю ее поверят.
Вошла, перекрестилась на ихний красный уголок, - а ячейка за столом сидела. Выслушала ее ячейка, посоветовалась промежду собой. И кудрявый парень, Колька Зуев, председатель, стал писать бумагу. Пишет да пыхтит, пыхтит да пишет.
- Вот тебе, - говорит, - бумага. Езжай в уездный город. Там назначат корову выдать тебе. А у кого из наших крестьян отобрать, тут сказано.
Взяла Арина бумагу, поклонилась и пошла. Даже стыдно ей стало, что в честь благодарности и не пощекотал ее никто. Пришла домой, погляделась в кой-какое зеркальце: ничего себе, улыбнется - ямки на щеках, и губы сочные. Ну, что ж…