На другой день, чуть зорька поутру, Арина с ребенком пешедралом в город. Как шла мимо избы колдуна, Архипыча, трижды сплюнула через левое плечо, перекрестилась: на колдуновой трубе, на крыше, чертенок небольшой сидел, мяукал, котом прикинулся, желтыми глазами Арине душу лижет - свят-свят-свят.
И всю дорогу думала про колдуна. Это он, окаянная сила, ее корову задавил, он, он! Чуть ночь, бывало, вот и стучит, и стучит в окно. Выглянет Арина - никогошеньки на улице, только темень, жуть. А наутро: "И что же ты, вдовица, меня не пустила погостить?". А сам страшный, а сам большой… Ох, лучше в омут. Да пропади он пропадом, этот самый гадина, колдун.
* * *
В городе прочли бумагу, заглянули в списки, верно, правильно. Сказали вдовице:
- Идите, гражданка, в полном спокойствии домой. Просьба ваша уважена. Мы сейчас сделаем распоряжение в ваш волисполком. Корова будет выдана вам.
У Арины почему-то слезы заклубились в сердце, и глаза стали мокрые от радости. Низко поклонилась Арина и ушла. Красноармеец-земляк чайком с крендельками попотчевал ее, в лесочек предлагал пройтись, мол, усердие такое есть в знак памяти. Арина же: "Что ты, соколик, что ты!" И домой. Радость так и несет ее на крыльях.
* * *
Три дня поджидала Арина обещанной коровы. Вот тебе и город - как мог надуть. Ночью видела сон, будто бы колдун Архипыч подослал в волисполком трех хвостатых чертенят и те выкрали из казенного сундука приказ, а в сундук положили дохлого зайца с ястребиной головой. И будто бы сам председатель волисполкома, товарищ Карнаухов, как открыл сундук, ахнул… и захохотал дурноматным хохотом. Хохочет да кричит: "Милицейский! Милицейский!"
Арина от крика вздрогнула, проснулась, глядь…
Но о том, что тут произошло, будет оказано впоследствии. А произошло действительно ужасное, такое ужасное, что…
* * *
В порядке же протекающих событий дело было так. Приказ пришел в волисполком из города за Ариной следом, то есть на другой же день. Приказ попал сначала в руки регистратора - на входящем-исходящем журнале он сидел - в руки Васютки Огурцова, его в прошлом году из комсомола выгнали. И раз, и два пробежал Васютка Огурцов приказ, сказал: "Вот так это здорово!" - и сунул приказ в самый нос подслеповатому секретарю.
Секретарь - человек из города, в очках и лысый, бороденка плевая - прочел приказ, снял очки, смахнул платочком пот с лысины, протер очки, надел, опять прочел. Когда подходил к концу, руки тряслись, и трясся весь приказ, как на осине иудин лист.
Секретарь трясется, стакан с чаем на столе в бряк пошел, а Васютка Огурцов озорных своих глаз с секретаря не спускает, знай улыбается, - Васютке Огурцову хоть бы что, Васютке Огурцову даже интересно.
- Ну, как, Фадей Митрич, ловко? - спросил он.
Секретарь в ответ молчит, из-под очков смотрит этаким туманным взглядом, будто ему по темю лопатой со всех сил ударили, потом мычать стал, потом заикаться:
- Про… про… па… пали… мы… - и петушком с приказом к председателю.
А председатель строгий был, нос большой, лицо бритое, только усы торчат неопределенной масти.
- Фу, дьявол, жарко до чего. Искупаться бы сходить, - сказал председатель.
Секретарь же забормотал, как индюк, тряся приказом:
- Вововот, это… это… это охладит;
- Почему ты, Фадей Митрич, начал заикаться? А ну-ка, что из деревни пишут нам?
И стал вслух читать. Приказ же, примерно говоря, гласил:
"Дескать, по получении сего, немедленно отобрать лучшую корову от крестьянина села Кукудырова Нила Архипыча Перепукина и, дескать, вручить оную корову, под расписку, крестьянке того же села Арине Афанасьевне Короткозадовой. Означенную, дескать, передачу произвести в спешном порядке и об исполнении донести".
Тут была поставлена точка. Дойдя до точки, председатель, товарищ Карнаухов, расстегнул ворот рубахи и залпом проглотил остывший чай. Глаза его выкатились, точно он сатану увидел. Секретарь же дрыгал-дрыгал поджилками, присел.
- Легко сказать, - едва передохнул председатель. - Попробовали бы они сами отобрать, приказывать-то можно за сорок-то верст…
Председателю, действительно, сразу стало холодно, даже шея и открытая грудь зашершавились густыми пупырышками.
Секретарь разинул рот и дал волю каблукам, каблуки в пол - тра-та-та. Муха влетела в рот, и не заметил: полетала во рту и - вон.
- Что касаемо отобрания коровы, - запрыгал председатель голосом, как колченогая старуха через лужи, - то тут я ума не приложу. Оно, конечно, я ничему этакому не верю, чтобы стал бояться колдуна, но вот баба моя, точно, суеверию верит свято-нерушимо. Какая же в ней образованность? Убийственная баба у меня. Смотрю-смотрю, да и разведусь.
- Пропропропагандой надо сбивать, - сказал секретарь и так зачакал зубами, едва язык не прикусил.
- Как же все-таки с коровой быть? - подшибил председатель щеку кулаком и призадумался.
- А вон Архипыч чай под окошком пьет, - взошел в дверь Васютка Огурцов. - Вы, товарищ Карнаухов, высуньтесь да словесно ему и крикните: "Веди, мол, немедленно свою корову ко вдове".
- Как же это так можно, словесно, - взволновался председатель.
Васька же Огурцов сказал:
- В таком случае, ежели лично вам страшно, дайте предписание председателю сельсовета.
- Резонт! - вскрикнул товарищ Карнаухов, и его потное лицо вдребезги раскололось радостной улыбкой.
…И когда проходили со службы…
…Архипыч, действительно, под раскрытым окошком чай пил, на окошке герань цветет, а на полу, у шестка, черти сахар косарем на мелкие кусочки кромсают.
…Первый прошел регистратор Васька Огурцов, снял кепку, поприветствовал Архипыча.
Вторым - секретарь. Низким поклоном тоже поприветствовал Архипыча и шляпой вправо-влево помахал.
Третьим - председатель волисполкома проходил.
- Здорово, Архипыч! - крикнул он. - Чай с сахаром!
- С медком, - поправил колдун и захехекал.
- Ну как, меду много нынче?
- Есть… У меня всего много… Иди-ка, погляди, сколько у меня слуг-то под шестком сидит…
- Хе-хе, - захехекал и председатель. - На мой взгляд - это предрассудок. Глупости…
- Чего-о-о? - тут колдун встал во весь свой великий рост и сутуло перегнулся в окно, на улицу.
Но председателя и след простыл, у председателя неожиданно заболел живот, председатель без оглядки домой спешил.
* * *
Вдруг схватило живот и у председателя сельсовета, рыжего коротконогого Павлухи. А Павлуха, надо заметить, в двух верстах, на хуторе существовал.
- Вот дьяволы, - сказал Павлуха и сразу животом на горячую печь прилег. - Колдун напротив их живет, а они мне предписание прислали за две версты.
И не мог всю ночь уснуть.
Всю ночь не сомкнули глаз и чертенята колдуна: они такую возню подняли на чердаке у рыжего Павлухи, такой гам развели по всему двору, что даже собачонка Пестря - ходу, ходу - да прямо в лес, и щенят своих под амбаром бросила.
Рыжий Павлуха обнял возвратившуюся беглянку бабу под самую грудь, накрылся с головой среди лета полушубком да так до утра и простучал зубами.
Утром Павлухина баба снесла колдуну свеженьких преснушек.
- Кушай, Архипыч, на здоровье, - сказала баба, поглядывая пугливо под печку, под шесток: там ухваты сами собой шевелились помаленьку. - Павлуха кланяться тебе велел.
А Павлуха думал-думал, потел-потел - и послал предписание милицейскому: немедленно отобрать самолучшую корову от Архипыча и отвести ее Арине, - так, мол, волисполком требует, а с волисполкомом - город - строгий, мол, наказ, живо, спешно!
Милицейский тоже не спал всю ночь, но его черти не тревожили, да не больно-то он и верил в них, не спал он по совершенно иной причине. Милицейский об этой неделе накрыл самогонщиков, а ихнюю механику вдребезги колом, и четвертые сутки сам-друг поздравлялся в амбаре самогоном.
Когда же принесли за печатью предписание, милицейский быстро протрезвел, задрожал со страху и вот тут-то увидел маленьких, этак вершков пяти-шести, двух дьяволят. Один сидел на зеркале и, скрючившись, обкусывал на задней лапке когти, другой на самоваре устроился - удобно, как в санях, - зубы скалит и от нечего делать самый кончик хвоста крутит.
- Ах вы, неумытики!.. - крикнул дико милицейский. Дьяволята - жжих! - и нету.
Он снял веревку, чтоб от колдуна вдове корову отвести, и решительно направился к избе Архипыча.
Идет браво, но не так, чтобы уж твердо очень - дорога все-таки покачивалась чуть, - идет, бубнит:
- Говорено тебе, дураку, на митингах: предрассудок есть достояние темных масс… А ты, дурак, колдуна бояться, чертей на самоваре видеть? Тьфу!
Только сплюнул да хотел немножко посморкаться - ой, ой! - два дьяволенка перед ним по дороге, как белки, скачут. Милицейский из револьвера в одного - раз, в другого - раз! Дьяволята - жжих! - и нету.
- Черта с два, чтоб я стал вас трусить, - самодовольно сказал он.
Вот и волисполком, а через дорогу изба колдуна, Архипыча. Милицейский остановился против колдуновских ворот, кровь то приливала к голове, то отливала, одна нога готова бы пойти, пожалуй, другая - стоп.
- Ах ты, пес, - выругался милицейский, а самого так и повело всего, аж плечами передернул. - Какой же я после этого кандидат в партию, дурак паршивый… Да что я, колдунов, что ли, не видывал? Что он, килу, что ли, мне сделает, хомут насадит, грыжу припустит или моей гражданской жене личность на затылок повернет? Иди, иди, паршивый дурак, не бойся!.. А вот я те потрясусь…
В этот миг колдуновские ворота сами собой распахнулись, и рыжая корова прямо к милицейскому. Милицейский так растерялся, что хотел из уважения шапку перед коровой снять, а корова облизнулась да человечьим голосом ему: "Ах, ты со двора пришел меня сводить?"
Милицейский взмахнул рукавами, ахнул - шапка слетела с головы, - и побежал.
- Стой, куда это ты? - остановил его мужик.
- Туда, - прохрипел милицейский, - сбесилась… Корова колдуна сбесилась…
- Чего врешь, тихо-смирно коровушка идет, - сказал мужик. - А чего это у тебя глаза красные какие? Луком, что ли, натер? И физиномордия опухши?
- Так, - сказал милицейский, задыхаясь. - С самогоном тут… Затрудненье такое вышло… То да се… Фу, батюшки мои, взопрел как!
Он присел на луговинку, закурил. Руки тряслись, едва крючок свернул. А мужик ушел. Сидит милицейский, дым пускает, а напротив - церковь божья.
- Все это затемнение народных умов, - сказал он в пространство. - Вот в партию попаду, буду пропаганду мужикам пущать, чтобы из церкви кинематограф сделали… Гораздо больше удовольствия.
Встал, отряхнулся и пошел к Арине. Колдун под окошком чай пил, издали борода белела. Милицейский на всякий случай какую-то молитву в уме творил. Ну, и ничего, ни коровы, ни чертей. Ах ты, дьявол, как же совместить?
* * *
Вот тут-то она и проснулась, вдова Арина, глядь… милицейский перед ней.
- Ишь ты, как сладко почиваешь, - сказал он Арине и покосился на зеркало, на самовар: ничего, благодаря бога, спокойно, окаянных нет.
Арина встала, потянулась, взяла на руки ребенка.
- А я с великой радостью к тебе, вдова.
- Ну? С какой? Уж не коровушку ли привел?
- Вот именно… По коровьей части.
Он полез в карман, хотел предписание вынуть, вдруг выхватил из кармана руку и с омерзением что-то швырнул на пол.
- Чего-то ты?
- Так… Животная одна, - упавшим голосом сказал он, плюнул на руку и вытер об шинель.
Арина ребенка жвачкой кормит, прекрасно улыбается. Милицейский ухмыльно головой крутнул, сказал:
- Вот видишь, крестьянско-рабочее правительство как заботится о тебе: наилучшая корова тебе вышла.
- А где же она?
- Ступай, веди. Вот и веревка, - проговорил милицейский, но в его руках вовсе не веревка, а черт знает что: в его руках был бабий повойник.
- Чья же корова-то?
- Корова-то? - переспросил милицейский и сунул красный повойник в карман. - Корова знатная. То есть такая корова, благодарна будешь.
- Да чья же? Уж не Кукушкиных ли?
- Корова-то? Нет, не Кукушкиных. А вот какая корова… С такой коровой любой парень на тебе, защурившись, женится. Не корова, клад! - Милицейский нагнулся и заглянул на улицу. - Да вот она идет. Вот у меня и предписанье, иди, бери. - А сам тихонько от окошка прочь: корова повернула к нему рога и что-то хотела спросить по-человечьи.
Арина крикнула:
- Как? Это?! Колдунова?! - бросила ребенка в люльку, брякнулась на кровать, завыла.
Баба плачет, ребенок плачет, милицейский в угол к печке сел, в его глазах темный свет дрожит, вот-вот сейчас черти примерещатся.
- Мне бы только в партию попасть, - провилял он шепотом, - там так обработают меня, что… - А вслух сказал:
- Что ж, корова настоящая, корова дойная, ты взглянь, вымя-то какое… А во избежание предрассудков каких темных, ты ее можешь святой водой окропить, даже батюшку, отца Кузьму, позвать с иконой, с богородицей.
Но баба отмахивалась руками, совсем округовела баба, уткнулась в подушку, выла.
- Эх ты, дура, дура, - сказал милицейский наставительно. - Самый паршивый ты бабий элемент… Нашла кого бояться, колдуна… Тьфу!
А баба закричала в двадцать ртов:
- Да вы сдурели с волисполкомом-то своим поганым! Чтобы я, да чтобы у колдуна… Корову? Да я ему лучше последнего петуха отдам. На!!
Тут милицейский вытаращил безумные, красно-огненные глаза, разинул рот: на печке сидел порядочных размеров черт, он прищурил желтый глаз и норовил набросить петлю из веревки на шею милицейского.
Милицейский хлопнул дверью и по всей лестнице съехал на собственном седалище, крича:
- Ей-богу, это моя у него веревка! Ей-богу!!
Вот и весь немудреный мой рассказ. Другие скажут: а почему, мол, не обратились к комсомолу? Комсомол, наверное, не боялся колдуна.
Точно так. Комсомол, действительно, ни капельки не боялся колдуна. Председатель комсомола, Колька Зуев, даже сказал на митинге:
- К черту суеверие! Корову мы отберем торжественно, а в случае чего мы можем связать колдуна и обрить ему для протеста морду.
Все тогда на этом антирелигиозном митинге ужаснулись. Комсомольцы же всем народом, с красным знаменем своим, повалили к колдуну. Корову без всяких рассуждений отобрали, и сам председатель Колька Зуев во главе процессии повел ее к несчастной вдове Арине. Шли в ногу, с барабаном, с песнями. Сзади плелись матери да бабки комсомольцев, плакали: им боязно, что колдун в знак мести перепортит всех ребят.
Комсомольцы же били в барабан и пели очень громко:
Как родная меня мать
Провожа-а-ла!
Тут и вся моя родня
Набежа-а-ла!..
И будто бы колдуновская корова сказала возле церкви: "Куда это вы меня ведете-то?" Но комсомольцы нуль внимания: еще громче грянули.
Когда же подвели корову к Арининой избе, Арина у ворот стояла. Как увидела торжественную церемонию, затряслась вся, посинела и грохнулась на землю: сильный родимчик приключился, наверно, черт в нее вошел.
Видя в этом козни нечистой силы, вся толпа в страхе прочь. Но комсомольцы всеобщей панике не поддались, комсомольцы стали бегать за народом и стыдить их, обзывая темными дурнями. Корова же, постояв немножко, пошла домой.
А колдун в это время пил чай с медом. На окне - герань духи пускала.
Но этим дело не закончилось. Председатель комсомольцев, кудряш Колька Зуев, схватил корову под самым носом колдуна, накрутил ей хвост, чтоб прытче шла, не упиралась, и повел к вдове. Колдун же вслед заругался на Кольку, угрожая волшебством. Колька за камень, хотел в бороду пустить, да передумал, лишь неустрашимо крикнул в самые очи колдуну:
- Несознательный дурак! Жулик!
Корова же, как бы из протеста к колдуну, злорадно стала печь блины, ни слова не сказав по-человечьи, и с удовольствием пошагала к новой своей хозяйке, Арине Короткозадовой. А был уже вечер. И что произошло дальше - неизвестно.
Однако впоследствии гражданка Короткозадова болтала кумушкам, что в честь благодарности Колька Зуев тогда усиленно ее отщекотал, после чего Арина будто бы долго охала и крестилась на божий храм, зато крепко-накрепко уснула и сутки проспала без всяких бесовских наваждений. С тех самых пор Арина совершенно перестала бояться колдуна.
Вот теперь все, окончательно.
Разумеется, факт очень прискорбный, гадкий факт. Еще слава богу, что у нас в СССР таких глупых местностей раз-два, да и обчелся. И по нашему глубокому убеждению, уж ежели искоренять предрассудки, так искоренять: дружно, энергично, с полным сознанием ответственности. И, конечно, не в колдуне тут дело, не в Архипыче. Что такое колдун? Человек и человек, как и все мы, грешные, А надо вот что… Надо усиленно чертей ловить.
БАБКА
Солнце хватало горячими клещами без разбору всех и все: красных и белых, валявшуюся вверх копытами мертвую кобылу с развороченным боком, старух и мальчишат, пушки, патронные гильзы по дорогам, траву, букашек. Коровы с телятами стояли по горло в воде, лениво взмыкивая.
Нагретый воздух трепетал и колыхался, словно боясь ожечься о грудь земли, и вместе с ним колыхалось на зеленом пригорке село Ивашкино.
Разведка знала, что село до оврага занято красными, за оврагом же, там, где церковь, - белыми из армии Юденича. Политрук отряда, рабочий-путиловец Телегин и два его товарища входили в село без страха: белые и красные в открытый бой пока не вступали, та и другая сторона ожидала подкреплений.
- Эх, пожрать бы чего-нибудь… Молочка бы с погреба, - изнемогая от жары, пересохшим голосом сказал Телегин. Пот грязными ручейками стекал по красному лицу в густую бороду, кожаная куртка его раскалилась, как железная печь, и ноги в сапогах - как в кипятке.
- Айда в избушку, - махнул рукой Петров, приземистый рыжеусый молодец. - Только, черти, пожалуй, не дадут: белые их поди распропагандировали.
- Даду-у-ут, - устало улыбнулся всем лицом и бородою товарищ Телегин.
- У них, у дьявола, снегу зимой не выпросишь, - сухо сплюнув, проговорил Степка Галочкин, курносый парень.
- Да-а-дут, - опять улыбнулся Телегин. - Ежели умеючи, у мужика все выпросить можно. Вы, ребята, на меня посматривайте: что я буду делать, то и вы.
В кожаных новых картузах и куртках, в новых сапогах, одетые так же чисто, как и белые, трое коммунистов вошли в избу. Пахло хлебами, жужжали мухи. У печки, с ухватом, старуха в сарафане и повойнике.
Телегин снял картуз, подмигнул товарищам, истово, по-мужиковски перегибаясь назад, усердно закрестился на иконы. А за ним и те двое.
- Здорово, хозяюшка! - весело крикнул Телегин. - А нет ли у тебя чего покушать?
- Ох, кормильцы наши, ох, батюшки! - засуетилась у печки бабка. - Садитесь, ягодки мои, спаси вас бог, садитесь… Ужо я хлебца свеженького выну, ужо молочка…
Бабка принесла две крынки студеного молока, вытащила из печи хлеб, похлопала его - кажись, готов - и накромсала гору:
- Кушайте, родненькие мои, голубчики… Уж не взыщите. Кушайте во славу, не прогневайтесь…