- Жулик ты! Обманщик!… Тьфу твои паршивые фокусы!! - И озверевшим медведем стал продираться к выходу. - Хорошенькие времена пришли! Ни в ком правды нет… Ни в ком!!
Фокусник, юркий, бритенький, улыбнулся ему вслед. Во рту фокусника золотой зуб и важнецкая сигарочка торчит…
КОЛЬЦО
Афоньке шесть лет, его двоюродному брату Степану - шестнадцатый. В третьем году Степан уехал с отцом в Москву, уехал Степкой, вернулся Степаном Обабкиным, "комсомольцем молодежи". В голодное время его отец работал в деревне на своей земле, потом вновь поступил на фабрику.
- Батька мой - большевик, - с гордостью говорил Степан. - И как где собрание, обязательно речь сказывает… Называется - предшествующий оратор. Я всякий раз на собрания ходил. Речей двадцать завсегда. Слушаешь, слушаешь - уснешь: уж очень люблю я речи слушать. Батька мой, конечно, в общем и целом - слесарь, а я - комсомолец молодежи теперь. Хочешь в комсомол? Я здесь организую. У вас тут засилье, ни одного комсомольца нет.
И много, много рассказывал Степан Обабкин белобрысому, большелобому Афоньке. Тот хлопал глазами, во все уши слушал, от напряжения потел.
О разных московских чудесах повествовал Степан: об электрическом свете, о трамваях, кинематографах, аэропланах, и какие представления в театрах, и о том, как в майский праздник вся Москва на площадях: все красным-красно, и двадцать миллионов рабочих масс.
Заманчивей, упоительней всего для Афонькиной души рассказы о полетах ввысь и кинематографе.
- Ну и картинки… Вот картинки! - поддавал жару Степан Обабкин. - Например, охота на диких зверей в Африке, - неограниченная республика такая существует: тигры, слоны, львы. Ужасти, до чего занятно. Эх, вот бы тебе, Афоня, в общем и целом поглазеть!..
- А звери-то настоящие? - раздувал ноздри Афонька.
- Неужто нет! Все настоящее… Опять - дворцы, и как в них тираны-короли живут-прохлаждаются, или, например, города разные, моря, корабли. Все настоящее… Гонщиков еще показывали на автомобилях. Знаешь? Называется - знак тринадцать. Все натуральное, всамделишное, обмана нет.
- Вот бы… - прошептал Афонька, и вдумчивое, выразительное лицо его умилилось.
А тут… В этакую глушь, в трущобу нежданно-негаданно прибыл какой-то человек, называется - киноспец, фамилия непонятная. Росту он небольшого, коренастенький, на носу - глазастые очки; из каких он народов- неизвестно. Даже Степан Обабкин не мог определить.
- Лоб китайский, нос чухонский, глаза цыганские, а голова с плешью, - говорил он. - Надо полагать - интернационал. Только не музыака, а личность.
И вот началась история.
Киноспец снял у крестьянина большой пустовавший сарай, быстро приспособил его для кинематографа и вывесил афишу, что, мол, будет показано самое настоящее кольцо Нибелунгов, замечательная картина, мировой боевик, от которого ахнешь, а кто не верит, может убедиться за 15 копеек серебром или 5 штук свежих яиц, не болтунов. После же сеанса, мол, будут со сцены кушать семидюймовые гвозди с демократическим подходом к событиям, а не как довоенные жулики-шпагоглотатели с буржуазной точки, и прочее, и прочее, да здравствует Советская власть!
В этой глухой, но зажиточной деревне сроду никто не видывал кинематографа, и, несмотря на приманчивые зазывы киноспеца, билеты вовсе не раскупались. Тогда в подмогу киноспецу сам себя мобилизовал Степан Обабкин: согласно идеологии, он с жаром взял под свою защиту это культурное начинание. Вместе с Афонькой, тоже пожелавшим принять горячее участие в деле столь высокой важности, они бегали из избы в избу с агитацией. Степан Обабкин в новых брюках клеш и картузике со светлым козырьком уверял мужиков и баб, что невиданной живой картиной все останутся довольны; там все движется: лошади бегут, собаки лают, люди дерутся или целуются, как живые, и все живое, настоящее, без всякого обмана, даже можно испугаться, когда вдруг пожар или в пропасть вниз башкой, а за ним погоня…
Однако красноречие не помогало. Тогда Степан Обабкин, забыв заветы комсомольства, начинал клясться и божиться, как цыган, размашисто крестясь в передний угол.
- На, черти, на! Вот те Христос… Да что ты, дядя Игнат, не веришь-то?
С ним заодно усердно крестился и торжествующий Афонька. Парнишка сразу вообразил себя большим, даже пробовал щупать верхнюю губу - не выросли ль усишки. Под влиянием Степана Обабкина он чувствовал и сознавал всю важность лежащей на них двоих задачи.
Степан же Обабкин, если прижимистые мужики не шли и на божбу, употреблял угрозу как последнее средство агитации:
- А кто не придет, - становился он в позу и смахивал на затылок картузик свой, - кто не явится, тот будет в подозрении, потому что тот человек не верит в Советскую власть плюс литрификация! А верит в попов для одурманивания бога и темных масс!
- Темных масс, - вторил и Афонька, делая лицо строгим, значительным.
- Неужто вы не можете понять, - гремел комсомолец, - раз город повернулся лицом к деревне?
- Лицом к самой деревне… - толстым голосом прохрипел и Афонька, но пуговка на его вздутом животе вдруг лопнула, и штаны упали на пол.
Все захохотали. Афонька же быстро натянул штаны и весь вспыхнул. Внезапный провал Афонькиной деловой солидности сжал его гражданское маленькое сердце, и он, поддерживая проклятые штаны, с горьким плачем выбежал на улицу.
Положение дела с сеансом спас милицейский. Он приехал для порядка из соседнего села, где в прошлое воскресенье киноспец показывал фильму.
- Успех обеспечен, товарищи, - говорил он собравшимся на лугу крестьянам. - Прямо удивительно. Да вот увидите… Волосы дыбором встанут. Ленту покажут первый сорт.
- На кой нам его лента-то? Девки мы, что ли? - отнекивались, галдели мужики. - То кольцо, то лента… Нам правильное кажи… Чтоб польза… Клевер там либо удобрение какое… Небось драть - дерут, а тут так…
Однако народу на сеанс привалило много: огромный сарай едва вместил. Добрая половина зрителей пролезла, конечно, даром: под шумок, когда начался сеанс, парни с ребятами разобрали угол крыши и скакали в мрак, как в омут жабы.
Дед Вавила, что глазами недоволен, на первую скамейку с внуком Афонькой сел.
- Сеанс начинается! - крикнул киноспец.
Что-то замигало, замигало, вспыхнуло, гладкая, выкрашенная известкой стена вдруг провалилась, и вместо нее - живая жизнь. Раздался общий удивленный вздох, затем глаза и рты широко раскрылись, таинственный полусумрак онемел.
Афоньке стало жутко и приятно. Афонька слышал много сказок, и вот теперь перед ним, перед самым его носом - имай, бери! - настоящая сказочная явь.
Дрожащим шепотом Афонька объясняет:
- Вот гляди, дедушка, все настоящее это… Гляди, гляди!.. Лес-то какой, домище-то какой… И господа… Кажись, короли да королевы…
- Франциль Винциял, - прошамкал дед. - Либо Бова-королевич представлен это.
- Нет, дедка!.. Настоящие. Спроси-ка Степку. И лес настоящий… Гляди, ветрюм-то как его треплет… Аж шумит.
Вдруг лесной тропинкой какой-то длинноволосый дурень на белом коне мчится. И прямо на деда. Дед как вскочит, Афонька - за ним.
- Не озоруй!.. - крикнул дед в стену, где шумел, качался лес. - Пошто озоруешь? Пошто коня на народ пускаешь? Неужто он, дьявол, ослеп - скачет прямиком на нас с Афонькой?
- В чем дело? - спросил сзади киноспец, он бросил накручивать, и картина остановилась.
- Лопнула, лопнула, - зашуршало по толпе.
- Ничего подобного, у нас нет лопнутых картин, - обиделся киноспец. - Сейчас увидите небывалую от сотворения мира битву великого витязя Зигфрида с невиданным драконом, длина которого - семьдесят две сажени, а в метрах значительно больше.
Все ахнули и покачнулись. Драконище, поводя огромной, величиною с хороший дом, страшной мордой, пил воду из гремучего ключа. Многие заплевались, кто-то крикнул: "Вот так, братцы, крокодил!" Дед Вавила крестился, неумолчно творя вслух молитву:
- Заступница усердная… Мати господа высшего. Всех нас заспаси-спаси, помилуй, - кряхтел он, обливаясь страхом.
Надо бы без оглядки прочь бежать, но уж очень интересно, как Франциль Винциял будет с окаянным биться. Однако, когда зверь повернул свою трехэтажную устрашительную морду к деду и чихнул, возле деда запахло редькой, Афонька же прошептал:
- Настоящий… Ой, сожрет он рыцаря. Вот, дедка, каких зверев господь создал…
- Чтоб ему лопнуть, нечистой силе!.. Свят-свят-свят!
Вот показался рыцарь. Он сбросил с себя одежду и нагой бежит по тропе к чудовищу.
- Голый, голый! - захихикали бабенки… - Эй, молодчик, беги к нам!
Рыцарь сверкающим мечом удар за ударом наносил дракону. Зверь бил хвостом, шевелил лапами, крутил мордой, и глаза его, каждый по стогу сена, свирепели.
- Кончины живота нашего… безболезненны, непостыдны, мирны, - крестился, шамкал дед. - Ох, язви те… Гляди, гляди!.. Обранил… Так его, собаку… Дуй!.. - закричал он и замахнулся на зверя батогом.
А Афонька:
- Настоящий! Глянь: кровь текет из ноздрев. Глянь: блюет, блюет!..
Зверь изрыгал из пасти потоки крови, кровь лилась из ран и ноздрей. Его глаза смежались смертью. Дед дрожал, хватался то за скамейку, то за внука: ему казалось, что подыхающее чудовище перевернется через башку и всех, сколько есть в сарае народу, раздавит всмятку.
- Живот чего-то схватило, - прокряхтел дед. - Побудь тут… А я сейчас… До ветру… - и закултыхал враскорячку вон.
Свет погас. Киноспец сказал:
- Сейчас будет девятая, последняя часть…
- А где же седьмая-то с осьмой? - удивились голоса.
- А это благодаря опечатке, - отрапортовал киноспец, и его очки перескочили с горбины на лоб. - Но это, товарищи, ничего, поймете. Остальное я дополню игрой воображения.
- Черт с ним… Игра так игра, - брюзжал народ. - Крути скорей. Эй, ты, облакат!..
Картина менялась долго. Дед пришел и сослепу чуть не сел на какого-то младенца.
- Я, дедка, здесь!.. - позвал Афонька.
- Ах, ядрена каша, - удовлетворенно сказал дед, когда победоносный рыцарь появился во дворце прекрасной принцессы.
Дед вытер с лысины пот и не отрывался от картины. Но вот киноспец объявил, что сеанс окончен.
- А где же кольцо? - прошил примолкший полумрак чей-то голос, колючий, как веретено.
И заскакали выкрики, перебрасываясь от стены к стене:
- Мошенство это!.. Обещались небелужье кольцо какое-то да ленту…
- Да и то не показали… Где оно? Омман!
- Крути еще! Хозяин, а хозяин!
- Братцы, требуй! Ах, занятно до чего…
- Вот чудеса-то, братцы!..
- Ну, ребята… У меня от удивленья аж рубаха взмокла вся…
- Крути!.. Чего молчите, требуй!..
- Сеанс окончен! Надо ленту перематывать.
- А ты не перематывай, крути!.. Занятно, слышь…
- Я сказал: сеанс окончен!
- Братцы! По афише - гвоздье глотать… В таком разе - требуй!
- А неужто отступаться… Эй, товарищ из городу!..
- Гляди, не сбежал ли?! От них, от легавых, как раз…
- Иди гвоздье, сукин сын, глотать, раз обещал!.. А нет, мы те…
На опрокинутую вверх дном бочку поднялся киноспец:
- Тшш… Спокойно!
- Товарищи! Граждане! - Он был бледен, бритое лицо его покрыто потом, голос глух. - Гвоздей требуемого размера в продаже нет благодаря огромного спроса.
- Ах, не-е-т!.. Так мы те шурупов принесем. Винтов да гаек. Жри!
- Помимо сего, товарищи, мой помощник, спец по едению гвоздей, украл у меня три с полтиной и, как человек, подверженный алкоголю, скрылся. Он, наверно, где-нибудь сидит и наслаждается пьянством, поставив меня в невыгодном свете среди вас. Я как директор прошу снисхождения.
- Деньги назад! - загремел сарай. - Сколько пятиалтынных в карман оклал? Ишь ты… Яичками сбирать… Пять штук за вход.
- Товарищи! - вздыбил на бочке милицейский и помахал картузом. - Это недопустимо, товарищи, чтоб назад деньги. Он как-никак трудился, ехал, крутил машину… Расход и все такое…
- Не желаем! Глотай гвоздье, раз взялся… А нет, мы те сами в рот вбякаем… Обманщик, жулик!..
- Товарищи! - потрясся голосом киноспец. В его острых глазах вдруг заиграли зайчиками лукавые смешинки, но губы опасливо вздрагивали. - Я предвижу выход из положения, товарищи… Вместо всем приевшихся гвоздей я покажу фокус египетских магов: живой овце публично отрежу голову, а потом приставлю к тому же пункту, голова срастется, и овца начнет как ни в чем не бывало кричать по-бараньему. Желаете?
- Ребята, как?
- Жалаем! Кажи!.. Просим!
- Тогда тащите сюда хорошую, вполне живую овцу, - и киноспец обвел собрание веселым взглядом, скрытый смех кривил его бритые, взнузданные кверху губы.
Минуту стояла тишина, огрузшая тяжким сопением, точно волокли всем миром в гору стопудовый воз.
- Митрий, - несмело раздалось из темного угла. - Тащи, шутки ради, овечку. У тебя много их.
- Нашел дурака, - окрысился Митрий и сердито повертел во все стороны длинной шеей. - Где ж ему, к лешевой матери, овечью башку пришить, на то же место, к тулову, раз он срежет. Да что он - бог, что ли, или угодник?..
- Напрасно, товарищ, сомневаетесь… Все исполню, как сказал.
- Дед, приведем овечку, - ткнул Афонька сладко дремавшего деда. - А, дедушка!
- Какую овечку? - вытер дед слюни. - Я те приведу…
Амбар жужжал, как улей. Крестьяне уговаривали друг друга притащить овцу. Никто не соглашался. Посыпались укоры, ругань:
- Жадный, черт…
- Сам, дьявол некованый, жаднюга…
- Ты в председателях ходил, набил карман-то!..
В углу бранились бабы. Антип тряс Митрия за грудь и кричал ему в рот, как безнадежно глухому. Бранливые голоса скрипели, трещали, ломались, будто усердные старатели швыряли лопатами щебень и камнищи. Вот у стены взмахнул кулак и, как грач в гнездо, пал с налету в чью-то бороду.
- Ах, ты драться, тварь? Выходи, коли так, на улку!
- Я те и здесь влеплю леща!
И еще десятки ртов смачно переплевывались гнусными словами из конца в конец. Попахивало мордобоем, свалкой.
- Стой! Братцы! Что это за безобразие! - надрывался милицейский - Всех перепишу и к допросу… Дьяволы какие, а?!
Шум постепенно стал смолкать.
- Товарищи! - вопил с бочки комсомолец молодежи и что есть силы топал ногами в дно; клеш мотался и шлепал, как собачьи уши. - Товарищи! - перхая и кашляя, кричал он. - Такой неорганизованный скандал из-за шелудивой овцы - позор культуре!..
Шум потух, как во тьме костер, но сердитое пыхтенье клубилось серым пеплом и, словно угли, тлели обозленные глаза.
- Неужели вы, будучи сознательны, - говорил комсомолец молодежи, - не можете предоставить один комплект овцы, которая будет возвращена хозяину в общем и целом, да я еще гривенник от себя прибавлю тому сознательному товарищу, раз он постарается для процветания науки. Ведь это фокус, товарищи! Я и не такие еще фокусы видывал, будучи в красном Ленинграде. Да не шумите вы! Желаете, нет?!
- Просим, сыпь!
- Например, фокусник берет у гражданина новую, дорогую шляпу, разбивает туда десяток яиц, кладет масла скоромного, соли и жарит в шляпе, как на сковородке, яичницу-глазунью. Все удивляются и сидят, разинувши рты от удовольствия, а гражданин, будучи голова босиком, хочет звать милицию, что испортили евоную шляпу. Все оцепенели, как при ужасном преступлении, а из шляпы с яичницей валит пар. Ну, в это время ударяют, конечно, в барабан, а фокусник - пиф-паф! - кидает вверх гражданскую шляпу с яичницей и - гоп-ля! - шляпа в новом виде, будто сроду не надевана, делает мертвую петлю и летит к гражданину, который рад. А яйца, не разбитые, а в общем и целом падают в фартук фокусника…
- Правильно, верно… - подтвердил милицейский. - Я видал.
- А вы овцу жалеете… Эх, вы! Народы! - комсомолец подбоченился, гордо взглянул в сторону Афоньки, взглянул разом на весь сарай и ударил криком в низкий потолок:
- Даешь овцу?! Кто сознательный?!
- Я! - поднялся крестьянин из бедноты, Акинфиев. - Я самый сознательный и есть! - Сонное лицо его помято. Он зевнул, сказал: - Сейчас пымаю, - и, неуклюже, натыкаясь на людей, направился к выходу. Из дверей заспанным, потным голосом спросил: - А замест овцы поросенка ежели, сосунка? - и, не дождавшись ответа, скрылся.
Томительные минуты ожидания прервал Степан Обабкин. Он вскарабкался на бочку, заложил руки в карманы и, повертываясь на каблуках во все стороны, начал:
- Вот, товарищи, благодаря хождению за овцой можно митинговать о картине, которую рассматривали в упор. Я, будучи комсомольцем молодежи, во всяком разе должен вести агитку, согласно идеологии, как отец учил. Воротимся к зверю. Вот видите, граждане, обратите ваше внимание, какие в царских лесах водятся первоклассные драконы. Вот оно, засилье буржуев! Эти самые буржуи, потрясая кровавыми челюстями и пуская из рабочих кровь, окопались с королями и завладели всем огромадным примечательным зверьем. Называемые рангу-танги, или, по-русски, драконы, ни в какой копчег не влезут! И этими чудовищами владеет преступная кучка буржуазии. Им с таким зверьем, товарищи, жить тепло и не дует. Не надо никаких тракторов, товарищи, ни волкостроев, ежели такого черта обучить пахать. Да этот зверина тыщу вагонов попрет и не крякнет, ежели зацепить за задние лапы. Вот они, паразиты-буржуи, какое окружение делают нашей стране. Долой соглашателей!
Степан Обабкин, маленький и вихрастый, взмахнул рукой и победоносно осмотрелся.
- Теперь вникните, товарищи, какое же наследие оставила буржуазия пролетариям и нам, крестьянам? Что за звери достались на нашу угнетающую долю? А достались нам, товарищи, замест замечательных допотопных драконов какие-то паршивые объедки с барского стола, какие-то крысы с кротами да хомяками. Вот что с нами делают заграничные банкиры!.. Самый же крупный зверь у нас - это ведмедь, и тот косолапый, не говоря уже про мировой масштаб. А мясо евоное в рот не возьмешь, даже и в голод. Вот, товарищи, вы теперь очень даже наглядно видите, как нашего брата облапошивает иностранный капитал, какую выдумывает блокаду. Вот где окружение-то, вот где постольку-поскольку зарыто небелужье-то кольцо!.. - Комсомолец молодежи азартно сплюнул и закричал, потрясая кулаками и клешем - Но настанет час, товарищи, когда мы с Красным знаменем в одной руке, с ручной бомбой в другой…
- Товарищ! - прервал его киноспец. - За поздним временем - сядь. Граждане, он ничего не понимает в сценариях. А дело в том, что здесь все искусственно: как первобытный лес, так все дворцы и действующие лица, это все искусственно, то есть не натурально, а сделано в Америке или Германии, в особых павильонах, вам не понять - в каких, но мы не будем вдаваться в философию. А дракон и подавно не настоящий, таких чудовищ на свете нет, это оптический обман.
- Ага, обман? - задирчиво, как дратвой, кто-то протянул. - Видали, братцы?!
Афонька же широко открыл глаза и позабыл дышать. Нет, врет этот самый гражданин, будто все ненастоящее, врет, врет, людей морочит!..
А киноспец свое: