- Про тех не скажу, не знаю. А вот был у нас тут один старый инженер, хороший инженер, передовой. И что ты думаешь? В церковку похаживал, в ту самую, где будто бы венчался. В бога, что ли, верил? Пусть кому другому рассказывают! Что же тогда? Молодость, молодость звала его к тому аналою, возле которого стоял он когда-то, счастливый, рядом с невестой, обряженной в фату. Вот как я понимаю его. А вот мой аналой! - Он поднял взгляд на корабль, который гудел, грохотал - и в самом деле жил.
Вглядываясь в темноту, нависшую над ее постелью в этот поздний час, Зина видела их всех - и Журбиных, и Басманова, их друзей, товарищей по труду. В сравнении с ними она показалась себе маленькой, ничтожной, жалкой, действительно попрыгуньей-стрекозихой, которая только шумит, волнуется, а муравьи в это время работают и работают, кладут камень на камень, возводят здание и для себя, и для нее, и даже для Скобелева. Они вправе так петь: "Наш труд, нашу гордость святую несут в непогоду любую". Сколько кораблей создано их трудом! А где он, тот корабль, который построит Зина?
4
Скобелев рылся у себя в столе, перебирая старые бумаги: Зина, разграфив страничку общей тетради, четким почерком переписывала набело личный план работы на ближайшие две недели. Надо было не забыть о статье, обещанной редактору многотиражки, о множестве дел, которые она начала в последнее время, - о заводском стахановском листке, о цеховых досках технических новинок, о задуманных докладах и лекциях. Этих дел набиралось столько, что без плана с ними уже и не справишься, - просто все забудешь или перепутаешь.
Неожиданно в комнату вошел невысокий, худощавый, очень подвижный человек. Зина узнала парторга Жукова.
- Здравствуйте, товарищи! - сказал Жуков. - Покажите-ка свое знаменитое бюро. Что у вас тут делается?
Он прошелся вдоль щитов и диаграмм, полистал альбомы, потом сел за стол и довольно строго посмотрел по очереди на обоих инженеров, взволнованных его неожиданным посещением.
- Почему такая грусть на лицах? - спросил он. - Я не инспектор и не контролер. Чем обременены? Журбину помогаете, а еще что? Какие планы? Кто мешает? Давайте говорить откровенно, как инженеры с инженером. Партийные?
Скобелев помолчал.
- Я комсомолка, - ответила Зина.
- Хорошо. Так что же, планов особых нет? Плохо. А главную задачу завода знаете?
- Знаем, - сказала Зина. - Строить корабли быстро, прочно и дешево.
- Слишком общо. - По лицу Жукова прошла улыбка. - Мы обязаны все делать быстро и прочно. Главная задача завода сегодня - перейти на новый метод сборки, а значит, и всесторонне освоить сварку - автоматическую, полуавтоматическую… Об этом слышали? Не только клепка, но даже и ручная сварка - вчерашний день судостроения. Что вы сделали для сегодняшнего, для завтрашнего?
Не только Скобелев, но и Зина растерялась перед вопросами Жукова. Он был значительно старше их, несомненно знал многое такое, о чем они никогда даже и не слышали. Они чувствовали себя перед парторгом ЦК мальчишкой и девчонкой, краснели и не находили слов для ответа. Ничего, о чем он спрашивал, бюро не делало, оно еще только собиралось кое-что сделать.
Скобелев оробел, в душе Зины росло чувство стыда.
- Мы немножко больше, чем следовало, увлеклись работой Журбина… - заговорила она.
- Это хорошо, - прервал ее Жуков. - У него получится превосходная машина. Скажу вам больше, товарищи. У машины Журбина огромное будущее. Не только в модельных мастерских - она найдет себе применение везде, где только имеют дело с обработкой дерева. Ее с руками будут рвать столяры колхозов и машинно-тракторных станций. Как же! Эта штука способна заменить инструментарий целой столярной мастерской. Она упростит, удешевит труд, сделает его продуктивней… Кстати, лить детали станка надо не из стали, - сказал он, подумав, - а из алюминиевых сплавов. Да, так я полностью разделяю ваш энтузиазм по отношению к агрегату Журбина. Но никак не могу согласиться с тем, что помощью Журбину должна ограничиться вся работа технической информации. Где же информация? Не надо бить в набат, шуметь и греметь, - этого не надо. Однако… однако, товарищи, о всех новых методах в судостроении обязан знать весь заводской коллектив. Обеспечить это знание обязаны вы. Если у вас нет никакого плана, придвигайтесь, пожалуйста, ближе, все сейчас обсудим и вместе набросаем главное.
За составлением плана родилась мысль: а что если Скобелеву поехать на лучшие судостроительные заводы и собрать там весь, какой уже существует в практике, опыт по автоматизации электросварки? Жуков обещал поговорить с директором.
Когда парторг ЦК уходил, он уже не казался Зине таким страшным, как вначале. Просто, по ее мнению, он был совсем другим человеком, чем Иван Степанович. Иван Степанович, как ей думалось, заботится о впечатлении, которое он производит на окружающих. Жуков, видимо, нисколько не думал о том, нравится он своим товарищам но заводу или нет, - вряд ли кому могли понравиться его строгость и сухость в обращении, - и тем не менее многое в Жукове Зину привлекало. Если ей когда-нибудь придется стать руководителем, го она постарается быть похожей именно на Жукова: ни лишней суеты, ни лишнего балагурства. Жуков вызывал уважение, а есть ли что-нибудь еще более важное для руководителя, чем уважение к нему со стороны руководимых? Разные руководители по-разному понимают пути к сердцам людей. Одни хотят, чтобы их непременно любили, они заигрывают, держатся простачками, со всеми подчиненными на короткой ноге, похлопывают их по плечам, называют "голубами" и "дорогушами", и все это фальшь, и, как всякая фальшь, отталкивает. Другие считают, что начальника должны или уважать, или бояться. Не удалось завоевать уважение - нагоню страху. Но страх - плохое средство для объединения коллектива. Слабые душой превращаются в подхалимов, в неискренних служак-исполнителей, а те, кто посильней, покрепче, вступают в борьбу со своим руководителем; на эту борьбу уходят душевные силы, энергия, дорогое время. Подлинные же руководители не думают ни о любви к ним, ни о страхе или уважении, они поступают и держатся так, как им повелевает их долг. Долг и их собственное беззаветное увлечение общим делом. Человек труда и долга всегда вызывает к себе уважение, а уважение - мать любви.
Зина чувствовала скованность в присутствии Жукова только вначале и только потому, что ее мучила совесть за плохо исполняемый долг.
На прощание она спросила, почему Жуков считает, что узлы станка Виктора следует делать не из стали, а из сплавов алюминия.
- Очень просто, - ответил он. - Я уже сказал: у станка большое будущее. И чтобы оно стало еще большим, станок надо делать как можно легче по весу. Он должен весить пуд-полтора и укладываться в обычный дорожный чемодан. Быть, словом, не стационарной установкой на верстаке в мастерской, а свободно носимым инструментом. Пусть столяр несет его с собой на корабль, на тридцатый этаж московского небоскреба, в колхозный полевой стан. Не так ли?
Жукову было уже за пятьдесят. Кроме седого боевого хохолка, да, может быть, еще глаз - быстрых, черных, всегда выразительных и серьезных, - ничего особенного в его внешности не было. Такое выражение глаза Жукова сохранили с юношеских лет. Его отца убили в четырнадцатом году, в августе, в самые первые дни мировой войны, и молодой Жуков пошел работать туда же, где до мобилизации работал отец, - на соляной рудник возле Бахмута. Удивительный это был рудник. Под землей лежали мощные пласты каменной соли, чистой и прозрачной, как стекло. Любители вытачивали из нее призмы, кубики, разные фигурки; в ней пробили штольни и штреки, в ней был устроен показной кабинет управляющего. Все в этом кабинете - и стол, и кресла, и чернильный прибор - было тоже из соли, сказочно сверкавшей при свете ламп. Работалось на соляных копях значительно легче, чем в соседних шахтах, где добывали донецкий уголь, - не было ни рудничного газа, ни подземной воды, ни обвалов. Зато всюду была соль, которая - казалось бы, такая безобидная, красивая - разъедала кожу и малейшую ранку превращала в страшную язву.
Юный Жуков работал откатчиком под землей, мать была уборщицей в конторе. Оба они жили в Бахмуте, вместе подымались чуть свет, вместе шли за несколько километров на рудник, вместе возвращались. Откатка изматывала силы четырнадцатилетнего подростка, он так уставал за день, что потерял всякий интерес к мальчишеским делам, бросил ходить на ставок в Кутейниково за линями и карпами, бросил городки, бросил козны. Только по воскресеньям выходил он к ближнему ставку, в котором почти не было рыбы и в котором бахмутцы купались. Он сидел там на берегу, следя за проносящимися над водой утками, за купающимися ласточками, за водяными курочками в камышах. Ставок был зеленым оазисом; немного отступая от него, лежала выжженная солнцем сухая степь, на которой даже полынь и чернобыльник звенели, как жесть. Вдали, к югу, дымили трубы Никитовки, Константиновских заводов. Их дым сливался с еще более дальними дымами Краматорской и Юзовки. Дым всегда висел над Донбассом тучей, застилая солнце.
Произошло Октябрьское восстание в Петрограде, в Москве, революция прокатилась по России грозной волной. Немецкие армии вступили на украинскую землю, приближались к Донбассу. Горняки поднимались навстречу врагу, организовывались боевые отряды. Руководил ими Артем. Жуков послушал, как товарищ Артем говорил на митинге: "Зрелище неорганизованных масс для меня невыносимо", не очень понял, что это значит, но в один из таких отрядов записался, чтобы вместе с другими шахтерами встретить немецкие войска огнем и штыками.
Затем началась гражданская война. Жуков воевал на Украине, на Кубани, на Волге, он вступил в комсомол, потом в партию. Демобилизовался в Москве. Его отправили на один из заводов секретарем комсомольской ячейки. Он учился на рабфаке, потом в институте. Но едва получил диплом инженера, как снова взяли на партийную работу. Переезжал со стройки на стройку - куда пошлет партия. Перед Отечественной войной он работал секретарем партийного комитета на одном из южных судостроительных заводов; на войну ушел комиссаром стрелкового полка. По окончании войны его взяли в аппарат Центрального Комитета партии.
Приехав на новое место работы, теперь уже на Ладу, он прежде всего принялся знакомиться с людьми. Он уже составил себе представление об Иване Степановиче как о человеке большой преданности своему делу, очень трудолюбивом, но излишне мягком. Он узнал прямого, честного Горбунова, многих руководящих инженеров. Жизненный опыт, однако, подсказывал бывалому партийному работнику, что всякая армия - это прежде всего солдаты. Хочешь изучить армию, изучай ее солдат.
Жукова тянуло к солдатам завода - к рабочим, мастерам, в цехи, в мастерские, на участки. Его еще мало кто знал в лицо, одевался он как большинство людей, связанных с морем: синий диагоналевый китель, фуражка. На него особого внимания рабочие не обращали: моряков на заводе всегда много - с тех судов, которые стоят на ремонте. Жуков сколько угодно мог наблюдать за работой бригад, никого не смущая своим присутствием. Часто он ходил вместе с Иваном Степановичем, и еще чаще с Горбуновым, особенно когда решил познакомиться со Старым поселком; председатель завкома знал там каждый дом и каждого жителя.
Где только они не побывали вдвоем с Горбуновым! Заходили в ясли, в детский сад, в портновское ателье; часа два провели в клубе. Заведующий клубом Вениамин Семенович водил их из аудитории в аудиторию, из гостиной в гостиную, подробно говорил о каких-то своих неосуществленных замыслах. Жуков молчал и хмурился.
Зашли они однажды вечером даже в фирменную пивную пивоваренного завода "Белый медведь", посидели там за мраморным столиком. К ним подсаживались кораблестроители, чокались кружками о кружку Жукова, поздравляли его с прибытием к ним на завод, добродушно посмеивались, говорили: "Уж как-нибудь не обидим".
В конце концов Горбунов предложил Жукову сходить на рыбалку к Желтой яме: "Тогда, как говорится, наша жизнь будет вам представлена со всех сторон".
Заводской народ знал множество мест удачливой рыбной ловли. Одни, большей частью ребятишки, садились на камни возле моста через Веряжку и таскали плотвичек. Другие седлали гнилые сваи заброшенных пирсов на Ладе, под которыми водились крупные окуни. Третьи переезжали Ладу на лодке и с плотов, возле лесопилки, ставили многокрючковые снасти - переметы или отпуска. Четвертые ходили под парусами далеко в залив.
Самым неудачливым местом считалась так называемая Желтая яма. Но как раз именно она, эта Желтая яма, сильнее всего манила к себе заядлых удильщиков.
Желтая яма имела почти километр длины и до пятисот метров ширины; берега ее уходили под воду крутыми обрывами, отвесными, как стены. Когда-то - эти времена помнили только старики - здесь был песчаный карьер. Его забросили еще до первой мировой войны, в течение нескольких лет он наполнился водой чуть ли не вровень с берегами, стал глубоким озером, возле которого, врастая в землю, ржавели железные сочленения драг и экскаваторов.
Как попали туда карпы и когда - никто не знал; но в Желтой яме они водились с давних пор. Прошлым летом слесарь Бабашкин вытащил карпа в пуд весом. Лобную кость огромной рыбины, обернутую носовым платком, Бабашкин носил в кармане несколько месяцев, и, кому бы ни показывал, каждому задавал один и тот же вопрос: "Как думаешь, чья?" Подкидывали на ладони, определяли тяжесть, пробовали на ощупь, говорили: баранья, свинячья, - чья угодно, только не рыбья, настолько могуча и несокрушима была эта костяная плитка.
Пудовая добыча случалась редко - в три, в четыре года раз. Но нелегко было выудить и самого рядового карпенка, сплошь да рядом рыболовы уходили от Желтой ямы с пустыми руками, не только без добычи - даже и без снастей. И все-таки в следующую субботу вновь шли на злосчастное место. Самозабвенных завсегдатаев Желтой ямы - в том числе и самого себя - главный конструктор завода Корней Павлович называл "карпинистами". Поймать карпа было для "карпинистов" то же самое, что для авиатора перевернуться через крыло, скользнуть в штопор и затем раз десяток подряд проделать петлю Нестерова.
Чего только не выдумывали любители ловли карпов, лишь бы овладеть высшим пилотажем удильщика! Они изобретали свои собственные приманки и насадки, скрывая рецепт в глубокой тайне даже от самых лучших друзей. Они варили пшенные, овсяные, рисовые каши, цементировали это варево крупчаткой, сдабривали его подсолнечным или ореховым маслом. Они разводили мучных червей, жирных и тупорылых. Они плели лески чуть ли не из скрипичных струн. Они хитрили на каждом шагу. Но карпы были еще хитрей. Карпы тяжело бухали, играли, плескались посреди озера, а на крючок не шли.
В первое послевоенное лето был такой случай. Председатель правления артели "Приморский обувщик" решил перехитрить сразу всех - и карпов, и "карпинистов". В один прекрасный день предприимчивый руководитель артели прибыл к озеру на грузовике, с бригадой своих мастеров, с лодкой и с неводом.
Под возмущенную брань удильщиков невод был заведен, и, когда он охватил добрую половину озера, на берегах наступила напряженная тишина. Удильщикам казалось, что отныне все кончено, злая воля отнимает у них самое дорогое, самое заветное - почти кусок жизни.
Невод между тем шел, шел, делая свое черное дело, крылья его смыкались… И вдруг тишину нарушил тяжелый всплеск - грузная, большая рыбина рывком перебросилась через линию деревянных поплавков. За ней вторая, третья… и на озере началось нечто подобное рукопашному бою, вода клокотала и пенилась. Карпы уходили через верх невода. Глядя на то, как маневрировали их мудрые рыбьи деды, посыпалась через поплавки и карпиная мелочь.
Сосны, со всех сторон обступившие Желтую яму, никогда не слыхивали таких победных кликов, какие гремели под ними в эти минуты решительного перелома битвы на озере. Обычно под береговыми соснами люди ходили на цыпочках и говорили шепотом. А тут даже дед Матвей, в ту пору еще хаживавший на рыбалку с Ильей Матвеевичем, - даже он кричал вслед карпам: "Наша берет! Что, выкусили?!" Последние слова относились уже не к карпам, а к "приморским обувщикам", которые огромнейшей своей сетью вытащили два-три десятка каких-то заблудших озерных недорослей и, посрамленные, вскоре уехали в город.
К Желтой яме по субботам сходились одни и те же удильщики. Они давным-давно друг друга знали - и по заводу, и по рыбалке. Они оставались тут на всю ночь, жгли в отдалении от берега костры, ужинали, завтракали. Было на озере нечто вроде клуба под открытым небом или однодневного дома отдыха, у которого ни стен, ни крыши, зато почти каждый отдыхающий - он же и затейник.
До Желтой ямы было километров шесть. Жуков и Горбунов шли медленно, пришли позднее основной массы "карпинистов", которые, закинув удочки, уже сидели у воды - такие тихие-тихие и недвижные, будто это были не люди, а камни, раскиданные вокруг озера. Только в отдалении, под соснами, где курился костерок - для разгона комаров, собралась небольшая группа человек в десять-двенадцать, - тоже, видимо, опоздавшие. Они яростно о чем-то спорили. Жуков с Горбуновым подошли. Внимания на них никто не обратил.
- Ничего смешного нету! - сердито говорил сухой, длинный старик.
- Александр Александрович Басманов, мастер, - шепнул Жукову Горбунов. Жуков кивнул головой. Он уже знал и Александра Александровича, и его начальника, Илью Матвеевича.
- Да, ничего смешного! - повторил Александр Александрович.
- А ты бы, дядя Саня, согласился вместо санатория сено, например, косить или картошку окучивать? - со смехом спросил средних лет человек в распахнутом кителе, под которым виднелась татуировка, покрывавшая грудь.
Горбунов догадался, о чем шла речь.
- Был у нас случай, - зашептал он почти в самое ухо Жукову. - Один инженер поехал на курорт, да не доехал, слез по дороге в рыбачьем колхозе и там провел весь отпуск.
- Болтовню болтаешь! - еще злее ответил Александр Александрович. - Такие поступки по расписанию не делаются. Они происходят от душевного расположения.
- "Душа", "душевное расположение"… Да ты, дядя Саня, идеалист, оказывается, - продолжал обладатель татуировки. - Главное все-таки не душа, а разум. Душа, как говорится, - мистика.
- И полушки не дам за голый разум! От голого разума одно зло идет… если душа его не подправляет. Ты мне ответь: разве мог бы душевный человек чумных блох выдумать? Нет у него, сук-киного сына, никакой души, только разум… и не нужен мне такой разум, будь он неладен!..
- Хватит, хватит, - вмешался Илья Матвеевич. - Доспоритесь, время прозеваем. - Он заметил Жукова, поздоровался с ним, предложил идти вместе искать местечко.
Пошли на другую сторону озера. Илья Матвеевич вел расходившегося старика под руку, тот руку у него вырывал.
Закинув удочку, Жуков вспоминал детство, ставок под Бахмутом, со стороны внимательно следил за начальником и мастером стапельного участка. Оба не спеша размотали удочки, не спеша их закинули. Меж сосен сгущался предзакатный лиловый сумрак, и в темной раме леса завечеревшее озеро казалось сказочным окном в какой-то светлый, ясный и голубой мир, - в воде отражалось небо, почти не тронутое вечерними тенями. В отраженной этой голубизне стояли веерами пестрые поплавки.
Жуков услышал, как Илья Матвеевич вполголоса сказал: