4
Они шли по обрывам над Ладой. Сколько раз бывал здесь Алексей, но никогда знакомые места не казались ему такими красивыми, как в этот вечер. Катя вдруг остановилась, схватила его за руку:
- Смотрите, Алеша, смотрите!..
Он смотрел. Багровое огромное солнце погружалось в далекий залив, вода в заливе, в устье реки была как текучее пламя; огненным паром казался дымок над трубой лесопильного завода, огненные стояли окрест длинностволые сосны. Жутковато делалось при виде пылающей в сумерках земли.
- А вот сюда взгляните! - вновь воскликнула Катя. Алексей повернулся спиной к солнцу. Две длинные тени уходили из-под их ног к обрыву, спускались вкось по влажному песку туда, где на береговой кромке чернели горбатые днища рыбачьих челнов. Ветер нес оттуда запахи сапог и рыбы.
И в какую бы сторону ни указывала Катя, везде перед Алексеем открывались картины одна красивей другой. Среди них, этих картин природы, хотелось молчать. Но молчать, оставаясь вдвоем, могут только старые друзья. Отношения Алексея и Кати были еще очень неясны, и, пока они не выяснятся, надо говорить и говорить.
- Я читала одну очень интересную книгу о происхождении жизни, - сказала Катя. - Там были рисунки в красках… Вот эти сосны похожи на первобытный лес, как он показан в книге. С них во время пожаров в песок капала смола. Потом те места заливало море, смола за миллионы лет становилась каменной.
- За миллионы?
- А как же! Я говорю про янтарь. Он очень древний. Ему тридцать миллионов лет.
- Шу́тите! - Алексея поразила цифра, названная Катей.
- Правда, Алеша. У мамы есть янтарные бусы, и в одной бусинке, если смотреть на свет, видна мушка, крохотная, меньше комарика. Когда я на нее гляжу, у меня у самой мороз по коже идет, так удивительно: мушка эта жила тридцать миллионов лет назад. Может быть, она кусала какого-нибудь ихтиозавра и видела то, о чем мы теперь и догадаться не можем.
- Тридцать миллионов лет! - Алексей не мог успокоиться. По сравнению с этим чудовищным временем его двадцатидвухлетняя жизнь казалась такой пылинкой, какую не разглядишь и под самым мощным микроскопом.
Катины мысли походили на мысли Алексея, но были они определенней.
- При виде этой мушки, - продолжала она, - я всегда думаю о том, как же человек должен жить, чтобы его короткие годы не пропадали зря? И ни до чего не могу додуматься. Потому что не знаю, что такое "зря" и что такое "не зря". А вы знаете, Алеша?
Алексей остановился, вытащил портсигар, закурил.
- Я, наверно, тоже не знаю, - сознался он. - Может быть, надо стать очень знаменитым, чтобы люди навсегда тебя запомнили?
- А что такое знаменитый? - Катя стояла перед ним и внимательно смотрела в его лицо. - Был Герострат, который сжег храм Артемиды в Эфесе. Были страшные короли-убийцы вроде Ричарда Третьего. Был Гитлер, он сжег уже не один храм, он людей сжигал в печах. Всех этих чудовищ человечество тоже запомнило навсегда. "Знаменитые"!
- Да, вы историю здо́рово знаете, - сказал Алексей с завистью. - Я не про таких знаменитостей, я про других… которые своими руками… своей работой…
- А вам, Алеша, очень бы хотелось стать знаменитым? - простодушно спросила Катя.
Алексею думалось, что он и так достаточно знаменит, и ему стало обидно: разве Катя об этом не знает или знает, да не хочет признавать его славы?
Молча они прошли через ельник до вырубленной поляны. Среди пней росла одинокая молодая рябинка, пышно распустившая перистую листву. Алексей тряхнул ее, и на них обоих брызнул дождь крупных капель. Катя вскрикнула. Алексей рассмеялся.
Неожиданный душ изменил настроение. Какие тысячелетия, какая слава, когда Алексею хотелось обнять Катю и гладить, целовать ее золотистые волосы… Хотелось подхватить ее на руки и нести… неизвестно куда.
- Катя! - промолвил он, не зная еще, что будет сказано дальше.
И дальше не было сказано ничего. Они шли и шли, потеряв направление; сумерки сгустились, небо чернело, в лесу уже властвовала ночь.
- Я боюсь, - сказала Катя.
- Волков?
- Всего.
- Со мной не бойтесь. Эх вы, Катя, Катя…
- Ну что, что - "Катя"?
- Да так, ничего. Ничего вы не знаете.
- Скажите, узнаю.
- Раз сами не хотите понять, зачем говорить.
Ноги были мокрые до колен, но Алексей этого не замечал. Он мог бы брести и по грудь в воде и тоже не чувствовал бы никакого холода.
Сделав крутую петлю, вышли на шоссе, с которого были видны огни Нового поселка. Вот Алексей проводит Катю до подъезда дома, Катя подаст ему руку - и всё. И на этот раз Алексей не скажет тех слов, которые он давно приготовил. Он не выдержал.
- Катя! - сказал вдруг грубовато. - Вы, наверно, смеетесь надо мной? Серый человек… ничего не знает. Ни про историю, ни про землю. Так ведь, так?
- Алешенька, что вы? - Катя чувствовала, как взволнован, расстроен Алексей. Неужели она его обидела? - Алешенька, я сама ничего не знаю. Я не хотела… Я не думала… Алеша!..
Их обоих охватило волнение. Алексей уже решился обнять Катю, он шагнул к ней, сердце у него стучало так, будто в грудь на полную мощь бил молоток клепальщика. Но с шумом промчался троллейбус, обдал их на миг ярким светом, и они, испуганные, отшатнулись друг от друга.
Решимость к Алексею больше не возвращалась.
Когда он пришел домой, все Журбины, кроме деда Матвея, уже спали. Далеко отставив от глаз, к самой лампе, дед читал какую-то книгу.
- Ты где шляешься? - спросил он, снимая очки. - Без тебя тут целый совет заседал. Слыхал, сварной корабль будут закладывать?
- А мне-то что? - ответил Алексей, в эту минуту далекий от всех кораблей мира.
- Как это - что! Событие, дурень! Переворот.
Алексей разделся, развесил намокшую одежду возле теплой печки и залез в постель, приготовленную ему Агафьей Карповной, как всегда, на диване.
- А есть-то чего же не ешь?
- Не хочу.
- Эх, парень, парень! Опять говорю: гляди не промахнись.
Не услышав ответа, дед Матвей загородил газетой лампу, чтобы не мешала внуку, и снова раскрыл книгу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Директор усадил Зину в кресло и попросил у нее разрешения дописать несколько строчек очень, как он сказал, спешного письма.
Кресло было неудобное - слишком податливое и глубокое, Зинин подбородок приходился почти вровень с чернильным прибором из черного камня с бронзой. Позиция эта вынуждала Зину смотреть на директора снизу вверх, раздражала ее и даже угнетала: при такой позиции совершенно невозможен разговор в том резком и требовательном тоне, в каком, по мнению Зины, его следовало бы вести.
Директор торопливо писал; в такт размашистым движениям руки на щеке у него дергался косой шрамик. Зина разглядывала этот шрамик удивленными и несколько негодующими глазами. Такими глазами она разглядывала все на свете, потому что все на свете делалось совсем не так, как должно было делаться, как того требовала, по ее мнению, сама наша жизнь - время великих замыслов и свершений. Зине не хватало быстроты, скорости в окружавшей ее жизни. Всякую потерю времени Зина ненавидела. Она вся как бы рвалась вперед и вперед; и доже походка у нее была какая-то рвущаяся, стремительная. В институте студенты шутили: "Зинка никогда не выйдет замуж. Чтоб объясниться ей в чувствах, надо прежде стать мастером спорта по бегу. Иначе просто не угонишься".
- Ну вот, - сказал директор, нажимая кнопку звонка рядом с телефонным аппаратом, - я к вашим услугам, товарищ Иванова.
Отдав вошедшей секретарше исписанные листки, он принялся набивать, а затем раскуривать трубку.
- С заводом познакомились?
"Ни с чем я не познакомилась, - хотела крикнуть Зина. - Три дня сижу без дела, три дня не могут дать работы. Три дня хожу сюда вот с такими бумажками!" Она выхватила бы из карманчика жакета талон разового пропуска. Но вместо всего этого пришлось сдержанно ответить:
- Нет еще. Никто не хочет со мной поговорить.
- Я виноват, товарищ Иванова, я. Простите, пожалуйста. Непрерывно совещаемся. Нам, видите ли, поручили постройку крупного корабля с цельносварным корпусом. Как раз по этому поводу я и писал сейчас письмо министру. Дело для нашего завода не то чтобы новое, но и не такое уж старое. До сего времени варили мелкие корабли. Возникло множество самых неожиданных вопросов. Взять хотя бы сталь… Каких марок?
Он смотрел на Зину и думал: "Девушка, девушка!.. Как случилось, что твои родители разрешили тебе пойти в кораблестроение, в трудную, не женскую отрасль промышленности? Да знаешь ли ты, что тебя ждет?"
А Зина сказала:
- Назначьте меня на этот корабль! Я технолог-корпусник.
Трубка директора, как часто случается с ними, с трубками, стала пищать, в ней булькало и хрипело. Директор выколотил табак в пепельницу, взял медную проволочку и занялся чисткой мундштука. Известно, что занятие это нудное и кропотливое.
Зина не выдержала:
- Вы, наверно, обо мне забыли?
- Нет, не забыл. Помню.
Директор не сказал, а только подумал, что министерство, прислав на завод эту девушку, задало ему трудную задачу. Обычная история: девчоночья романтика, неумение соразмерить свои силы, правильно выбрать профессию. Технолог-корпусник! Разве такие, круглоглазые, с черными бантиками в косах, должны работать на стапеле? Перед мысленным взором директора один за другим возникали бывалые корабельщики: Басманов, Журбины - деды, сыновья и внуки - с лицами, опаленными ветром, с загрубелыми красными руками, с ледяными сосульками в усах и обметанными инеем бровями. Никак невозможно было поставить с ними в ряд "товарища Иванову"; не хватало решимости отправить ее на леса, где осенью непрерывно свищут ветры, в холодные корабельные отсеки, где зимой даже сталь скрипит от мороза. Директор Иван Степанович Сергеев сам был отцом двух таких же вот худеньких девчушек с бантиками в косах.
- Да, помню, - повторил он. - Но как быть с вами, честное слово, не знаю.
- В путевке министерства это написано!
- Написано? - Иван Степанович снова раскуривал трубку. - А скажите: тот, кто подписывал вашу путевку, он с вами разговаривал, он видел вас?
- Не понимаю! - Зина встала. Сидя она такой разговор продолжать не могла.
Иван Степанович тоже встал из-за стола. Большой, массивный, он прошелся по ковру до двери, повернул обратно.
- Кто вы для работника отдела кадров министерства, который выдал вам путевку? - заговорил он серьезно. - Как он вас себе представляет? Да никак. Не сомневаюсь, он очень внимательно просмотрел ваш диплом. Диплом инженера-технолога. А мы, пожилые люди, которые корабельную премудрость начали познавать с клепальщиков и слесарей, видим в вас не только дипломированную абстракцию, но еще и нечто иное. Перед нами юная девушка, с косичкой, с бантиком…
Лицо и шея Зины мгновенно покраснели. Она торопливо развязала бант и сняла его с косы:
- Если это мешает…
- Да не бант мешает. И не в укор я вам о нем говорю. Совсем напротив. Мне только кажется, что вы еще очень плохо знаете жизнь, еще хуже знаете ту профессию, которую себе избрали, вернее - условия труда, связанные с этой профессией. Допустим, вы бывали на практике, но практика всегда летом, в самое благоприятное время года. Ни за что, собственно говоря, вы еще не отвечали. И вот, думаю, прежде чем будет подписан приказ о вашем назначении, вам следует очень внимательно, очень серьезно и трезво продумать свое будущее.
- Я много думала!
- Еще подумайте. И походите по заводу, ознакомьтесь со всем процессом постройки кораблей. Может быть, не стапель, а какой-либо иной участок…
- За время практики походила по очень многим заводам, - перебила его Зина. - Хочу работать только на стапеле. И пожалуйста, не вздумайте отправлять меня обратно! Никуда отсюда я не уеду!
Она комкала в руках черную шелковую ленту. Иван Степанович добродушно посмеивался, снова нажимая кнопку звонка, а у Зины дрожали губы. Она с трудом сдерживала себя, чтобы не броситься на диван с деревянными львами, которые держали в зубах медные кольца, и не зареветь от обиды и злости. Еще никогда-никогда в жизни никто не устраивал над ней такого издевательства. Ладно, порой не очень легко было жить без родителей в детском доме, пусть и трудности институтских лет не всегда проходили бесследно; но теперь, теперь, когда она инженер, когда у нее диплом, самые лучшие отзывы и характеристики, когда она самостоятельный человек, кто имеет право мешать ей на жизненном пути, посмеиваться над ней, называть девчонкой!
Вошедшей секретарше Иван Степанович сказал, чтобы она вызвала инженера Скобелева из бюро технической информации.
- Дальше дело будет обстоять так, Зинаида Павловна… - сказал он. - Инженер Скобелев познакомит вас с заводом, покажет все цехи, все участки, мастерские, склады, отделы. А вы, как я уже вам советовал, еще разик подумайте, где бы вам хотелось работать.
- Я уже вам объяснила где. На стапелях!
В кабинете появился человек лет тридцати-тридцати пяти, тщательно выбритый, надушенный, в модном костюме, с пестрым галстуком, и сощурил на Зину холодные глаза фаталиста, который всецело и полностью вверил себя судьбе.
- Зинаида Павловна Иванова… Евсей Константинович Скобелев… - познакомил их Иван Степанович. - Инженеры.
Инженеры переглянулись и не понравились друг другу. Зине не поправился весь вид Скобелева, его прищуренные безразличные глаза, замедленные, вялые движения. А Скобелев обозлился на Зину за то, что она, сама обозленная и расстроенная разговором с директором, не приняла его протянутой руки. Чтобы выйти из глупого положения, ему пришлось проделать этой рукой еще более глупые жесты в воздухе и сложными путями отправить ее в карманчик пиджака за карандашом, нужды в котором никакой не было.
От директорского поручения - "показать Зинаиде Павловне завод" - неприязнь Скобелева к растрепанной девчонке, как он мысленно окрестил Зину, усилилась. Таскайся теперь с ней день, два, а то и три по цехам, лазай черт знает куда…
Но Евсей Константинович Скобелев считал себя человеком в высшей степени культурным и воспитанным. Он не дал воли чувствам, с должностной вежливостью поклонился Зине и распахнул перед нею дверь:
- Итак, в вояж!
После них в кабинет вошел высоченный хмурый человек с черными усами.
- Здоро́во, директор! - сказал он и уселся в кресло. - Опять, понимаешь, тригонометрия.
Иван Степанович смотрел на Горбунова веселыми глазами. Он искренне любил этого усача, которого на заводе любили все; в этом отношении директор не был исключением. И так любили, что минувшей осенью в который уже раз опять избрали председателем завкома.
- С косинусами тригонометрия? - спросил Иван Степанович.
- Хуже, - с обычной для него мрачностью ответил Горбунов. - Дед Матвей-то плох.
- То есть как плох?
- Не может работать. Народ жалуется - путает в разметке.
- На пенсию надо отпускать, Петрович. На отдых.
- Уже и решение вынес! - Горбунов досадливо хлопнул себя по коленям. - Легко сказать - на пенсию, на отдых! Я не о том. Пенсию он и без нас получает. Я о другом. Заботы человек требует.
- О таких людях государство заботится.
- Государство? А мы с тобой что - не государство?
- Теоретический спор.
- Нет, практический! Шестьдесят пять лет человек работает, работает и работает. Вели ему идти домой, на печку, - срежет это его, как бритвой. Что тут государство может сделать? Оно на нас с тобой надеется, нам поручает найти правильное решение. Я с Василием Матвеевичем толковал сегодня в завкоме. Нельзя, говорит, оставлять деда без работы. И на разметке не оставишь. Внимательность потерял, устает, больше помех от него, чем пользы.
- Давай думать.
- Давай.
Оба сидели несколько минут молча. Иван Степанович курил, посапывала его прокуренная трубка; Горбунов хмурым взглядом рассматривал модель ледокола в стеклянном футляре, поставленном на подоконнике за спиной директора.
- В вахтеры, может быть? В сторожа? - не то себе, не то Горбунову сказал Иван Степанович.
- Обидим, - не меняя позы, ответил Горбунов. - Обернись, погляди на тот кораблик позади тебя… Кто гребные винты для него размечал?
- Вот, черт возьми! Действительно тригонометрия, Петрович. А сам-то он что говорит?
- Да ничего. И спрашивать боязно.
Так директор с председателем завкома и не смогли решить судьбу деда Матвея.
Горбунов ушел. Иван Степанович еще долго сидел в одиночестве. Он раздумывал о жизни, о старом разметчике, о себе.
Когда Матвей Журбин с сыновьями и снохами приехал из Петрограда на завод, он, Иван Степанович, двадцатилетний слесарь в сатиновой косоворотке, был секретарем только что созданной заводской ячейки комсомола. Проходили годы, менялись люди в цехах и на стапелях, сам Иван Степанович за эти годы успел окончить рабфак и институт, поработал в нескольких проектных организациях и даже в наркомате, женился, вырастил двух дочерей, поседел, вновь вернулся в годы войны на Ладу, уже директором, а старый Журбин все продолжал делать свое дело разметчика, - был он живой биографией родного для Ивана Степановича завода. Завод не мыслился без деда Матвея. Но что поделаешь, жизнь так устроена, таков ее закон: одно уходит, на смену ему приходит другое, новое, молодое. Пусть это случайно, что в тот же самый день, когда на завод приехала девушка с бантиком и с дипломом инженера, возник вдруг вопрос, как быть с дедом Матвеем, - случайно, но закономерно. И может быть, не так уж далек иной день, когда у кого-то возникнет вопрос - а как быть с ним самим, с Иваном Степановичем Сергеевым? Стар-де и тоже путает в работе.
Невольно вспомнились строчки из недавнего письма товарища по институту. Тот писал: "Умер Никита Седлецкий. Инфаркт. Снаряды, Ваня, ложатся все ближе и ближе…" Похоже, что это именно так. Года два назад не стало Карюкина, с которым Иван Степанович когда-то уезжал на рабфак, а вот ушел и Никита Седлецкий, тоже ровесник. Да, снаряды ложатся все ближе.
Боевой устав пехоты учит бойца: когда ты попадешь в полосу губительного огня, ты должен выходить из-под него только броском вперед. Именно вперед, и ни в каких иных направлениях. Значит, не надо думать о сужающейся "вилке", надо не останавливаться, надо идти и идти, и сто раз прав Горбунов - не так просто решить вопрос с дедом Матвеем. Бросить работу - для старого Журбина равносильно остановке под огневым шквалом. Снаряды тут же накроют его. И еще есть великая правда в том, что для человека бросок вперед - это воспитание нового поколения, которое продолжит начатое им дело. "Зинаида Павловна, - подумал Иван Степанович, - мы еще будем с вами друзьями. Не сомневаюсь".