Зине было приятно, что он разговаривает с ней так, как, наверно, стал бы разговаривать со своими горновщицами или с той девушкой, машинистом крана, которая выглядывает из стеклянной будочки на ажурной башне. Она подумала, что, пожалуй, не стоит говорить: "инженер" - вдруг разговор потеряет непринужденность, - и ответила:
- Вот, например, могу клепать.
- Это бросьте! - Алексей усмехнулся. - Я вправду спрашиваю.
- А я вправду и говорю. - Она подняла молоток с подмостей, осмотрела его: система знакомая. - Боитесь - что-нибудь испорчу?
- Руки себе испортите. А больше - что же?
- Ну, тогда пусть разогревают!
Зина не сомневалась в своем умении клепать. Она смело нажала курок, но, когда молоток затрепетал, забился в ее руках, как большая тяжелая рыбина, - растерялась. Конец стержня заклепки пополз куда-то в сторону; будто масло, он размазывался по листу, и вместо аккуратной замыкающей головки получилась отвратительная лепешка.
- Что такое, в чем дело? - Зина поспешно выключила воздух и, перепуганная, взволнованная, оглянулась на Алексея. - Я не виновата, виноват ваш молоток… Фу, ерунда какая!
- При чем тут молоток? - начал было Алексей, но понял, что и в самом деле не девушка, пожалуй, повинна в неудаче, а именно молоток, а еще точнее - он сам, Алексей. - Верно, - сказал он и протянул руку, чтобы дернуть себя за галстук; галстука не было. - Верно. Не предупредил. Молоток у меня переустроенный. Кое-что я тут изменил в конструкции.
- Вы мне не говорите "кое-что"! - запальчиво перебила Зина, раздосадованная неудачей. - Говорите определенно - что!
Она снова нажала на курок - и вторая заклепка пошла в брак. За второй - третья.
- Не беда, - утешал Алексей, - срубим.
Четвертую, пятую, десятую он расклепал сам в своем стремительном темпе.
Зина не отходила от него ни на шаг. Самолюбие ее было сильно уязвлено.
Так их, почти прижавшихся плечом к плечу, и застал Илья Матвеевич.
- С рабочим классом знакомитесь? - сказал он, когда Алексей выключил воздух. - Правильно, товарищ инженер, с этого и начинать надо.
При слове "инженер" Алексей удивленно и, как Зине показалось, неприязненно взглянул на нее. Глаза у него были хмурые. Зина почувствовала себя виноватой перед ним. Ее шутку по поводу специальности он расценил, наверно, как обман, как средство втереться к нему в доверие. Она не терпела недомолвок и недоумений, поэтому тут же попыталась объяснить Алексею, как и для чего возник этот, пустяковый в сущности, обман, но Алексей, постучав в стальной лист, уже подал знак бригаде, и слов стало не слышно за трескотней молотка.
Илья Матвеевич повел Зину в конторку, знакомиться с Александром Александровичем, о котором он сказал: "Знаменитый мастер!"
На пирсе Зина удержала его за рукав.
- Илья Матвеевич, я, кажется, обидела вашего бригадира. Вы не заметили?
- Какого бригадира?
- Ну вот, с которым мы сейчас клепали.
- Это же Алешка! Мой сын! С чего ему обижаться? Молод - зелен.
После вечернего гудка Зина, радостная, возбужденная, влетела в кабинет директора:
- Все, Иван Степанович! Завод осмотрен, еще раз подумано - буду работать на стапельном участке. И только там!
Начался разговор, который привел Зину в эту похожую на коридор, мрачную, неуютную комнату с длинным столом. Иван Степанович говорил долго, серьезно и убедительно. Он говорил о том, что молодой, энергичный, инициативный инженер заводу нужен, но не на стапелях, где специалистов вполне достаточно, а в бюро технической информации, которому руководители завода придают чрезвычайно важное значение, особенно теперь, в новых условиях.
- Я говорю это вам, Зинаида Павловна, как старший товарищ. Я прошу вас так поднять и поставить техническую информацию, чтобы в ваших руках сосредоточились все новинки кораблестроения, и не только судосборки, а и литейного дела, кузнечного, холодной обработки металлов, большой и малой механизации. Скобелев, буду откровенен, пока не обеспечивает такой работы. Бюро информации нуждается в сильном катализаторе. Этим катализатором, я уверен, явитесь вы. Недостаток вашего опыта восполнится избытком вашей энергии.
Каждое его слово было для Зины словом панихиды по ее несбывшимся мечтам. И вместе с тем, они, эти слова, льстили самолюбию: с нею разговаривали как с подлинным инженером, которому поручали ответственную задачу и на которого надеялись. Она еще мотала протестующе головой, хотя уже чувствовала, что не устоит перед напором доводов Ивана Степановича и пойдет в бюро к Скобелеву - не навсегда, конечно, на время, но все же пойдет.
Даже и на время нелегко расставаться с мечтой. Зина сидела возле длинного стола, разглядывала шкафы и щиты с инструментами, старалась сковырнуть неподатливый клей с коленкоровой обложки альбома и почти не слышала того, что говорил Скобелев, который, заложив руки за спину, расхаживал по комнате.
- Я всегда удивлялся и удивляюсь, - говорил он скучно и назидательно, - тем извилистым путям, по которым судьба ведет человека. Вот вы, Зинаида Павловна Иванова, гордо заявили мне, Евсею Константиновичу Скобелеву, что у вас никакой потребности в моем обществе нет. Это было вчера. Сегодня же все переменилось. Вам не только придется терпеть мое общество, но и выполнять мои приказания. Вы моя подчиненная, я - ваш начальник. Вам это понятно, надеюсь?
Зина медленно подняла голову и посмотрела на Скобелева долгим изучающим взглядом. Чтобы не видеть ее удивленных глаз, Скобелев сел за стол и принялся рыться в ящиках.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Поезд медленно вползал в ажурный тоннель железнодорожного моста. Чемоданы давно были уложены, шляпы надеты, пассажиры стояли возле окон. Река горела внизу, озаренная вечерним солнцем. По ее сверкающей воде, наперерез поезду, шел буксир и тянул две осадистые баржи с кирпичом. Обгоняя поезд, к противоположному берегу мчался белый катер.
- Ну, вот и наш городишко! - сказал Антон, кивком указывая на дальний берег.
Спутник Антона быстро повернул голову, хохолок над его лбом, седой и задорный, как у Суворова, дрогнул, лицо приняло строгое выражение. За рекой открывалась панорама большого города. Белые здания, кроны деревьев, заводские дымы… Новая, незнакомая жизнь. Сколько раз за пятьдесят лет он, этот немолодой уже человек, въезжал вот в такие незнакомые города! Вспомнился вид Сталинграда с Волги, Ростова с южного берега Дона, Киева с низменной левобережной поймы, Новосибирска через Обь… Много, много было городов, но каждый раз, завидев из окна вагона или с пароходной палубы такую панораму в седых дымах, Жуков чувствовал волнение. Он никогда но был экскурсантом, всегда в новый город он ехал работать и всегда - по заданию партии.
- Михаил Васильевич!. - окликнул Жуков, оборачиваясь к распахнутой двери купе. - Приехали!
- Уже?! - ответил худощавый человек с лицом бронзовым, как у рыбака, поспешно запихивая в портфель папки с бумагами. - Сейчас выйду.
Над этими папками, разбирая, рассматривая эти бумаги, Антон Журбин, парторг ЦК Жуков и профессор Белов провели весь путь от Москвы до Лады - почти двое суток. В других купе играли в карты, в домино, пели песни, даже отпраздновали день рождения черноглазой девушки-студентки, ехавшей домой на летние каникулы, а в купе номер четыре только листали бумаги и рассматривали чертежи.
Жуков встретился с Беловым и Журбиным в кабинете министра, приехал в министерство прямо из Центрального Комитета партии. В ушах его еще звучали слова секретаря ЦК: "Надеюсь, вы понимаете, какая ответственность ложится на коллектив завода?" Министр почти повторил слова секретаря ЦК. Он сказал: "Познакомьтесь, товарищи… Вам предстоит помочь заводу выполнить чрезвычайно серьезное задание. Ответственнейшее задание. Вы, конечно, сами понимаете это…"
Они выехали на Ладу вместе, всю дорогу профессор Белов и Антон рассказывали Жукову о планах реконструкции завода, лишь изредка отрываясь от бумаг, чтобы посмотреть в окна. За окнами грохотали встречные товарные эшелоны; составами из красных вагонов и платформ были заняты пути всех станций и полустанков. На вагонах, на контейнерах то мелом, то черной краской было выведено: "Волго-Дон", "Куйбышевгидрострой", "Каховка"… Старые названия недавно зазвучали по-новому. Волгу и Дон отделяла теперь друг от друга не горячая степь, а только короткая черточка. Точнее, она их соединяла. За этой черточкой уже угадывались трасса будущего канала, простор будущего Цимлянского моря и огромный труд огромной армии строителей, для которых железнодорожные эшелоны везли лес, массивные ящики с машинными частями, северный гранит, цемент.
Долго всматривался Жуков в надпись "Каховка". Он помнил Каховку такою, как воспета она в песнях, - в горячем звоне пуль. Поезд остановился рядом с товарным составом, и Жуков окликнул молодого парня, который, сняв рубашку, загорал на платформе, груженной досками.
- В Каховку, товарищ?
- В Каховку, - охотно ответил парень.
- Издалека?
- Из Архангельска. Послали сопровождать продукцию. Это нам вроде премии за работу. Четверых выбрали, а просились… весь завод. В завкоме говорят: как же, пошли вас, вы там и останетесь. Дела такие.
- Как тут не вспомнишь Кирова! - сказал Жуков, проводив взглядом эшелон с досками. - "Хочется жить и жить".
- Вы насчет чего это? - спросил удивленный Белов, входя в купе с бутылкой нарзана в руках. - Какую-нибудь колхозную электростанцию в окне увидели? Аллею вдоль дороги?.. Паровоз новой серии?.. Хорошо, что я не лирик, иначе… Не знаю, что́ было бы иначе. Наверно, я непрерывно болел бы ангинами, гриппами, воспалениями легких… Потому что, скажу вам откровенно, лирику в наше время трудно оторваться от вагонного окна. Последние два года мне пришлось много путешествовать - с севера на юг, с юга на север, на восток, на запад… Потрясает! Да, потрясает. На твоих глазах меняется, знаете ли, все - от ландшафта до человека.
- Ну вот, - рассмеялся Жуков, - только что утверждали: не лирик! А заговорили, как настоящий поэт.
- Никаких поэтов! - Белов резким взмахом спросил очки на диван. На переносье выступила красная полоска, глаза прищурились. - Никаких лириков! Я, как меня называют мои товарищи, черствый сухарь. Любой рифме я предпочту цифру. Да вот, пожалуйста!.. - Белов вновь надел очки, остро посмотрел по очереди на Жукова и на Антона. - Вы утром слышали, по радио передавали песнопение? "Левый берег, берег правый соревнуются на славу…" Что вы из этого поняли? А это же о Сталинграде. О Сталинграде! И рядом с такой словесностью - вот вам! - Он развернул газету, ногтем, как ножом, полоснул по заголовку статьи: "Сегодня на Волге".
Это была не статья, а запись беседы с начальником строительства Сталинградского гидроузла; состояла она сплошь из цифр. Но Белов принялся читать эти цифры, что называется, с выражением; он со вкусом их комментировал, азартно восклицал: "Ну что это, по-вашему, - кубометры, километры? Или человек, работающий там, на правом и левом берегах?"
- Нашу эпоху никакими рифмами не передашь! - сказал он, закончив чтение статьи. - Это эпоха поэзии цифр, эпоха поэзии масштаба. Разрешу себе привести еще один пример. У меня в портфеле - вот она! - хранится газетная вырезка. Главное статистическое управление сообщает о том, как выполнен народнохозяйственный план прошлого года. Рассмотрим - как?
Белов называл цифры и принимался рассуждать о том, какими путями советская черная металлургия, советское автокраностроение, советская лесная промышленность достигли этих показателей, что́ скрывается за этими цифрами. Он говорил о конвейерах, о трелевочных тракторах, о рационализаторских предложениях рабочих, о соревновании бригад, о содружестве производственников с учеными, о могучей волне творчества, вдохновения, которая, разрастаясь, захватывает страну от границы к границе.
- Убили вы меня, Михаил Васильевич, - сказал Антон не то в шутку, не то всерьез. - Я, грешный, тоже, случается, стихи сочиняю.
- Да что вы, Антон Ильич! - Белов смотрел на Антона не только с удивлением, но, пожалуй, еще и с некоторым испугом.
- Верно. Хотите, прочитаю стишок-другой?
Антон прочел коротенькие стихотвореньица о зимнем дне на стапелях, о клепальщике, молоток которого сравнивался с пулеметом, о старом мастере, который ушел на пенсию, но каждый день является посидеть на лавочке возле заводской проходной. Стихи были простые, и все в них было знакомо Белову; не только знакомо - близко.
- Ну, знаете, Антон Ильич! - развел он руками. - Это же почти цифры!
Жуков громко засмеялся. Белов тотчас понял причину его смеха и, смущенный, поспешил пояснить:
- Не в смысле сухости - нет!.. Ни в коем случае. В смысле точности, в смысле поэзии…
Все эти споры остались позади, впереди был новый для Жукова город; под мостом, через который шел поезд, текла новая река. Антон указал рукой вдаль:
- Завод. Видите три трубы?.. Самая окраина, почти у залива.
Трубы медлительно дымили, вокруг них сплетались в серые кружева фермы подъемных кранов, мачты кораблей и прожекторные башни.
2
В тот день, когда Тоне выдали табель, в котором было написано: "Журбина Антонина по постановлению школьного совета переводится в десятый класс", ей исполнилось семнадцать лет.
- Ну что, большая стала? - грубовато сказал Алексей. Он возвращался с работы и встретил сестру возле калитки. - Замуж скоро выскочишь…
- Пока не найду такого, как ты, не выскочу! - Тоня хотела его обнять, но Алексей отстранился.
- Шаблон, значит, нашла - всех своих женихов по мне мерить?
- Конечно. Ты самый лучший, ты самый умный, ты самый красивый!
- Вот дурашливая! - усмехнулся Алексей. - Ну получай, если так… - Он протянул ей сверток, который держал под мышкой.
- Что тут, Алеша?
- Посмотришь.
Тоня, подпрыгивая, побежала к скамейке. Алексей присел с ней рядом, искоса поглядывая, как она торопливо развертывает бумагу.
В семье Журбиных все жили дружно, семья считалась одной из наиболее крепких в Старом поселке. Но и в ней, в этой крепкой семье, относились друг к другу неодинаково, и даже Агафья Карповна, любящая мать, любила своих детей по-разному. До войны самые нежные материнские чувства она отдавала первенцу Виктору и Алексею. После того как Антон вернулся с фронта с тяжелыми ранами, эти чувства Агафьи Карповны распространились и на него. Любила она, конечно, и Костю с Тоней, - пожалуй, не меньше любила, - но все же не так, как Виктора, Алексея и Антона. И никогда не могла бы объяснить, почему не так. Может быть, потому, что Костя рос дерзким, своевольным пареньком, на него в школьные годы жаловались учителя, жаловались соседи; Агафья Карповна терпела из-за Кости много неприятностей. А Тоня с ее мальчишеским характером сама не очень льнула к матери, скрытничала перед ней, поверяла свои тайны только Алексею да еще отцу, Илье Матвеевичу.
С Алексеем у Тони сложились особые отношения. Когда Тоня была маленькой, Алексей мог заниматься с ней целыми днями. Он возил ее на себе верхом, скакал с ней через веревочку, играл в камешки и в "школу мячиков", чертил "классы" с "котлом" и "адом". Десяти лет Тоня с помощью Алексея научилась бегать на коньках и на лыжах, пятнадцати лет - стрелять из отцовского дробовика, ставить переметы и жерлицы, крутиться на турнике и прыгать через "козла".
И только к этому времени Алексей перестал стесняться своих дружеских отношений с сестрой. Прежде он играл с ней в глубокой тайне от взрослых и особенно от приятелей-мальчишек. "Классы" чертили за дровяным сараем, игра в камешки происходила в зарослях бузины и малины. Стоило появиться вблизи постороннему - Алексей тотчас из равноправного Тониного партнера превращался в ее сурового старшего брата. Делал, словом, такой вид, будто там, за сараем или в малиннике, он очутился только для того, чтобы по поручению матери присмотреть за сопливой девчонкой.
А Тоня, напротив, никогда не скрывала своих чувств к брату, он был для нее самым высоким авторитетом на свете, - пожалуй, более высоким, чем отец, Илья Матвеевич.
На внешние знаки внимания к сестре братец был не слишком щедр. Впервые так случилось, что он снизошел до подарка ко дню ее рождения.
- Алеша, милый! Да ты дурачок! - Тоня развернула сверток и так стремительно бросилась брату на шею, что на этот раз он не успел отстраниться. Он только по мальчишеской привычке отер ладонью щеку там, где ее коснулись Тонины губы.
С этого дня в Тониной жизни начались перемены. Поставив подарок Алексея - красивую большую коробку, обтянутую голубым шелком, - на комод, перед круглым зеркалом в раме из деревянных, черных от времени роз и листьев, Тоня почувствовала себя взрослой. Такие же коробки с флаконами духов и пестрыми пудреницами - но, конечно же, конечно, менее красивые! - были и у Лиды, и у Дуняшки. Тоня вырастала в собственных глазах.
- Антонина Ильинична Журбина! - сказала она своему отражению в зеркале. - Вы вступаете в жизнь. Будьте счастливы, Антонина Ильинична.
- Что верно, то верно. Будь, внучка, счастлива.
Тоня повернулась на каблуках. Позади нее стоял дед Матвей, тихо подошедший в валенках. Смущенная, она уткнулась лицом в его куртку, от грубой ткани которой пахло железом, смолой, суриком - кораблями. Дед Матвей поцеловал Тоню в голову, погладил по плечам:
- Много его, счастья-то, прошло мимо людей, не каждому оно доставалось.
Дедова солдатская койка стояла в углу за платяным шкафом. Откинув угол одеяла из разноцветных лоскутьев, он опустился перед нею на колено и выдвинул из подкроватной тьмы зеленый сундучок с гремучей, из железного прута, скобой на крышке.
Сундучок этот был очень старый, он сопровождал деда Матвея во всех его морских походах по дальним странам, и тот, кто его открывал, на внутренней стороне крышки видел жуткую картину в красках, которая называлась "Последний день Помпеи". Вырезав когда-то картину из журнала "Нива", дед приклеил ее хлебным клейстером - и то, с чем не справился разбушевавшийся вулкан, довершили прожорливые корабельные тараканы. Они отгрызли руки полуобнаженным помпеянкам, мечущимся в багровых отсветах под градом камней и дождем пепла, жадно въелись в торсы и бедра жилистых мужей. От тараканьего вмешательства страшная картина стала просто ужасающей.
Никто в семье не дотрагивался до этого заветного сундучка. Только Алексей, когда Тоне было лет пять-шесть, подзовет иной раз ее к дедовой постели, вытащит сундучок, распахнет крышку и крикнет: "Ага!.." Тоня пугалась и ревела.
Дед порылся в сундучке, согнутой спиной заслоняя его содержимое от Тониных глаз, вытащил квадратную корзиночку, сплетенную не то из тонкой соломы, не то из каких-то желтых волокон, подержал ее молча в руках и подал Тоне. В корзиночке, свернутое кольцом, лежало ожерелье из голубых и розовых раковин. Прошло чуть ли не полвека с того дня, когда Матвей Журбин купил его на базаре в Порт-Саиде, но тонкие, нежные краски, рожденные в глубинах южных морей, не потускнели.