Царапая кожу жесткими, как напильники, пальцами, дед Матвей сам надел на Тонину шею ожерелье и защелкнул медный замочек.
- Совсем цыганка! - воскликнула Тоня, взглянув на себя в зеркало. Она обняла деда и шепнула ему на ухо: - Это бабушкино?
Дед Матвей присел на постель, поставив большие свои непослушные ноги рядом с закрытым сундуком - последним вместилищем того, что осталось у него на земле от его королевны, - пожевал губами и не ответил.
Начиналось лето, дни стояли теплые, солнечные - гулять бы да гулять; но повзрослевшая Тоня не знала, куда девать свободное время. Подруги разъехались - кто к тете в деревню, кто к замужней сестре в Москву; несколько девочек отправились в туристский поход по Военно-Грузинской дороге. Рыбачить не хотелось, да и не с кем было: Алексей день работает, а вечером до самой ночи пропадает со своей Катюшкой. Эта Катюшка!.. Тоня всей душой ревновала к ней Алексея. Разве не обидно, не горько: вот была, была такая хорошая дружба, вдруг появилась беленькая чертежница - и всей дружбе конец. Как будто у Алеши и сестры уже не стало. Несправедливо, глупо, бессмысленно! Не отнимешь, конечно, она хорошенькая, Катюшка, и даже коричневое пятнышко на щеке ее не портит; но что из того - хорошенькая! Нельзя же из-за каждой хорошенькой девчонки голову терять.
Тоня ревновала, скучала, слонялась, по выражению Агафьи Карповны, как неприкаянная, по дому, вокруг дома, над Веряжкой; иногда ходила через дюны к бухте, где на песчаный берег день и ночь шли и шли, откатываясь, тяжелые зеленые волны. Под их шум хорошо было мечтать. Но в это лето и мечталось-то совсем не так, как бывало прежде.
Однажды Тоня собралась в город. Она любила город с его музеями, театрами, магазинами. Она могла ходить по городским улицам часами, до тех пор пока не отказывали ноги.
Было воскресенье, и в троллейбусе ехало много знакомых. На одном из передних сидений, расправив широкую юбку, по-хозяйски расположилась Наталья Карповна - Тонина тетка, которую лет двадцать назад Агафья Карповна с согласия Ильи Матвеевича выписала со своей родины, из Иванова. Наталья Карповна была полная, белокурая, любила сладкие наливки и очень трогательно, высоким голосом пела грустные песни. Овдовев в войну, она пошла на завод, долго выбирала себе профессию, выбрала наконец профессию крановщицы, работала на самом мощном, на портальном, кране.
Наталья Карповна разговаривала с какой-то девушкой, на которую Тоня вначале не обратила внимания. Видела только теткину аккуратную прическу, ее гладкую шею, розовое плечо, с которого сползла снежной белизны блузка, и удивлялась, почему тетка - такая еще молодая и красивая - не выходит замуж.
В троллейбусе все шумно разговаривали, смеялись, спорили, и тетка смеялась, то и дело склоняясь к самому уху соседки. Вдруг на одной из остановок в троллейбус вскочил Алексей. Тоня хотела его окликнуть, но он быстро прошел вперед и сел позади тетки Натальи. И только тогда Тоня узнала девушку, с которой разговаривала тетка. Это была она - Катюшка.
Катюшка не заметила Алексея. Алексей сидел позади и неотрывно на нее смотрел. "Какая гадость, какая гадость! - думала Тоня. - Как ему не стыдно!"
Но Алеше, видимо, нисколько не было стыдно. Когда троллейбус остановился в центре города, он сошел следом за Катюшкой, догнал ее, и они пошли рядом.
Тоня вышла расстроенная и отправилась в магазины; ничего не покупала, только рассматривала, потому что у Ильи Матвеевича с Агафьей Карповной было суровое правило: до тех пор, пока дети не вышли на самостоятельную дорогу, все, что детям надо, купят родители. А чего не купят, того, следовательно, им и не надо.
После магазинов Тоня зашла в городской сад посидеть в прохладе возле фонтана с круглым бассейном из гранита. И пока сидела, раскрошила голубям захваченную из дома булочку. Голуби суетились возле самых ее ног. Они были доверчивые и простодушные; булочки им мало досталось, все расхватали воробьи. Тоня злилась на воробьев, шикала, но ее шиканье пугало не воробьев, а голубей. Взлетая, они поднимали крыльями ветер.
Под полосатым тентом летнего кафе Тоня взобралась на вращающийся табурет у высокой стойки и попросила своего любимого, земляничного, мороженого.
- А ведь мы с вами знакомы, - услышала она тихий голос.
Рядом с ней сидел и тоже ел мороженое Игорь Червенков.
Конечно, Тоня была с ним знакома. Два года назад на областной математической олимпиаде школьников она заняла только шестое место, а Игорь - первое. Тогда все пожимали плечами и говорили: "Ничего удивительного, если папаша у него знаменитый профессор".
- Вы по-прежнему увлекаетесь математикой? - Игорь отодвинул блюдечко с мороженым и повернулся к Тоне.
- Даже и не знаю, - ответила Тоня. - В седьмом классе, когда была олимпиада, я по математике получала одни пятерки. А сейчас… сейчас и тройки есть. А вы?
- Я школу окончил.
- Теперь в институт?
- Да… да, - сказал он не совсем твердо и склонил черноволосую голову с белым и ровным, как нитка, пробором.
Остаток дня они провели вместе. Выяснилась странная подробность биографии Игоря: он не захотел идти ни в какой институт, поступил на днях к ним на завод в разметочную и уже познакомился и с дедушкой Матвеем, и с Дуняшкой, и об Алексее читал на доске Почета.
- Как это можно! - возмущалась Тоня. - Получить среднее образование и не учиться дальше… С вашими способностями!..
- В этом все и дело, что я не знаю своих способностей. И выбора никакого еще не сделал. Математика? Стать ученым схоластом?
- Почему схоластом? Разве ваш папа схоласт? О нем говорят, что он светило, и его труды очень ценят.
- Ну, папа, папа! Вот так все меня попрекают папой. При чем тут папа! - Игорь сердился, смотрел на Тоню черными глубокими глазами, которые под высоким большим лбом казались еще глубже. - У отца свой путь, у меня свой. Вы читали когда-нибудь о древнем Китае?
- Господи! Вот вопрос!
- Я не о том, - нетерпеливо прервал ее Игорь. - В древнем Китае, когда ребенку исполнялось несколько месяцев, ему делали испытание. Брали поднос, размещали на нем модельки всяческих земледельческих и ремесленных орудий, оружия и так далее и ставили все это перед ребенком. Глаза у парнишки разбегутся, он что-то схватит, и вот судьба! Схватил мотыгу - значит, обрабатывай землю. Схватил молот - будь кузнецом. Схватил саблю - солдат. С этого дня во всю жизнь его будут учить будто бы им же самим избранной профессии. Хорошо? Ничего хорошего. Конечно, мастер из него выйдет, может быть, и недурной - столько учиться! А по способностям? Вот уж и нет! И когда мне говорят: должен стать математиком, - это получается как у древних китайцев: схватил случайно отцовский карандаш или тетрадку с записями…
- Но, Игорь, - недоумевала Тоня, - можно ведь и не математиком быть. Столько разных институтов! Учись на кого хочешь.
- Я же сказал: не знаю, на кого учиться, выбора не сделал. Идти, что ли, в строительный, потом убедиться, что строительство не твоя стихия, и с помощью папаши перекочевать в горный, а из горного - в институт киноинженеров?
- Путаница, Игорь, у вас в голове.
- Никакой путаницы. Путаница у тех, кто целыми днями листает справочники для поступающих в вузы.
Тоня спорила с Игорем, возражала ему, и он ей нравился.
- Мы еще продолжим наш спор, - сказала она, когда они уже стояли на кольце троллейбуса. - Приходите к нам. Старый поселок, Якорная, девятнадцать.
- И приду, - ответил он с очень серьезным лицом. Тоня шагнула было к подошедшему троллейбусу, но услышала оклик: "Сестренка! Антонина!" Она оглянулась: возле тротуара остановился черный большой ЗИС, распахивая дверцу, из него смотрел на нее Антон, манил к себе, улыбался.
- Антоша! - Тоня бросилась к машине, позабыв об Игоре. - А мы тебя ждали только через неделю. Как хорошо!
- Моя сестра, - сказал Антон, откидывая для Тони запасное сиденье. - Садись, сестренка, садись!
- Неужели тоже кораблестроительница? - спросил Жуков, который уже знал от Антона о "семейном профиле" Журбиных.
Иван Степанович сидел рядом с шофером, он обернулся и сказал:
- Еще какая!
Тоня засмеялась. Она понимала, что́ имеет в виду директор завода, говоря: еще какая! Бывало, в те дни, когда готовились к спуску очередного корабля, Илья Матвеевич почти не приходил домой, и Тоня бегала тогда к проходной, терпеливо стояла у входа, держа узелок с ужином, приготовленным Агафьей Карповной. Однажды, лет шесть или семь назад, ее впервые пропустили на заводской двор, и с тех пор она бывала там часто. Принесет свой узелок, обежит все закоулки вокруг стапеля, попрощается с отцом, сделает вид, что уходит домой, а сама примется лазить по складским дворам - среди чугунных болванок, стальных заготовок, бочек с цементом, заглянет в цехи, в кочегарку. Был случай, зашла даже в кабинет к Ивану Степановичу.
"Ты кто же такая?" - удивился Иван Степанович странной посетительнице. "Я? Тоня. Ильи Матвеевича дочка". - "Скажи пожалуйста!"
Девочка очень понравилась Ивану Степановичу. Он показал ей расставленные на длинных столах модели кораблей, паровых машин, котлов, заставил огромные часы бить раньше времени басовым гулким боем, подарил толстенный трехцветный карандаш и на прощанье сказал: "Заходи почаще, не стесняйся. Даже если та тетя за дверью не будет пускать, все равно заходи. Ну, то-то! Будь здорова".
Заходила она к директору редко: "тетя за дверью", или, вернее, перед дверью, ее все-таки к нему не пускала - то совещание, скажет, то занят, то вышел на производство. Но Иван Степанович Тоню запомнил и уверил себя в том, что у Ильи Матвеевича в семье растет еще один строитель кораблей.
Тоня хотела теперь ответить, что Иван Степанович ошибся, что корабли строить она не будет, но старик, сидевший рядом с Антоном, помешал ей. Он сказал:
- Девушке в кораблестроении трудно. Пока трудно. Суровое производство. Со временем на судостроительном заводе труд будет упрощен и облегчен, как на конфетной фабрике.
- И корабли будут выпускаться в целлофановой обертке! - Иван Степанович рассмеялся, вытащил платок, утер лицо. - Далеко до этого времени.
Начался разговор о переустройстве и перепланировке цехов. О Тоне забыли.
Тоня присутствовала при первом знакомстве Ивана Степановича с новым парторгом ЦК на заводе Жуковым и профессором Беловым, которых Иван Степанович встретил на вокзале. Белов и тут был верен себе, - его интересовали только цифры; в окна машины он не смотрел, смотрел в крепкий затылок директора. Жуков успевал и поддерживать разговор, и внимательно осматриваться по сторонам. Мелькали строящиеся здания, липовые аллеи, газоны; дорога пошла вдоль Лады, по бесконечно длинному прямому проспекту, и чем дальше, тем сильнее ощущалась близость моря. Низко, над самой машиной, кружились чайки; резкий ветер выламывал им узкие длинные крылья. Возле набережных дымили закопченные грузовые пароходы, клубы густого дыма катились через дорогу, и машина время от времени исчезала в них, как в черном тумане. Впереди раскрывалась панорама завода, уже виденная из окна вагона. Она шла вразмах, становилась шире и шире; можно было подумать, что завод занимает всю западную, приморскую часть города. Округлые и островерхие кровли цехов, длинные строгие трубы, мачты множества кораблей, фермы кранов, цепи, тросы - они вблизи совсем не были хрупкими. Стекла крыш отражали солнце, ослепительные лучи скользили по этим мачтам и фермам, оживляли их, приводили в движение; плескались флаги на кораблях. И завод, город в городе, махина, тоже, казалось, был кораблем неслыханных размеров. Он медленно и величаво, незнакомый и таинственный, плыл навстречу Жукову.
3
В доме Журбиных всегда было шумно, всегда было людно, всегда тут по вечерам бывали гости. Множество нитей связывало семью с жизнью завода и поселка, и кого только эти нити не приводили на Якорную, 19! Об Илье Матвеевиче говорить нечего: к нему являлись инженеры, мастера, бригадиры: не хватило времени днем договориться о чем-либо, договаривались вечером; нередко при этом по столу раскидывали видавшие виды листы "синек", заводили спор, дело доходило до крика, до грохота кулаками в столешницу.
Бывало и так, что никаких "синек", никаких споров. Дружно налаживали снасти - удочки, переметы, сачки - и отправлялись в ночь на рыбалку.
С иными интересами в дом Журбиных приходили гости старшего сына - Виктора. Они говорили об электрических фуганках, о сушке дерева токами высокой частоты, о каких-то мгновенно высыхающих красках и лаках.
Костины друзья таскали на себе неимоверные тяжести - пуды парусины, толстенные мачты, металлические кили яхт. Это были заводские яхтсмены, любители парусного спорта, которым увлекался Костя. Костя еще занимался и велосипедным спортом, поэтому на плечах у тех, кто его, бывало, окликал с улицы через забор палисадника, Агафья Карповна, выглянув в окно или выйдя на крыльцо, могла видеть рамы, согнутые восьмерками ободья колес, рули, покрышки.
К Алексею забегали торопливые парни; быстро о чем-то сговаривались, не рассиживаясь, тотчас уходили. После их ухода Агафья Карповна могла найти под подушкой у младшего сына пугавшие ее огромные, с ее точки зрения уродливые, перчатки для бокса, или, как она называла, мордобойные рукавицы; под кроватью - какие-то тяжеленные ботинки на железных шипах, деревянные гранаты, диски, чугунные ядра, тугие связки изрядно подержанных книг, о которых Илья Матвеевич говорил: "Опять сыщицкие приключения!" А Алексей злился: "Не сыщицкие приключения, а Джек Лондон", или: "Брет Гарт". - "Ну, вот я и говорю: бред, бред".
Даже к деду Матвею ходили люди. То корреспонденты газет или журналов - порасспросить о прошлом, давно минувшем, то какие-то монтеры - справиться: не помнит ли он, Матвей Дорофеевич, где в тысяча девятьсот двадцать восьмом году проложили параллельный кабель электропередачи к турбинной мастерской? Дескать, схема затерялась. То еще кто-нибудь.
Чего только не наслушается Агафья Карповна за вечер, каких только не почерпнет сведений! Пожалуй, ничего не известного ей на заводе уже и не было. Не было неизвестного для нее и в поселке, и даже в городе. Потому что, кроме мужчин, в дом заходили Дуняшкины подруги, Тонины девчонки; а соседок сколько!..
Еще более людно, еще шумнее сделалось с приездом Антона. К Антону - повидать его, поговорить с ним, разузнать у него новости, касающиеся предстоящей реконструкции завода, - шли не только все его старые приятели, шли даже те, кто с ним когда-то был едва знаком. При открытом, общительном характере Антона дом Журбиных в эти дни превратился в настоящий клуб.
Илья Матвеевич необыкновенно гордился тем вниманием, какое привлекал к себе его сын. "Не ошибся я в тебе, не ошибся, Антоша, - раздумывал он, слушая, как Антон объяснял кому-нибудь новые принципы организации производства в судостроении. - Молодец!" Антон правился Илье Матвеевичу своей целеустремленностью, настойчивостью. В ту пору, когда он был бригадиром на заводе, его бригаду называли "нервной" - так и говорили: "Нервная бригада". Получив задание, Антонова бригада сравнительно долго занималась подготовительными операциями, ее тем временем обгоняли другие судосборщики. Но затем наступал резкий перелом, работа шла в таком стремительном темпе, что часто не хватало материалов, стали, готовых конструкций. Антон, как и он, Илья Матвеевич, в таких случаях отправлялся в корпусообрабатывающую мастерскую и строго требовал дать ему эти материалы. В итоге бригада оказывалась впереди.
До того как Антон стал бригадиром, Илья Матвеевич считал его легкомысленным парнем. Ну что такое, в самом деле! - только и думает о футболе, о клубных спектаклях, стишки печатает в городской газете. Назначили бригадиром - переменился. Потому, видимо, переменился, что бригадирство пришло к нему очень рано, в девятнадцать лет, и ошеломило ответственностью, множеством непривычных забот и обязанностей. Самолюбие не позволяло быть хуже других бригадиров, а чтобы не быть хуже их - хочешь не хочешь, отложи стишки в сторону.
Уйдя на фронт, в первые же месяцы войны, в боях под Москвой, он потерял ногу. После госпиталя вернулся домой и крепко загрустил. С протезом не полезешь в тесные отсеки, не спрыгнешь, как бывало, с одной палубы на другую сквозь узкий люк, не пройдешь по обледенелым лесам. Долго тогда думали, как быть, долго совещались, и семейный совет порешил в конце концов: учиться Антону, и если уж учиться, то непременно на инженера.
Все силы вложил Антон в ученье. Вечером он посещал школу взрослых, днем учителя приходили к нему на дом. Через полтора года Антон выдержал экзамен на аттестат зрелости и уехал в Ленинград, где поступил в кораблестроительный институт.
В институте учился легко: знал практику судостроения, и это сочетание практических знаний с теоретическими, чего не было у большинства других студентов, закономерно привело к тому, что после защиты дипломного проекта молодого инженера взяли на работу в научно-исследовательский институт, и вот он теперь - один из ведущих технологов судостроения. Как отцу не гордиться таким сыном!
Антон был веселый, жизнерадостный человек. Все домашние не отходили от него, когда он начинал о чем-нибудь рассказывать; даже Тоня, которую Антон в шутку называл тезкой, забывала свои дела, слушая Антона, хотя далеко не все, о чем он рассказывал, было ей понятно. Она позабыла даже об Игоре, которого в день приезда Антона пригласила в гости на Якорную.
И вдруг Игорь пришел. Он пришел в следующее воскресенье.
День был жаркий и душный. Ласточки носились над самой землей, пронзительный писк их врывался в распахнутые окна, и Агафья Карповна еще утром сказала, что быть грозе и не ходил бы, мол, дед к Василию и сидели бы все дома. Но дед Матвей не послушался. Ушел и Виктор - в клуб, на слет стахановцев, и Алексей ушел - неизвестно куда; и Костя с Дуняшкой, захватив своего первенца, отправились в дюны.
Тоня хотела пойти с ними, но ее задержала Лида и увела в беседку, давным-давно сколоченную Ильей Матвеевичем из реек и такую обветшалую, что, казалось, не обвивай ее так густо дикий виноград, она неминуемо завалилась бы набок. В беседке было таинственно и прохладно. Сквозь узорчатые листья винограда виднелось окно, из которого выплывали клубы табачного дыма. Там, в общей семейной столовой, сидели Илья Матвеевич, Александр Александрович и Антон. Дымили они над какими-то расчетами и чертежами.
Водя по лицу кончиком переброшенной на грудь великолепной косы, Лида говорила:
- Счастливая ты, Тонечка. У тебя молодость. А что у меня? Ничего. Мне скоро тридцать. Пойми: тридцать! И вот сижу, сижу и сижу. Чего-то жду - а чего? Сама не знаю… Виктор мой… ну что о нем говорить! Мне кажется, любая доска для него интересней, чем я. Он живет этими досками и бревнами, он пропах стружками и клеем и ничего больше вокруг себя не замечает. Все считают меня ненормальной, а мне думается, он ненормальный. Ну подумай только! Вскочит среди ночи, лампу зажжет и что-то рисует. Посмотришь утром - какие-то колеса с зубьями. Зачем они? Он же столяр. И мало ему дня, вечера, - нет, и ночью его не чувствую, не вижу. Чужой, посторонний, неласковый. Соломенная вдова я, Тонечка. Не может, не может так жить человек! Что мне делать, скажи хоть ты? - Лида крепко сжала запястье Тониной руки, зашептала ей прямо в лицо: - Ну что, что? До беды ведь дойдешь. За мной один человек ухаживает…
- Тетя Лида! Зачем вы это говорите? - Тоня отшатнулась от нее. - Что́ вы говорите?