В третьей книге своего романа "Тихий гром" уральский писатель П. М. Смычагин показал события первой мировой войны, когда многие из его литературных героев оказываются на фронте. На полях сражений, в окопах, под влиянием агитаторов крестьяне, ставшие солдатами, начинают понимать, кто их настоящие друзья и враги.
Содержание:
КНИГА ТРЕТЬЯ 1
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ 1
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ 22
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ 28
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ 42
Тихий гром. Книга третья
КНИГА ТРЕТЬЯ
Собиралися мирные пахари
Без печали, без жалоб и слез…
. . . . . . . . . . .
По селу до высокой околицы
Провожал их огулом народ…
Вот где, Русь, твои добрые молодцы,
Вся опора в годину невзгод
С. Есенин
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ
Второй год по Европе гремела первая мировая война. Зловонно дымила порохом, скрежетала железными челюстями, перемалывая кости сотен тысяч солдат и питая невинной кровью незасеянную, овдовевшую землю фронтовых полос.
Кому надо, чтобы солдаты одной страны убивали солдат другой? За чем они бьют друг друга? Для какой же надобности солдату Рослову кровянить штык своей винтовки о внутренности немецких солдат? А заколол он их за полдня не то восемь, не то десять - не до счету. И сам лежит в отбитом у неприятеля окопе, пропоротый в нескольких местах немецкими штыками. Нижний бок шинели разбух от крови. Едва хватило сил подтянуть слетевшую папаху да подсунуть ее под голову. И под ней, под папахой, - тоже мокро. А в глазах - не поймешь - не то день меркнет, уступая права вечеру, не то сама жизнь угасает. Черные полосы плывут одна за другой, а между ними просветы искрятся, будто дядя Тихон лемех в кузне наваривает. Сознание все чаще тонет в этой холодной и безразличной черноте и все реже и короче выныривает из нее к искрам.
Рядом где-то и Григорий Шлыков должен лежать. Вместе держатся они со дня мобилизации. Вместе в прошлом году и ранены были, и в лазарете лежали, и выписались вместе, и вот до этой проклятой немецкой траншеи бок о бок держались. Сколько смертельных ударов отвели друг от друга! И теперь уж не просто земляки они, не друзья, а роднее родных братьев стали. На горячей кровушке замешано такое родство!
Это теперь - обескровленные, изнемогшие, угасающие - лежат они на дне траншеи в двух шагах друг от друга, ничего не знают и не видят, кроме ужасающей черноты перед глазами. Но ведь и днем, в обеденное время, перед атакой, будучи в добром здоровье, они знали немного больше, чем теперь. А видели чуть подальше кончика штыка своей винтовки да по бокам едва успевали оглядываться. Что же произошло в тот день на их участке фронта - не ведали они.
Беспросветная темнота давит мужика и в собственной избенке, и на полосе, и в окопе. А между тем один из военных журналистов писал тогда в "Ниве" о небывалом "германском таране":
"Только что закончившиеся бои на нашем фронте Боржимов - Воля-Шидловская - неслыханные и небывалые даже в настоящую мировую войну. Поражает необыкновенная густота построения немецких войск. Как сообщает штаб, неприятель, с целью прорыва нашего фронта, ввел в бой на участке около десяти верст семь дивизий, поддержанных ста батареями. Некоторые дивизии развертывались на фронте около версты, когда обычно при современном огне для тактического развертывания артиллерии в среднем необходимо три-четыре версты.
Удар, направленный для прорыва нашего фронта, представлял колоссальный таран, до изобретения пороха употреблявшийся для разбития крепостных стен, но с той разницей, что настоящий германский таран был сделан не из дерева и железа, а из ста тысяч немецких солдат, образовавших одну сплошную стенобитную машину. Здесь не только полковые и дивизионные резервы шли в батальонных колоннах, но и ротные цепи на таком тесном пространстве сливались в сомкнутый строй.
Атака этого колоссального тарана поддерживалась ураганным огнем ста батарей, составляющих шестьсот орудий. Кругом было сплошное поле смерти, где каждый артиллерийский снаряд нашей артиллерии выбивал из строя десятки.
Но германский таран ударился о стальную щетину наших штыков и подался назад. Казалось, ничто не могло противостоять такому удару. Какой стальной броней из войсковых частей ни покрывать всю линию тысячеверстного фронта, нельзя же все-таки на каждой версте фронта иметь по 8-10 тысяч. Для этого не хватило бы никаких миллионных армий. Но в решающий момент на линии Боржимов - Воля-Шидловская наши силы оказались достаточными не только для того, чтобы задержать удар стотысячного тарана, но и для контратаки. Прорыв неприятеля не удался, и нашими войсками заняты неприятельские траншеи. Все колоссальные жертвы и усилия германцев не привели даже к временному прорыву нашего фронта".
Безвестный корреспондент говорит лишь о "колоссальных жертвах и усилиях германцев" и умалчивает о своих. А к раненым воинам, оказавшимся в отбитой у немцев траншее, не могли пробраться санитары, потому как все поле от рубежа контратаки было покрыто сплошным кровавым месивом.
В наступившей темноте санитары двигались на стоны раненых. А через тех, кто не мог стонать, перешагивали, как через трупы. Трупов тут было - ступить негде.
Василий Рослов не знал, сколько он пролежал в пропасти забытья. Но жизнь его пока еще не заглохла. Она едва заметно билась где-то глубоко внутри, глухо стучала, пересиливая принесенную на немецких штыках смерть.
На этот раз удалось ему на короткое время размежить веки. Увидел могильную стенку наспех выкопанной траншеи, а за краем ее, в неведомой небесной вышине, - туманную звездочку. Показалось ли так Василию или та звезда действительно плыла в тумане - понять невозможно. Только исчезла она тут же. А из глубин памяти, будто из далекого-далекого прошлого, ярко, до рези в глазах, возник только что минувший день до начала контратаки.
Он увидел себя в строю, стоящим, как и все, без шапки. После молебна полковой священник прочел послание какого-то сельского старосты Калужской губернии. Многие слова этого послания почему-то, как ржавые гвозди, застряли в мозгу и теперь шевелились там, тревожа боль:
"Да здравствуйте, христолюбивое воинство, герои русской земли. Бог вам в помощь победить врага… Не, робейте, ребята. Пущай гремит германская машина, она ему предсказывает гибель… Не поддавайтесь врагу-германцу. У нас всех, стариков, кипит геройская кровь к бою на врага; как только какая неустойка, то мы всеуспешно на поля брани вылетим… Не робей, ребята, не всех стариков побрали на войну… И все готовы умереть за веру, отечество. С нами бог, не робейте, ребята. Ура! Наша матушка Россия немало видела тревоги, но все переносила с помощью божьей, так и в настоящее время, не робейте, воины Христовы, помните, что с нами бог на всяком месте. Боже, царя храни…"
Христолюбивые воины не робели. Жизней своих не щадили за батюшку царя. Но, слушая это послание тылового героя, многие поскрипывали зубами и незаметно отводили мрачные взгляды от священника.
В такие вот моменты и рождается тихий гром в темной глубине мужичьей души. Справедливый гнев долго копится в просторной утробе, пока не станет ему там тесно. А уж коль прорвется тот гнев наружу, не станет мужик прощенья просить ни у бога, ни у людей.
И на этом не кончилось долгое стояние в строю. Потом еще крикливо и нудно говорил белокурый штабс-капитан в шинели с иголочки с золотыми погонами! Не фронтовик, видать. Он все поминал Дарданеллы и Дарданелльскую операцию союзников.
- Какие еще к черту Дарданеллы! - услышал Василий за спиной негромкий голос. - Нам и тута трех аршинов на могилу, авось, не откажут, а в общей дак и того меньше.
Василий тоже не знал, что это за такие Дарданеллы, где они, кому и для чего нужны, чтобы за них жизнями людей платить. А вот про могилу-то солдат, словно в яблочко влепил. Вот она - готовая могилушка, лишь присыпать сверху осталось.
Не знал и как-то не задумывался солдат Рослов над тем, что кровавые разбойники, затеявшие эту войну, в стороне сидят, в полнейшей безопасности, в безупречно белых сорочках и на разбойников вроде бы совсем не похожи. Как тут не вспомнить, что алтынного вора в тюрьму сажают, а полтинного - в красный угол да за казенный стол.
А то, что на убийстве каждого солдата поставщики военного снаряжения по двадцати одной тысяче долларов зарабатывают, - за семью печатями хранилось. И знать солдату никак того не положено. Это уж потом дотошные американцы сосчитают все и раскроют миру тайну.
Григорий Шлыков очнулся впервые через много часов после боя, перед утром, уже. Ему, не прошедшему, действительной службы и не знавшему ничего, кроме родного хутора Лебедевского, было труднее, чем Василию, потому и держался он за старшего товарища, как малое дитя за мамку. Во всем земляка слушался и старался на него быть похожим. Даже усы завел, но росли они у него редковатыми и не шибко солдата красили.
Свалившись на правый бок и спиною прислонясь к стене траншеи, Григорий так и лежал, неловко завернув назад правую руку. Из носа не один час подтекала кровь. Становясь все гуще и гуще, она сползала по усу и напитывала подтаявший от нее комок серой земли. Лоб у него чернее земли сделался, кожа над бровью лопнула.
Это - от приклада немецкого. Здоровенный насел на Гришку немец. По годам в отцы бы ему, пожалуй, годился. Оскалив редкозубый рот, с рыжими щетинами по верхней губе, прикладом бил он деловито, с подкряком и вроде бы не спеша.
Приколол его Василий. Теперь немец лежит наверху, а они "траншею заняли".
Григорий и сам прикрыться бы сумел - за время атаки не раз оборонял себя и Василия выручал взаимно. А тут, видать, обессилел уже - бок у него был распорот. Всадил штык в одного - выдернуть не успел. Там винтовка его и осталась, а сам в окоп загремел, как в преисподнюю. Василий, кажется, еще на ногах был.
- Ва-ася! - громко хотел позвать Григорий, но едва сам услышал свой голос, как во сне.
На этот "крик" и ушли все силы, чернота снова поглотила его…
2
- Ешь, дружки, набивай брюшки по самые ушки! - объявил Степка Рослов, оглядываясь на тетку Дарью и опуская руку в чугунок за картошкой.
Хлеб, кислое молоко, картошка вареная - на столе. Хозяйка еще о чем-то у залавка хлопочет и приговаривает оттуда:
- Ешьте, работнички! Ешьте на здоровье. Экое дело сделали: рожь дожали да пожинальный сноп не забыли домой привезть. Им ведь на Покров убойную скотину закармливают… Эт кто ж у вас догадался последний сноп-то захватить?
- Степка ваш, выдумщик, - с достоинством отвечал Ванька Данин, откусывая картошку и прихлебывая кислым молоком. - Дядь Макар посмеялся над им.
- Да уж я знаю, что Макар такого не сделает, - подтвердила Дарья, - Степка, он, как старик, все приметы знает.
- А поживешь возля нашего дедушки, как раз, и будешь знать все приметы, - горделиво объявил Степка. - Дедушка наш все знает.
- Да ведь жила я возля дедушки сколь годов - согласилась Дарья, - от его и приметы знаю. Ты, что ль, забыл уж, как вместе-то жили?
Но разговаривать за столом не полагается, да и некогда: чашка-то с кислым молоком на глазах пустеет и картошек в чугунке не остается. Здесь, как и на работе, стараются ребята друг перед дружкой.
Уговорил на сегодня Макар Степку, племянника своего, Ваньку Данина да Яшку Шлыкова помочь остатки ржи убрать. Сам он косил хлеб на машине, а ребята снопы за ним вязали да в суслоны ставили. Зинка, дочь Макара, тоже вязала снопы. А из Федьки, братишки ее младшего, вязальщика не вышло, но снопы в суслоны таскал он исправно. Теперь все за столом старались. Кроме Зинки. Она и поесть успела на ходу, и теперь матери помогает. Так начиналась жизнь каждой русской женщины.
- А где ж у нас Макар-то до сих пор? - снова спросила Дарья.
- Да уж сколь разов тебе сказывали, что машину завез он к дядь Тихону, - обидчиво заметил Степка, обтирая губы кулаком.
А Яшка Шлыков добавил:
- Тама, в поле, у его Лыска ногу сломал. Едва до хутора дотащился.
- Теперь, небось, три машины уж можно отвезть и Лыску на себе домой притащить, - возразила Дарья, ставя на стол овсяный кисель.
Семенов день сегодня - начало бабьего лета. И денек устоялся на диво приветливый: теплынь прямо-таки, будто в Петровки, ни ветерка в поле, ни облачка в небе. И тенета серебристой тканью наплывали на ребячьи лица, ласково щекотали, струились дальше, сверкая сказочными полосами на солнце.
Уставшие, пропотевшие ребята завистливо поглядывали на гладкое зеркало пруда, когда шли с работы. Но голод прогнал их в Макарову избу: еды с собой не брали, а солнышко давно покатилось под уклон. Уговорились после обеда на пруд прибежать.
Пошептавшись о чем-то, первыми выскочили из-за стола Федька с Яшкой Шлыковым. До страсти хотелось Федьке похвастаться своими бабками, потому юркнули они с Яшкой в сенцы, где под лавкой, накрытые вехоткой, хранились эти сокровища. Ребята выгребли их оттуда на середину пола и тут же сели, загородив проход. У Яшки глаза поблескивать начали при виде этакого богатства. Он отгребал мелкие бабки, щупал крупные, коротко взвешивая их на ладони, отыскивал панки, залитые оловом.
- Федька, Федьк, ты мне вот этот отдай, а? Я тебе за его десять бабок дам, если хошь!
- Ишь ты какой! Самого хорошего выбрал. Я им в пулялки завсегда выигрываю… - Федька взглянул на недовольного Яшку и великодушно добавил: - Да уж ладно, бери, коли так он тебе поглянулся. А мне тятя, може, еще зальет…
- Н-ну, расселись тута! - заворчал Степка, выходя из избы. - Мы ж сговорились купаться итить, а теперь не дождаться, пока этот Яшка соберется.
- Да чего ж мне сбираться-то?! - возмутился Яшка, вскакивая с пола и поспешно толкая в карман выменянный пано́к. - Вся одежда на коже, а еда в себе. Завсегда я собратый - пошли!
Это верно, что все они "завсегда собратые": холщовые штаны о двух пуговицах да рубаха - тоже холщовая и тоже с двумя пуговицами - вот и вся одежа. Данины, правда, не носили самотканого, но покрой тот же и заплат не меньше.
Выйдя на крыльцо первым и увидев Макара под навесом, Степка притормозил. Ребята тоже остановились, наблюдая, как Макар, скрючившись, что-то делает с Лыской, а тот, лежа на спине, тоскливо поскуливает.
Тут растворилась калитка, и во двор вошла бабка Пигаска. Видать, к Дарье надо ей было по какому-то бабьему делу, потому направилась прямо к крыльцу, а Макар ее окликнул:
- Слышь, баушка, погоди-ка!
- Чего тебе? - остановилась у крыльца Пигаска, ухватившись высушенной рукой за ветхие перильца.
- Ты Лыске вот ногу не поправишь ли? - попросил Макар. - За зайцем давеча вдарилси, да вот либо́ сломал, либо́ вывихнул ногу-то…
- Окстись, оборотень! - стрельнула в его сторону колючим взглядом Пигаска, пошевелив кусочками бровей. - Я ведь людям только правлю-то. И заговариваю - тоже людям. А наговоры те от бога. Как ж я с кобелем твоим связываться стану?
- А ты не серчай, баушка, не серчай. Подумай сперва: кобель-то, ведь он тоже - божья тварь. Вот и пособи ему, а я тебе табачку нюхательного дам за это.
- Да что ты! - встрепенулась Пигаска, отцепившись от перил и проворно шагнув к Макару. - Весь козырек, что ль, отдашь?
- Отдам! Ей-богу, отдам, родимая, только полечи!
- Ну, тогда давай, что ль, попробоваем…
Ребятишки сунулись было следом за бабкой - поглядеть, как она лечить собаку станет, - но Пигаска беспощадно протурила их со двора. Кому по загривку, кому по затылку досталось: костлявый бабкин кулачок, будто дятел клювом, надолбил.
Оглядываясь на калитку, ребята повернули за угол забора, на плотину.
- Колдунья она, эта самая бабка, - убежденно заявил Яшка Шлыков, поглаживая больное от Пигаскиного удара место на загривке и становясь в ряд с Ванькой и Степкой. - А може, и оборотка, ведьма настоящая… Ты, Степка, помнишь, как Васька ваш из солдатов пришел и мертвяка с собой привез?
- Чего ж не помнить-то, да не видал я того мертвяка, - словно бы сожалея, ответил Степка, - увез его утром Василий в Бродовскую и там сдал не то атаману, не то следователю.
- А я видал! - подал голос Федька, забегая вперед.
- А тятька наш не знал, что мертвяка привезли, да зачем-то ночей пошел к дядь Макару во двор… Едва ноги унес он оттудова, и во-от эдакую шишку приволок на лбу. А во дворе-то, заметьте, никого не было, окромя того мертвяка да Лыски…
- И кто ж ему ту шишку пожаловал, - насмешливо спросил Ванька Данин, - коли, сам же говоришь, никого не было?
- А вот эта самая бабка, - пояснил Яшка. - Небось, и у тебя до сей поры чешется то место, по какому она своими костлявыми тукнула?
- Чешется, - сознался Ванька.
- Мы-то все ее видели, а отец твой видел?
- То-то вот и оно, - таинственно сообщил Яшка, прищурив желтый глаз, - видеть не видел, а голос ее слышал. Это как?
- Небось, у своей избы чихнула Пигаска, - засмеялся Ванька Данин, - а тятька твой с перепугу в штаны…
- Да будет вам несвойское-то молоть! - сердито перебил Степка и, собираясь побежать, добавил: - Пошли скорей!
- А от чего ж у его шишка-то эдакая на лбу соскочила?! - упорствовал Яшка, стараясь защитить отца. Но ребята побежали, ему никто не ответил, и он вырвался вперед, закричав: - Пошли вон к Кестеровым тополям - лучшее место тама!
Лучшего места на всем пруду не найти - о том все знают. Крупный песок на берегу, и в воду спуск пологий, и дно крепкое. И порыбачить бреднем кто соберется - тоже здесь.
Без передышки, наперегонки ребята миновали кузню Тихона Рослова, обогнули пруд и, когда повернули по косогору к берегу, не убавляя бега, начали раздеваться. Рубашонки соскакивали с них, как живые.
А Ванька Данин, подпрыгивая впереди, вознамерился и от штанов освободиться без остановки - запутался в них, крючком согнулся, пытаясь рукой столкнуть будто прилипшую штанину, и, ткнувшись в рыхлый песок, перевернулся через голову - слетели заштатные штаны!
Водичка-то прохладной оказалась. Не то чтобы совсем холодная, но и не такая, чтоб нежиться в ней долго. Первым на берег выбрался Федька Рослов - посинел, оширшевел, как ежик, - и стал одеваться. После него Степка выскочил. Попрыгал на одной ноге, зажал ухо рукою - это чтобы вода вылилась, - и натянул штаны.
- Солить! Солить! Солить его! - завопил Ванька Данин. А Яшка тут как тут. Его хлебом не корми, только поозорничать дай.
И полетели в Степку горсти мокрого песка - всю грудь и всю спину заляпали.
- Ну, чего ж вы творите-то, разбойники! - взбеленился Степка и, присев на корточки, начал загребать песок обеими руками и быстро-быстро швырять его в ребят.
После такой потасовки любой поросенок мог позавидовать им, потому снова пришлось возвращаться в холодную воду. Песок и в волосы набился, и на зубах скрипел. Одевались все разом по Ванькиным правилам: сперва натянули рубахи, а после того - штаны. Подчинившись большинству, в душе Степка не мог смириться с насилием.