- Да что ж мне теперь веселиться, что ль, песни петь? - сердито отозвалась Катюха, рукавом вытирая слезы.
- Ох, милушка, и без песен - кадык тесен. Да, видно, уж как замешано, так и выхлебать придется… И кто же замешал, кто заварил эту кровавую кашу? Провалиться бы тому да не воскреснуть!..
- Кто замешал, тот, небось, и войны-то никакой не видит, - заметила Катюха. - А мине уж полгода от Васи ничего нету.
- Знаю, касатушка, и твою беду знаю… Вижу, как вянешь ты. А головушка-то, знать, вскорости с моей цветом сравняется.
- Увидел бы Вася эту сивую головушку, отвернулся б, наверно.
- Не то говоришь ты, Катя, не то, - возразила Ефимья, доставая горшок из печи. - Ведь всякий цветочек алеет, поколе молодеет; станет стариться, побуреет. Сам-то он, Вася твой, тоже, небось, не раздобрел под пулями да в окопной грязище. Не глупее же он нас с тобой… А ты чего эт в шаль-то эдак закуталась? В избе, что ль, холодно?
- Да ведь худой поросенок и в Петровки зябнет.
- Ну, вот чего, поросенок, - враз построжала Ефимья, - зачи́вреешь ты в этой доброхотной тюрьме. Неси-ка ноне сама готовую работу. Попутно и новых заказов поспрошаешь. А я в Самару наведаться вознамерилась. Узнаю там, что и как, да хоть могилку Пахомушкину понаведаю. Раньше-то не собралась, дура старая! Дак ведь домой ждали солдатика, - словно бы оправдывалась бабка, наливая щей из горшка. - Назавтра же и отправлюсь по чугунке.
Слова эти прозвучали приговором для Катерины. Поняла она, нутром почуяла, что неизбежны какие-то перемены в жизни, только опять же недобрые, кажется, это перемены. Ведь ежели среди бела дня придется по городу шастать, то непременно на какого-нибудь знакомца нарвешься. А что из этого выйдет?
Хлебая горячие щи, Катерина думала о своем и не понимала вкуса этих щей, не слышала, что еще говорила Ефимья. А та, заведя издалека, сетовала на дальнюю, незнакомую дорогу, на предстоящие расходы, на трудности задуманного предприятия. И вдруг донеслось до слуха:
- А ты уж денюжек-то мне из этой выручки поболе удели. Коли не издержу все-то, дак привезу, копеечки на ветер не брошу.
- Да какие счеты! - обиделась Катюха. - Ты, баушка Ефимья, вроде бы у воды стоишь и пить просишь. Как же я откажу тебе, коли пригрела ты меня в такое вот страшное время!
- Да ведь сказывают: брат не брат, а денюжки не родня, - возразила Ефимья.
- Нет, баушка, нельзя нам по-другому - что есть, дак вместе, и нет, дак пополам. Куды ж я головушку свою преклоню без тебя?
- Ну, будя тебе, будя, - обрадовалась бабка, что не ошиблась в расчете на постоялку. - А ты как пойдешь по заказчикам, посмелее держись, палец-то в рот им не клади - откусят. А нам по-сиротски лишняя копеечка не помешает.
13
До тошноты наслушавшись бабьего воя на собственных проводинах, причитаний загробных, наказов беречь себя и писать чаще, Макар еще с вечера надумал бесповоротно избавить себя от этого шума как можно скорее.
Хоть и немного водки сберегла Дарья для столь значительного случая, но поскольку дед и Настасья не пили вовсе, сама Дарья и Марфа лишь пригубили для виду, то Макару с Тихоном досталось порядочно. И все же сидели мужики трезвехонькими, еда не шла. Макар словно бы торопился опростать посудину с горькой да скорее кончить сиденье, для всех тягостное.
Разлив остатки на двоих с Тихоном и поглядывая на притихших баб, Макар поднялся, разгладил свои усы пшеничные и молвил торжественно:
- Ну, вот чего, родные мои. Мокроты понаделали тут бабы, хоть болотные сапоги надевай да броди, а лекше от того не стало и не станет. Потому долгие проводы - лишние слезы. А давайте-ка на другой бок подумаем. Счастье, оно, конечно, не конь, хомута на его не наденешь и не взнуздаешь, но Василий вполне может быть пока живой. Хоронить его погодим. Ежели тама всех не побьют, ворочусь и я непременно. А вы тута, - хитро подмигнул он Ксюше и допил из стакана, - а вы тута, може, и свадьбу какую сыграете…
- Гляди ты, ерой какой сыскалси, - воспротивилась перелому настроения Марфа. - Всех он одолел и домой воротилси! Коза вон с волком тягались, дык рога да копыта остались.
- Не каркай ты, Марфа, Христа ради, - остановил ее Тихон. - Дело говорит Макар. А слезы и впрямь поберечь бы не мешало поколь. Много их, знать, понадобится.
Макар между тем оборотился в угол, достал с божницы икону и, толкая ее в руки ничего не понимающего деда, попросил:
- Благослови мине, батюшка, да и прощаться станем.
- Куды ты заторопилси-то? - возразил дед, нерешительно принимая икону. - Утром благословлю да и поедешь. Негоже ведь после водочки под благословенье-то становиться.
- Э-э, батюшка, чего уж там! Какая это выпивка, счет один. Отец Василий вон полштофа принял да в храме после того Патьку нашу окрестил на страшно́й неделе, - настаивал на своем Макар. - Рано мы уедем, провожать не приходите. Теперь вот попрощаемся - и все.
Не стал дед противиться настоянию сына, хотя и поспешности его не понимал, и упоминание об отце Василии не одобрил в душе. Благословил он ратника, распрощались все, как полагается, и ушли.
А у Макара в душе творилось что-то неведомое и вроде бы неожиданное. Конечно, радости предстоящий отъезд не вызывал. Но и ни страха перед грядущим, ни горечи расставания с родными, ни сожаления о покидаемой мирной жизни - ничего такого он не испытывал. А витало над всем этим какое-то незнакомое и непонятное облегчение. Он долго не спал и не вдруг сообразил, с какой стороны явилась к нему эта легкость в столь не подходящий, казалось бы, момент.
Дарья всю ночь лила слезы, не давая подушке просохнуть, и это "отпевание" еще настойчивее торопило Макара выбраться из родной избы. Он до мельчайших подробностей вспомнил момент, как ужалил Кестер инженера Зурабова за то, что тот будто бы прячется здесь, в шахте, от призыва в армию. Как взбеленился Яков Ефремович от этих слов, как схватились они за пистолеты, как разнимали их, что говорил потом Зурабов - все вспомнил. И хотя сам он ничего не предпринимал для отсрочки призыва, где-то подспудно гнездилось в нем непонятное и почти неуловимое чувство неловкости, этакой пришибленности. Может, оттого манило его одиночество, оттого и на охоту из хутора сбежал…
В город выехали они с Дарьей до́ свету, словно бы воровски. Ребятишек будить не велел Макар. Влез на полати, на Зинку с Федькой поглядел пристально и, не тревожа их прикосновением, попятился назад, путаясь обутыми ногами в большой ватоле. После того протопал в горницу, склонился над зыбкой и, разгладив усы, едва коснулся губами нежной Патькиной щеки.
Зинка остается хозяйкой в доме. Ежели неустойка выйдет в ее хозяйских делах либо с Патькой не сумеет справиться, тогда пошлет Федьку к Настасье - на выручку ее позовет.
В розвальнях, заваленных сеном, лежал Макар по-барски - конем правила Дарья. Всю дорогу дивилась она поведению мужа. То он вскакивал и обнимал ее, то принимался неловко, неумело целовать заалевшие от морозца щеки, клещом впивался в мягкие губы и все уговаривал Дарью не ехать с ним на станцию, а довезти лишь до города и сразу вернуться домой.
Где-то на полдороге согласилась она с доводами мужа о том, что лишние часы толкотни на сборном пункте, ожидания отправки на станции ничего хорошего ей не принесут, а ребятишкам до поздней ночи одним бедовать придется.
Рассвет подступился незаметно, и был он серый, неуловимый какой-то, тягостный. Низкие лохматые тучи медленно плыли с запада, словно бы нехотя роняя крупные редкие снежинки. Так же серо́ и тоскливо было на душе у Дарьи. Хоть и согласилась она не провожать мужа до отправки эшелона, но сделала это вопреки своей воле и незаметно для себя искала какую-нибудь зацепку, чтобы отказаться от этого уговора.
- Слышь-ка, Макар, - молвила она после долгого раздумья, - враз да еще отсрочку тебе дадут? Чего ж ты пешком, что ль, домой-то воротишься?
- Х-хе, Дашуня, - усмехнулся Макар, - да нешто такое бывает, чтобы ружье стрельнуло, а пуля назад воротилась? Гляди ты, чего ей приблазнилось! Да ежели и выйдет какая заминка, так сам попрошу не ворачивать назад.
- Ой! - со стоном вырвалось у Дарьи. - До чего ж тебе вся родня надоела, а жена законная, знать, больше всех.
- Нет, женушка милая, никто не надоел. А совестно мне оставаться дома…
- Ишь, совесть его извела! - перебила Дарья. - Да то ли один ты в хуторе остался!
- Один и есть. Всех годков моих давно побрали, и помоложе какие, всех подчистили, и старшие тама многие. Всех я по пальцам пересчитал… А надысь бабка Пигаска мине у двора встрела, ровно до пяток глазищами пронзила да ехидно так спрашивает: "Волю-то не дешево, знать, купил, соколик?"
- Мало ли чего бабка сморозит, - возмутилась Дарья.
- Да не в ей одной дело и не в том, что другие так же могут подумать. А как глядеть в глаза овдовевшим бабам, как сиротам в глаза глядеть, скажи ты мне!
- Для того ты надумал своих сирот скорейши понаделать, а мине вдовой оставить?
- Не дури, Даша. Чего ж мы красивше других, что ль? Ведь я и так чуть умом не тронулси. До людей дело не дошло, а вот собаку Прошечкину пришиб ни за что ни про что…
- Да с чего ж бы это?
- Помолчи да выслушай все… Я и теперь в толк не возьму, для чего стрельнул по ей…
Дарья угнездилась в сене, как наседка, и, не перебивая мужа, выслушала его откровение до конца. Потом, вглядываясь в едва задернутую розоватой пленкой отметину от Гаврюхиных зубов на скуле у Макара, с усмешкой сказала:
- Собаку ни за что убил, а сами посля того, как кобели, грызлись. Ну, коль невтерпеж, так побили бы друг дружку по-людски, кулаками, что ль. Для чего было рожу-то похабить?
- Э-э, Даша, эт завсегда так бывает: богатый в драке берегет рожу, а бедный - одежу. Глянь, шубенка моя целехонька. И Гаврюхе я ничего не попортил, кроме бороды… Борода отрастет, скула заживет - вроде бы ничего и не было.
- Нет, Макар, - возразила Дарья, своя кожа шубы дороже. Чего ж ее зря-то рвать?
- Подумаешь, кожа. Вот бы на войне такая же драка была: ружья в сторону, шашки долой и - стенка на стенку!..
Макару хотелось побалагурить, чтобы отвлечь Дарью от тяжких мыслей, но, приподнявшись на локте и увидя пригородные мельницы, сменил разговор, поскольку времени на пустые слова уже не осталось.
- Даша, Даш… ты хоть и бойкая до невозможности баба… Бешеного цыганского жеребца и то вон как уездила. Ведь сам тот цыган, хозяин, не мог на его сесть, а ты укротила такого зверя…
Макар лихо крутанул свой пшеничный ус, всунул его в рот и зажевал, будто норовистый конь, подскочив к барьеру, затоптался на месте. А Дарья глядела на него недоуменно и никак не могла сообразить, для чего это припомнил он давнее лихачество ее.
- Какой-нибудь завалящий мужик не подступится к тебе… Но ведь бывает же с бабами… с тоски… они и по своей охоте поддаются…
- Ах, дак вот он об чем! - перебила Дарья. - Башку под топор несет, а в той башке не об детишках оставленных думы, не об муках бабьих, а вон об чем!
- Ну, Даша, ты…
- Да вы сами-то, - взорвалась Дарья, - мужики окаянные, чуть от своей бабы отворотилси, уж на чужую глаза пялит.
- Не все такие, Даша. А коль бывает чего, дак, може, оттого, что своя баба плохо привечает.
- Черт вам угодит! - вскрикнула Дарья. От их шума конь заволновался и побежал быстрее. - Сколь волка ни корми, он все в лес глядит.
- Да не шуми ты, ради Христа, - взмолился Макар. - Гляди, вон Рыжку и то напужала… Ну, бывает, что пошаливают иные мужики, дак ведь не все такие…
- Вот и бабы не все такие.
- И опять же, слышала, небось, чего старики-то сказывают, - гнул свое Макар. - Мужнин-то грех за порогом остается, а жена все домой несет. Оттого мужику завсегда больнее от бабьего греха.
Раньше Дарья не слышала такой пословицы и была удивлена ее простоте и правде, оттого с возражением замешкалась. А Макар, видя ее замешательство, подумал, что снова обидел жену, и, не желая добавлять горечи в последние минуты перед расставанием, заговорил торопясь:
- Ладноть, Даша, ты уж мине прости, непутевого дурня. Да и прощаться, знать, пора приспела… Во-он до того краю татарского кладбища довезешь - и будя. Домой поворачивай. А я по-солдатски, с котомкой, по городу пешком вдарюсь.
Слова эти повернули Дарью к жестокой действительности. Ни согласиться с мужем, ни возразить ему она уже не могла - слезы хлынули сами собой и отделили ее от мира водянистой пеленой. Все поплыло вокруг, а горло перехватила колючая горечь.
- Э-э… - заикнулся Макар и суетливо ткнул руку в карман полушубка, доставая оттуда бумажный кулек, - вот чего, Даша, конфетков надысь купил я у Прошечки… отвези ребятишкам от мине, будто из городу…
Уразумев, что гостинец этот купил он за́годя, что давно обдумал, как и где проститься, Дарья задохнулась в рыданиях и мокрым лицом прижалась к щеке Макара. Потом с перехватами выдохнула ему в ухо:
- Ах, кабы завсегда ты таким вот догадливым был!
Макар между тем перехватил у Дарьи вожжи и, пропустив две встречные подводы, круто развернул коня в обратный путь и остановил его.
Суетливо выскочив из дровней, Макар наклонился, чмокнул Дарью куда-то в висок и, приподняв котомку, сильно ударил вожжой коня. Дарья, захлестнутая новой слезной волной, обернулась в санях и, утирая лицо варежкой, с укоризною простонала:
- Чего ж ты заторопилси-то, как на пожар!
- Все, Даша, все! - крикнул вслед Макар и остановился посреди дороги. - Сколь же можно терзать себя этим самым прощанием?! - это уж он для себя сказал, потому как Дарья слышать его не могла. Рыжка уносил ее все дальше и дальше. Косой полет редких снежинок все плотнее штриховал белесую, мутную даль, и скоро подвода стала превращаться в большое размытое пятно.
Сдернув с головы шапку, Макар широко помахал ею и понял, что не только от снега рябит в глазах - жгучую влагу ощутил на веках, утерся шапкой и, повернувшись кругом, едва успел отскочить с дороги: прямо на него бешено летела тройка вороных коней.
- Тьфу ты, корявый разбойник! - выругался Макар вслед уносящейся тройке и, накинув шапку, шагнул на дорогу. - Ведь без фронта оставил бы Дарью вдовой, а детишков - сиротами… Никакой войны для его нету! Никакое горе к ему за семь верст не подступится - все золотом отшибет… И до чего ж люди неровно живут - одни в муках, в слезах тонут, другие в богатстве, в радостях захлебываются… Вот бы нашелси человек да поделил бы на всех по́ровну и радостей, и печалей… - И сам себе усмехнулся Макар, шагая по пустырю к первым домикам Гимназической улицы. - Нет, у одного силов на такое дело не хватит. Мы, понятно, свое горе хоть кому бы и за так отдали, а вот он, вражина, небось, не захочет поделиться своим достатком. В драку полезет, воевать зачнет, зубами в любое горло вцепится, а гроша ломаного не уступит.
Самоедов это, Егор Прохорович, проскакал, богатый золотопромышленник и разгульный повеса. Вся округа знает его. И в лицо признать не ошибешься: корявое оно у него до безобразия, тонкие губы и нахальные коричневые глаза, реденькие темные бакенбарды цепляются волосок за волосок. Ни усов, ни бороды не носил.
- И скажи ты на милость, - не мог унять своих взбудораженных мыслей Макар, - с рожи болван, а во всем ему талан. Жена, сказывают, красавица писаная и молодая. Видать, за деньги красоту свою продала да теперь на этакую харю любуется… Не зря, знать, сказано: были бы денежки, полюбят и девушки. А ведь его рылом только детишков пужать малолетних… Небось, из городского бардака в Кочкарь к себе скачет. В Малоказарменском переулке таких заведений хватает. А рабочие на Прийске тем временем золото ему черпают, - распалялся Макар, не замечая, что вошел уже в улицу и начали изредка встречаться прохожие.
Черт поднес этого Самоедова! Все другие мысли будто провалились неведомо куда. Ненасытным клещом впился в башку нахальный повеса и развратник. Летал он по уезду на лучших тройках, никому не позволял обогнать себя. А ежели такое случалось, лупил кучера кулаками по спине и по голове, заставляя хоть своих лошадей угробить, а смельчака опередить и тройку поставить поперек дороги. После того требовал продать коня за любую, самую баснословную цену. Не согласится на то человек - Самоедов в ухо тому коню выстрелит, а хозяину бросит денег, сколько вздумается, и скачет дальше. Судиться с ним никто не решался.
А то, бывало, едет в город на базар, впереди башкирец с бочкой дегтя - тоже на базар поспешает. Бочка стоит на дрогах, а сзади у нее, в днище, - кляп забит. (Это чтобы при продаже наливать удобнее). Пошлет Самоедов кучера, тот выдернет кляп и забросит. За стуком колес башкирец не услышит из-под лисьего треуха клокотание дегтя. Хлещет он по всей дороге. А Самоедов, приотстав от дегтярных брызг, едет сзади тихонечко и заливается до слез невинным волчьим хохотом. Потом, когда ополовинится бочка, тронет кучера Самоедов и, обгоняя, бросит ошеломленному, ничего не понявшему башкирцу четвертную.
Деньги, конечно, немалые, но не всякому, уважающему свой труд, радостно получить их. Ведь человек, чтобы добыть бочку дегтя, просидел в лесу, может, целое лето. Выходит, насмеялся над его честным трудом лиходей!
Так же вот, на ходу, поджигал он у мужиков воза сена, а потом так же лихо бросал хозяину деньги за сено и за сгоревшие дровни, если не успевали выдернуть их из-под огня…
О множестве диких проделок Самоедова знают все. Знает о них и Макар, потому чувствует себя оскорбленным, униженным - идет сутулясь, будто пришибленный. И будь под рукой у него винтовка в тот момент - не удержался бы, саданул бы в разбойную башку, не успев подумать о Дарье и ребятишках.
"Издевается такой вот хлыщ над людями, топчет их, как назем, - злобно думал Макар, почти вслух выговаривая слова и не замечая встречных, - а ты гляди на его да не вздумай чего сказать - обозлится, поганец!.. Нет, такого словами не уговоришь… такому пулей только и можно заткнуть глотку… А винтовку-то мне скоро дадут… дадут винтовку-то… дадут… - словно заело в мозгах у Макара. Потом горько усмехнулся: - Х-хе, винтовочку дадут, кашки в котелок мне кинут да на германца пошлют - дерись, сукин сын, а тута Самоедов…"
Нечаянно взглянув перед собой, Макар так и остался с разинутым ртом. Шагах в десяти от него навстречу шла Катерина Палкина - дочь, стало быть, Прошечкина. Признала она земляка раньше и глядела на него пристально. Взглядом, видать, и оторвала его от глубоких мыслей. Макар даже притормозил чуток, будто проверяя себя - не ошибся ли.
- Катька, пропащая! - вырвалось у него.
Подскочив к ней, протянул руку и уже ласково, даже как-то вкрадчиво поприветствовал:
- Здравствуешь, Катя!
- Здравствуешь, дядь Макар! - ответила она с придыханием и едва слышно, будто призывая и его не делать лишнего шума.
Будь на месте Макара кто-нибудь другой из хуторян или станичников, успела бы Катерина вскочить в первую встретившуюся калитку, потому как предлог зайти в любой дом был у нее неподдельный: спросила бы, нет ли заказов на вязанье. Но уйти от Макара она не могла, иначе, когда же еще подвернется такой случай, чтобы узнать о Васе.
Сойдясь вплотную, они помолчали, не зная, с чего начать разговор. А Макар, оглядевшись, заметил с удивлением, что и мужская гимназия, и городской сад остались позади. Бросив котомку на обочину тротуара, достал кисет и, свертывая цигарку, вперился взглядом куда-то в верх лба, словно пытаясь заглянуть под пуховый платок на голове Катерины.