- Э-э, милая, да кто ж эт тебе волосы-то эдак выбелил? - спросил он и чиркнул спичкой по коробку.
Страдальчески глядя на него, Катерина подхватила котомку и позвала:
- Сойдем с дороги-то, дядь Макар, чтоб не мешаться тута.
Она отошла назад, подвернула к чьим-то воротам и, став к ним спиною, опасливо следила из-за плеча Макара за тротуаром и дорогой - мало ли кто там еще пойдет или поедет! Макар понял этот маневр - полы шубенки своей распахнул, воротник поднял, чтоб не признать его сзади, приблизился к Катерине.
- Дык из-под воды ты вынырнула аль из-под земли? - спросил он.
- Из облака выпала я, дядь Макар. Там и волосы снежком побелила.
- Ну, а все ж таки, где ты была-то, где жила столь время?
- Тута вот и жила, в городу…
- Ей-бо?
- Да чего ж бы мне врать-то, коль не укрылась я от тебя? Отсель и Васю на войну проводила…
- М-мм, - о многом враз догадался Макар. - Вот отчего, стало быть, удрал он в ентот раз прямо в ночь. И провожать, никому не велел.
- Вы уж на его не серчайте, - вступилась за Василия Катерина. - Только нам та ночка на двоих и досталась… На станцию-то не ходила я его провожать: полхутора тут наших было на про́водах, да и из станицы, небось, не меньше.
- Пишет он тебе аль как? - с надеждой спросил Макар.
- Писал, - прослезилась Катерина, - часто писал, да теперь уж, никак, с полгода ничего нету. А у вас-то слышно чего-нибудь про его?
- Да вот и я туда же с котомочкой топаю, - сказал Макар, будто не слыша вопроса и стараясь хоть на время уклониться от главного, - на станцию пока, ну а там, глядишь, в скорости и с германцем встренуться пофартит. Не видались ведь с им, считай, сроду.
- А тетка Дарья-то где ж? Никто, что ль, тебя не провожает?
- Заворотил я ее от татарских мазарков домой. Чего ей тут до вечера со мной колготиться!
Выглянув из-за плеча Макара на дорогу, Катерина дрогнула, как от грома, побледнела и, ткнувшись лицом в его распахнутую грудь, страстно запричитала:
- Спаси, спаси мине, дядь Макар! Не выдавай!
- Чего ты? - не сразу понял Макар.
- Да все они, все вон едут: и свекор-батюшка, и свекровушка, и Кузька с ими…
Запахнув ее полами полушубка и прижав к себе, Макар из-за поднятого воротника покосился на дорогу и увидел уже проехавшую в дровнях семью Палкиных. Сзади за санями на привязи шел строевой гнедой конь Захара Ивановича. За ним тянулась целая вереница подвод с казаками и бабами станицы Бродовской.
Казаки ехали хмурые, невеселые. Бабы с ними - поникшие и убитые. А на одной подводе, где-то в хвосте обоза, собралось человек пять молодых казаков. Эти зубоскалили и ржали на всю улицу. Увидев у ворот мужика в обнимку с бабой, они смекнули, видимо, что тут прощаются не муж с женой, и понеслось оттуда:
- Гляди, гляди, как он ее жмет! И людей не совестится.
- Худое дело, коли жена надоела! К суседке, видать, прилабунилси.
- А у наших казаков обычай таков, - выкрикнул кто-то постарше, уже издали, - поцеловал куму, да и снасть в суму!
Замыкал обоз Иван Васильевич Смирнов. Он ехал на высоком чалом коне в полной казачьей обмундировке, с шашкой на боку. На выкрики молодых нахмурился, провел рукой по широкой бороде, будто погладив ее, и зычно крякнул, ничего не сказав. Но голоса́ враз поникли, сгасились, уходя вдаль.
- Проехали, что ль, черти окаянные? - шепотом спросила Катерина, все еще прижимаясь к Макаровой груди и боясь шевельнуться.
- Проехали, - вздохнул Макар, только теперь поняв горькую участь этой женщины: ведь ей и по улице-то ходить опасно.
Катерина отодвинулась от него к воротам и, вытирая слезы, опять спросила:
- Дык про Васю-то чего ж ты ничего не говоришь?
Макар снова в карман за кисетом полез, нахмурился, долго с цигаркой возился и, прикурив, тяжело выговорил:
- Бумага пришла, будто бы пропал он без вести…
Катерина не заплакала. Словно голую в прорубь ее опустили. Задохнулась и через силу выдавила:
- Давно?
- Вчерась… Не видал я той бумаги. Сказывают, и Шлыковым такая ж бумага об Гришке пришла.
Не удержалась бы, наверно, Катерина - в голос бы заревела, но снова сжалась вся и приникла к Макару.
- Чего там опять? - тихонько спросил он, втягивая голову в воротник.
- Трое конных полицейских вон поехали, а с той стороны ровно бы ваш дядь Мирон едет.
- На нас глядели они?
- Кажись, нет. Разговаривают об чем-то.
- Ну и местечку ж мы выбрали для беседы! Тута, как на параде, все пройдут… Мирон-то ведь в полицию мобилизован… Ты вот чего, Катя… либо́ на другую улицу куда выбирайся, либо́ пересиди где до потемок. Нынче ведь в городу со всех волостей народ. Большая, знать, партия отправляется. Вон и свекор твой в полной обмундировке, с конем покатил. А Кузька, видать, совсем забракованный - в шубе и в малахае отца провожает.
- Никому этот Кузя не нужен, - вздохнула Катерина, - ни царю, ни добрым людям…
Сейчас она неминуемо повернула бы на Васю, но Макар, предвидя это, заговорил сам:
- Найдется и ему местечко хоть в тыловых частях где-нибудь. В станице-то, как и у нас в хуторе, бабы одни да ребятишки остаются, так что скоро тебе и бояться некого будет. А поколь еще поостерегись чуток… Ну, прощай, Катя, двигаться мне надоть. Пешком-то не шибко скоро выходит, а шагать еще далеко.
Не запахивая короткой шубы, он подхватил котомку, повернулся резко и пошел.
- Дядь Макар, дядь Макар! - заспешила она вдогонку, словно боясь оторваться от спасительных ворот. - Не сказывай ты никому, что встрелись мы тута!
- Да что ты, - обернулся он на ходу. - Дарье своей и то не пропишу.
- А, може, Васю где встренешь, поклонись ему от мине!
14
К вечеру того же дня в одном эшелоне с казаками, только в других вагонах, на фронт ехали серые мужики из разных деревень и хуторов. Захватив место на верхних нарах в теплушке, Макар забился в угол и перебирал в мыслях события последнего дня. Да и другие тоже, видать, не оторвались в думах от родных мест, от повседневных дел и забот, потому беседа не завязывалась.
А у Макара к тому же никак не выветривался из мозгов предостерегающий шепоток Мирона перед посадкой в вагон:
- Ты язычок-то покороче держи тама: в кажном вагоне царевы уши подвешены. Они у его длинные - всех вас услышат.
- Дак ведь по туше и уши, - отшутился Макар.
- Верно, - согласился старший брат, - всякие уши по туше, а ты гляди, какие длинней да куда они поворачивают.
Мобилизованный в полицию, на службе Мирон узнал много такого, о чем раньше не догадывался. Теперь его не затащить бы на горячую хуторскую беседу и на аркане.
- Нищему пожар не страшен, а мине дальше фронта не ушлют, - не сдавался Макар. - А ты вот, ежели сможешь, Тихона побереги тута.
- Не хвались, идучи на рать, - осерчал Мирон, - хвались, идучи с рати. Дурная твоя башка ничего ведь не знает об том, чего творится-то кругом! С хутора из-за печки много ли разглядишь? Слушай, чего тебе говорят, да на ус мотай!
Макар и сам понимал, сколь коротки его знания об огромном мире, начинающем гневно клокотать с самого дна, от жару. И припекает мужика не только на фронте. Здесь тоже - до того затянуло облезлую мужичью шею, аж глаза на лоб лезут. А оттого мужик чуто́к пошире видеть начинает. И хоть неприхотлив и вынослив он, казалось бы, как ишак азиатский, но и его терпение выдохлось.
"Вот ведь на бойню-то везут мужиков с казаками в одном эшелоне. Но казаков потому и откармливал царь, земли им отваливал столько, что сами они с ней никак не управятся. Крестьянин опять же и батрачит на них. Налогов-податей с них не берут. За такие блага, пожалуй, не грех и повоевать", - думал Макар.
А мужик-то, за какие ж радости башку свою нести должен под топор? И на японскую мужика тащили, и на германскую теперь вот, и в мирное время служить иди…
"А взамен мужику чего? - чуть не вслух вопросил возбужденный Макар. - И ведь скажи ты на милость, помещики и заводчики, и купцы, и мещане, и казаки - все господами именуются. Только мужики да фабричные рабочие - скоты, выходит. Все в господа повылазили и едут на нашей шее!"
Захотелось Макару крикнуть об этом на весь вагон, выплеснуть всю горечь собратьям! Но предостережение Мирона сработало вовремя. Не крикнул, а только запыхтел, заворочался в своем углу и, перекинув котомку от стены на край нар, сюда же головой перевернулся, а ноги в темный угол вытянул.
К стенке вагона жестянка была пристроена - свечка в ней торчала, и маленький рыжий лепесток пламени колебался и прыгал в лад с колесами, вздрагивая на стыках рельсов. Между нарами, в центре вагона, - чугунная печка. Возле нее мужик сидит на перевернутом ящике - курит и огонек в печке поддерживает.
- Не спится? - спросил мужик, глядя на Макара.
- Да нет, чегой-то не выходит.
На противоположных нарах тоже вперемешку торчали с краю то головы, то ноги. Не поймешь, кто спит, кто не спит. А вернее всего - понял Макар - переваливаются в мужичьих головах те же думки, что и у него. Домашние заботы пока застряли там, а к ним лепится все прочее. И до казаков, и до царя, конечно, думки доходят. Но молчат. Похоже, опасаются по первости друг дружку.
Эх, разглядеть бы эти царские уши! Должны же они тут быть, коли Мирон говорит, что в каждую теплушку их всунули. Да ведь слушать-то им нечего, коли все молчат.
Спустился Макар со своих невысоких небес, подхватил хлипкий ящичек - горкой они у стены набросаны и под нарами, видать, для растопки, - и, доставая кисет, подсел к печке. Свернул цигарку. Спичку не стал расходовать, приберег, приткнул цигарку к раскаленной дверце, подержал, пока задымилась, смачно затянулся.
- Откедова будешь? - спросил Макар.
Выбрал мужик уголек покрупнее, дверцу открыл, в печку кинул. Молчит. Роста он небольшого и в плечах неширок. Бородка светло-рыжая реденькая и усы такие же. По бледному лицу - конопатины. Шапка, кажись, заячья на затылке прилеплена. Короткая на меху поддевка, крытая бобриком, - распахнута. Поддевке той, прикинул Макар, лет двадцать с гаком будет - ворс на локтях до ниток протерт. И пиджачок на нем коричневый примерно такого же возраста.
- Ну дак чего ж ты молчишь-то? - не выдержав, опять спросил Макар. - Аль тайность какая имеется?
Мужик ухмыльнулся, растянув в улыбке блеклые губы.
- Никаких тайностев тут нету, - ответил он, - а вот ответить на твой вопрос затрудняюсь…
- Чудно́.
- Может, не так чудно, как невесело… Мать у меня рязанская, отец вяцкой. Царство им небесное, - перекрестился мужик. - На свет произвели они меня где-то в дороге из Вятской губернии до Камышлова - на своей кобылке года полтора ехали, с остановками. Рос в Ирбите и Невьянске. В Тавде робил, в Джетыгаре, аж в Читу черти носили… Да всего-то, поди, не перечесть. А баба у меня тутошняя, житарская. Она меня и заволокла в эти края. На Прийске у вас прилепился, балаганишко сляпал - три ступеньки вниз, - ковырялся тут в вашем золоте годов пять… Вот и суди после того сам, откуда и кто есть Андрон Михеев.
- Мда-а-а, - протянул Макар и будто нечаянно пробежал взглядом по нарам. Многие мужики уже не дремали, а внимательно слушали разговор. - Выходит, старатель ты приисковский. А детишки-то есть?
- Так и выходит: в старателях числился я по вчерашний день. Ноне вот солдатом, как и ты, делаться зачал. А детишки - как же без них, без детишков-то? Четверо по лавкам. Да махоньких померло с пяток, кажись. А ты сам-то из каковских?
- Здешний, с хутора Лебедевского. Потомственный хлебороб и лапотник - казаки нас так именуют. Они земелькой владеют, а мы ее, матушку, своими руками охорашиваем да им же за ее платим. А родители мои - тоже из Расеи, годов сорок тому с Тамбовщины на своей кобыле приехали, - не торопясь, толковал Макар. - Отец мой при крепостном житье на барщине горб гнул… Детишков трое. На одной лавке помещаются…
- Живой? - спросил Андрон Михеев.
- Чего? - не понял Макар.
- Отец-от, спрашиваю, живой?
- А-а, живой, только темным он давно сделался от натуги.
- На барщине ослеп-то али тут?
- Да чем она лекше барщины теперешняя жизня, - запальчиво сказал Макар и, опомнившись, метнул взгляд по нарам, будто надеясь приметить царские уши. - Тута и ослеп.
- Э-э, не скажи, мил человек, - возразил Андрон Михеев. - Сказывал мне упокойничек тестюшка, царство ему небесное, как при барах-то жили, - не больно велика радость. Плети да розги только и свистели по холопским спинам. А служили, сказывал он, по двадцать пять годов. Как в каторгу, на службу-то, провожали. Кого захочет барин, того и пошлет. Жаловаться некому. Барин мог тебя и забить до смерти, и продать, как скотину, - во всем его право. Барин моего тестя дак всю деревню целиком в карты проиграл. Вот какие дела-то, брат, вершились. А новой-от барин взял да и перевез выигранную деревню из Расеи сюда вот, за Кочкарь.
- Знаю я эту историю, - невесело подтвердил Макар. - И бывать в Житарях мне доводилось. И мужикам живется там не лучше нашего.
- А где им лучше вашего живется? - лукаво усмехнувшись, спросил Андрон Михеев. - Я вон сколь матушку Расею исколесил, до вашего берега догреб, а рая поколь не видать.
- Эй вы! Чего раскудахтались тама! - окликнул их кто-то из угла верхних нар. - Спать надоть, а на их разговор напал.
Андрон Михеев сразу язык прикусил. А Макар покашлял в кулак, соображая, кто ж это упредил их - наушник жандармский или добрый человек? Помолчали, пыхтя цигарками.
- Да пошел он к козе под хвост! - раздалось с противоположных нар. - Спать ему, видишь ли, помешали. Невелик господин - пущай дрыхнет. А вы, мужики, хоть сказку бы сказывали - все веселей будет. Скучища адская!
- Сказку? - спросил Андрон. - Можно и сказку… Дак это про стародавние времена, про барщину опять же… Вот, коли охота есть, слушайте.
- Спрашивает барин своего управляющего, кто, дескать, нам должен. А тот ему и отвечает, что, мол, господа Скобелевы по счету должны. "Да не об господах тебя спрашиваю!" - сердится барин. "А из холопьев, ваше сиятельство, - Трифон Хворый. На барщину который уж год не ходит и податей от него нет". - "Дак целоваться мне с им прикажешь! - злобствует барин. - Подать сюда Тришку!" - "Да, не ходит он, ваше сиятельство, - поясняет управляющий. - Лежит, как колода, запух и синий весь. Глядеть страшно. И дух от него идет непереносимый". Ну, значит, велел, тогда барин привезти холопа. Управляющий гонит его на поклон к барину, а мужик-от с телеги подняться не может. Хотели на руках его в дом втащить, да барин вовремя смикитил - сам во двор выскочил, чтобы, значит, покои не осквернить мужичьей хворью, и орет: "Ах, подлая твоя душа! Ах, разбойник! Притворяться вздумал, грабить барина. Да я с тебя семь шкур спущу!"
А мужик-от спокойно эдак глядит - все равно уж ему - да и говорит: "Шкура-то у меня всего одна, батюшка барин, да и та никудышняя, ничего ты не выкроишь из нее". - "Ах, дак ты еще вон как разговариваешь! Глумиться над барином вздумал! Это ты умеешь, а платить не умеешь". - "Нечем, батюшка, - мужик отвечает, - весь я перед тобой. Шкура моя и так тебе принадлежит с головой и с руками вместе, а душа - господу. Моего-то, вишь, ничего и нету". - "Ну-ну, говори", - подначивает барин. "Да вот я и говорю… Какой тебе прок от дохлого мужика? А ты бы, батюшка, отпустил меня на волю… Ведь руки-то у меня золотые… Коли не помру от недуга, обы́гаюсь - все тебе сполна возмещу…" Хохочет барин, не верит в уплату, а видит, что с Трифона ничего уж не взять, да и говорит, а сам ржет: "А ты, хам, поцелуй-ка вот этого мерина под хвост, тогда отпущу!" Ухватился за́ слово Трифон. "А чего ж, - говорит, - люди мы не гордые. Хуже барской скотины живем. Подымите-ка меня, робята. Поцелую, ништо́. Зато поглядим, сколь твердо слово барское". Ну, значит, поцеловал он мерина, сделал, выходит, что требовалось. Барину попятиться некуда. Выдал мужику вольную. Да еще домой отвезти велел.
А тут вскоре и всем крестьянам воля вышла. Завертелись мужики - кто возле барина, кто в город подался, на заработки…