Ну, значит, годов так с десять после того минуло. Мужики такими же сиволапыми остались, и господа не околели. Живут себе. Те же мужики на них и робят. И вот, значит, как-то по осени - слякоть была, грязь, холод - поехал тот барин в город верхом на коне. К вечеру домой возвращался… И тут, братцы мои, лиса из-под самых ног вынырнула. Барин - за ней, она - от него. Конь-от, понятно, не свежий уж был, пристал. По мокрой пашне да под семипудовым седоком не шибко поскачешь. А лиса - ну вот ровно того и ждала - далеко-то не уходит от охотника, то полем побежит, то в ко́лок вскочит, то снова оттудова выскочит да межой вдарится. Такая охота кого хоть раззадорит! От дождя и от поту до нитки промок барин. И от коня пар валит, пот глаза туманит. А тут сумерки падать зачали. Увидела, значит, лиса, что полем ей не уйти от погони, в лес вильнула, в кусты. Барин - за ней. Напролом полез промеж кусты да березы. Как выскочит конь из куста - да тут и рухнул! Оказалось, попал он в старый шурф. (До че́рта их тут в лесах-то. Я сам десятка два наковырял.) Конь-от провалился всеми ногами, а шеей на кромку ямы угодил. Хрипит - вот-вот задохнется, издохнет конь. А барин сойти с него не может - ноги придавило ему, заклинило с боков. Вот как попал в ловушку барин! И ругался, и лаялся по-всякому, да что толков-то. Давно уж ночь настала, как сажа, черная. На́ небе вызвездило, подмораживать круто зачало. Теперь другой пот барина прошиб - цыганский. От боли да от мороза чуть было не окочурился он. Конь подох, и барину это же подходит. И вот, братцы мои, слышит он по морозцу - телега недалеко забрякала. Дорога, стало быть, рядом где-то! И заорал из последних силенок: "Помо-оги-ите! Помоги-ите!" А телега-то, и верно, все ближе да ближе побрякивать зачала. Вот и рядом остановилась. "Пособи, добрый человек, - запричитал барин. - Бог, видно, послал тебя на выручку. До утра не дожить бы мне тут". - "Ой, да будто бы Федот Куприяныч!" - Это тот, который подъехал-то, говорит. "Я, - отвечает барин. - А ты кто, добрый человек? Назовись, век за тебя молиться стану". - "Не надо, - говорит это тот, который подъехал-то. - Не надо за меня молиться, свои руки есть… - Обошел вокруг ямы, оглядел, общупал все. - А вот вызволить-то тебя, барин, из этакой ловушки непросто… Ни лопатки, ни лома под рукой. А тут вот камни сплошные - зубом не отгрызешь". - "Не бросай! - завопил барин. - Христом богом молю тебя, не бросай!" - "Что ты, Федот Куприяныч! - мужик ему говорит. - Как же я тебя брошу! Ведь когда-то и ты меня выручил, али забыл?" Тут вот опять сделалось барину жарко: "Трифон, да неуж ты живой! А ведь я тебе все долги простил тогда". - "Ну, вот за те долги я тебя и вызволю, - посулил мужик. - Ежели лошадка моя поможет". Привязал он веревкой баринова коня за шею, за свою телегу зацепил да лошадью и потянул вбок дохлого коня. Завыл барин от боли, а ногу-то одну добыли. Потом и другую так же. Все хорошо, да только подняться-то на ноги не может барин - и все тут. Обошел его Трифон кругом, так и этак оглядел да и спрашивает: "Ну, а теперь чего делать станем?" - "Отвези домой", - просит барин. "Дак что ж мне за столько верст назад вороча́ться, а рано утром в город не поспеть. Стало быть, дорого́й подряд упустить, а ведь не каждый день такие подряды попадают". - "Отвези, Трифон, озолочу тебя и до конца дней молиться за тебя стану!" Ну, значит, подумал-подумал мужик, шапкой оземь хлопнул да и говорит: "Правда твоя, барин, всех денег все одно не ухватишь, да и твоих не надо. Только вот не на себе же я поволоку тебя - кобылка везти должна, а деньги ей ни к чему, уважь ты ее, поцелуй под хвост, и - квиты!" Заревел, затрясся в слезах барин. И деньги большие сулил, и золото, - это, чтобы, значит, честь свою выкупить и уберечь, - не сдался Трифон: "Наша, - говорит, - мужицка честь ни за деньги, ни за золото не продается". Поцеловал ведь, ребята, барин кобылку с другого конца. В самую ягодку! А Трифон-то пособляет ему, подталкивает его голову под хвост да приговаривает: "Не морговай, барин, кобылка чистая, завсегда ухоженная…"
Посмеялись новобранцы такому окончанию сказки, но вышло у них не дружно и не шибко весело. А Макар, свертывая новую цигарку, почесал за ухом и молвил:
- Сказочка занятная, хоть и невеселая по нонешним временам… Больно упал мужик, да встал здорово… А ведь выходит: будь ты хоть самый развеликий барин, а попадешь вот в такую ловушку, и вся твоя спесь мигом соскочит - кого хошь поцелуешь…
Никто разговор не поддержал. А у Макара мысли прямо в царя стрельнули, потом на Кестера перескочили. И до того все это заиграло у него в глазах, что Андрон Михеев попятился, вместе с ящиком отъезжая от печки, поднялся и, опережая Макара, сказал:
- Сказка-то, может, и занятная, а поспать все ж таки не помешает. Наш Бельдюгин все одно поспать днем не даст.
- А кто это - Бельдюгин? - поинтересовался Макар.
- Капитан, командир нашей маршевой роты, - пояснил Андрон. - Земляк мой, вяцкой… Да ты не видал его, что ли, как построение было?
- Нет, не видал, - покаянно признался Макар. - Припозднился я чуток.
- Ну, не беда - дорога длинная, увидитесь. Налюбуетесь друг на друга.
И полезли мужики на свои нары. У печки другой дневальный остался. И скоро спящих сопровождал лишь равномерный стук вагонных колес да изредка в разных углах раздавался затяжливый мужицкий храп.
15
Так вот случается иногда: живут рядом люди, многое друг для друга делают и со временем привыкают друг к другу. И надобно разлучить этих людей, хоть бы на время, чтобы они вновь, словно впервые, ощутили страшную, мертвящую пустоту там, где только что был невидимый, но дающий жизнь воздух.
Живя с бабкой Ефимьей в ее крохотной избушке на курьих ножках, Катерина до того свыклась со своими нехитрыми обязанностями, с простотою бытия, что порою теряла счет дням и неделям. Как во сне, постоянно мелькали перед глазами спицы, и, как спицы, мелькали монотонные, похожие друг на друга дни. Собственно, это была лишь видимость жизни, а сама жизнь теплилась где-то глубоко внутри, и измерялась она не днями и неделями, а промежутками от письма до письма. Получив от Василия весточку, она оживала на несколько дней, а потом снова наглухо затворяла душу и погружалась в спасительный полусон.
Ее не пугало, не удивляло и даже не заставляло задуматься почти ежевечернее повторение бабкой одних и тех же слов: "День да ночь - сутки прочь, все к смерти ближе". И не было ей дела до того, сколько в тот день событий минуло, сколько слез вдовьих, сиротских и материнских вылилось, сколько на войне кровушки пролито, сколько жизней загублено, да кто кого там одолевает. От всего мира отгородилась она ветхими стенами Ефимьиной избушки, пригрелась возле ее старой, потрескавшейся печи.
Но все это было, как теперь казалось, давным-давно. Четвертый месяц пошел с тех пор, как ринулась в неведомое путешествие бабка Ефимья, дабы спасти своим теплом либо хоть увидеть, как навеки закроются сыновние очи. В те же дни и Макар уехал. С дороги, из какой-то Орши, что ли, была от него короткая писулька, да на том и заглохло все. И бабка будто в воду канула, словно бы водяной ее слопал. А от Васи - целая вечность - десять месяцев нет ничего! А может, была та весточка распоследней? Может, давно не ходит он по белому свету, а расклевали его черные во́роны и косточки белые тлеют под непогодами.
И все-таки жадно молилась о нем Катерина, каждую ночь разговаривала, как с живым. И до того доходило, что являлся он к ней среди ночи - тощий, в чем душа держится, в одном нижнем белье, грязный весь, вшивый. Так и ползут они по рубахе и по подштанникам. Глаза угольками светятся, стыдливо прячет он их и молчит. Ни словечка не вымолвил ни разу.
Но были то лишь страшные сны и видения. В яви же начинала давить беспощадная нужда. Каждый день ходила она в поисках заказов и, ничего не найдя, возвращалась в пустую бабкину избушку. Ни козы, ни даже кошки давно в хозяйстве не было. Добрую половину мяса этой козы прихватила с собою Ефимья. Внучатам уделила сколько-то. А остатки расчетливо, с бережью доедала Катерина.
Миновали тоскливые, тягучие рождественские праздники. В ночь под Новый год пробовала Катя гадать. И на воске гадала - живой вроде бы Вася, и в то же время как-то неясно все это вырисовывается. Ничем не порадовал ее наступивший семнадцатый год, как и многие миллионы других людей, обездоленных войной.
Отчаяние породило в ней не то смелость, не то злое безразличие - по городу ходила почти без опаски, готовая встретиться с кем угодно из знакомых, и даже на всякий случай придумала хитрый разговор, чтобы заморочить человеку голову, будто не живет она в Троицке, а находится здесь проездом.
И, будто вознаграждая за смелость, судьба хранила ее от опасных встреч.
Однажды в начале светлого морозного дня, неранним утром, вдарилась Катерина в сторону Форштадта и забрела в Малоказарменский переулок. Дома тут стояли разные, но больше, видать, состоятельные обитали хозяева. Приветливостью своей, что ли, приглянулся ей небольшой дом - полуэтаж внизу, высокое парадное крыльцо, - в него и направила мученические свои стопы. Парадная дверь оказалась незапертой.
Перешагнув порог, она попала в небольшую, чисто побеленную залу с блестящим паркетным полом. Подоконники и рамы выкрашены белилами. На окнах - дорогие тяжелые шторы. Несколько небольших круглых столиков, на них - красивая чистая посуда. Возле каждого столика - по четыре венских стула, а возле стен - три мягких диванчика, обитых недорогой бордовой тканью. Портьеры на дверях, ведущих куда-то внутрь дома, - тоже бордовые. В углу на полумягком стуле стоял баян, прикрытый бархатной салфеткой.
Не понимая, куда она попала, и не видя хозяев, Катерина переступала с ноги на ногу, оглядываясь по сторонам, соображала. Может, кабак, это? Так уж больно чисто для кабака-то. И прилавка никакого нет, и вывеску с улицы непременно б заметила.
В это время половинка портьеры шевельнулась, мелькнула голова с закрученными папильотками, и послышался звонкий девичий голос:
- Зульфия Латыповна! Там девица к нам пришла.
Катерина так и стояла у порога, не смея двинуться с места. Через долгую минуту из двери выплыла дородная, вальяжная дама с высокой прической, в золотых очках, с черными усиками на полной верхней губе. Мочки ушей оттягивали тяжелые золотые серьги. Смуглую шею оттенял белый, круглый, широкий воротник, заколотый дорогой булавкой под двойным подбородком.
- О-о! - многозначительно сказала дама. - От такой я бы не отказалась. - И, не дойдя до Катерины шага три, остановилась, как вкопанная, сложив руки на высокой груди и пошевеливая пухлыми пальцами, сплошь унизанными разнокалиберными кольцами и перстнями.
- Здравствуйте, - робко молвила Катерина.
- Здравствуй. Зачем пожаловала?
- Да мне… - смешалась Катерина, - да я… работы себе ищу… вот узнать хотела, нет ли заказов… Ну, я хоть шаль, хоть кофту какую, хоть шапку из пряжи связать могу… Я все умею.
Живые черные глаза у дамы поблекли и как-то расплылись за стеклами очков. Она жеманно покашляла в пухлый кулачок и, опустив руку с оттопыренным мизинцем, грубо отрезала:
- Нет, таких заказов у нас не найдется. Да вы же знаете, что и пряжи теперь не купить. А вот работа для такой хорошенькой девицы у меня есть. Зачем тебе вязать? Завтра же ты будешь одета в прекрасное платье, и зарабатывать будешь много.
- Да что за дело-то у вас? - вырвалось у Катерины. - Какая работа? Может, я не сумею?
- Сумеешь, милая. Работа самая женская - гостей встречать, удовольствие мужчинам делать. Вот здесь и рюмочку выпить можно, и потанцевать с кавалерами. У нас не будет скучно.
"Скучно" произнесла она с таким нажимом, что вырвался звук, будто суслик подсвистнул.
Только теперь догадавшись, куда она попала, Катерина вспыхнула вся алым пламенем, опустила глаза и, словно падая назад, спиной надавила дверь и вылетела на крыльцо. Тут огляделась она - никакой вывески не обнаружила, а под тесовым надкрылечным козырьком приметила маленький красный фонарик. Но не горел он.
Торопливо шагая по проезжей улице, вспомнила когда-то слышанное:
Где красненький фонарик зажигается,
Там и ворота сами отворяются.
"Эк ведь куда черти занесли дурочку! - ворчала она про себя. - Да как ж эт я сразу-то не догадалась? Ну прям чуток в "работницы" не нанялась. Вот где монастырь-то женский!"
Она давно знала, что в городе много кабаков и домов терпимости. Есть они на Амуре и в Кузнецовской слободке, а тут, в Форштадте, и вовсе должно быть их много, потому как и казармы рядом, и Меновой двор недалеко, но обо всем этом она подумала только теперь и только теперь заметила, что идет обратной дорогой в сторону своей избушки, хотя делать ей там нечего.
Приближаясь к перекрестку, она решила свернуть на улицу Льва Толстого и в богатых домах поискать заказов. И тут обогнала ее подвода, проехав так близко, что кряслина розвальней шоркнула ее по левому валенку. Возница в санях, отворотясь от встречного колючего ветерка, прикрывался высоким воротником зипуна и ничего впереди не видел, зато назад был у него полный обзор.
Катерина еще не успела повернуть на тротуар по Толстовской, а возница, уже переехав улицу, вдруг натянул вожжи и, поворачивая коня, закричал сполошно:
- Эй, эй ты! Н-ну, барышня, постой-ка! Погоди-ка мине.
Похолодев от недоброго предчувствия, Катерина остановилась на углу тротуара. Мужик, путаясь в большом зипуне, надетом на дубленый полушубок, развернул подводу и остановился у самого угла тротуара.
- Здравствуешь, Катя! - хрипловато поприветствовал мужик, покашлял натужно и, смахнув рукавицей куржак с реденьких темных усов и такой же квелой бороденки, вперился в нее тоскливым взглядом.
Ничего не поймет Катерина. Сидит в санях мужик, не старый вроде бы и на молодого не похож. Баранья шапка на нем, щеки ввалились, а скулы торчат угласто, будто и кожей-то не прикрыты они, словно голые мослы выпирают. А нос у него вроде бы не тем концом пришит…
- Не признаешь ты мине, Катя, вижу, не признаешь, - разочарованно молвил мужик и, снова покашляв, сплюнул в снег. - А я вот, как глянул, так и признал тибе сразу, хоть и ты уж теперь не такая стала.
Катерина глядела на него во все глаза и не знала, как держаться с ним и что говорить - бояться этой встречи или радоваться.
- Ну, коль не признала, стал быть, поживу еще.
- Да кто ж ты? - весело вырвалось у Катерины, потому как где-то далеко в глубинах мозга догадка уже созрела.
- Да ну Ванька же я, Иван Шлыков…
- Ва-аня! - воскликнула Катерина и, легко перескочив с тротуара к саням, выдернула из варежки руку и протянула Ивану. Тот тоже скинул рукавицу и костлявыми пальцами до боли тиснул ее руку.
- Здравствуешь, Ваня! - говорила она, встряхнув надавленную руку и толкая ее в теплую варежку. - Гляди-ка ты, вышло-то как. А я ведь и не знала: живой ли ты, нет ли.
- Да я и сам давно уж похоронил сибе, а в запрошлом годе Рослов Макар с тятей барсука поймали, я его съел. Вот и пошел. Сала-то барсучья, она ведь шибко пользительная от чахотки. А ноничка по осени я сам еще одного выкопал. Теперь вот ем. В поле всю лету пособлял своим… Гришка-то наш, помнишь небось, какой богатырь был, да вот нету его, а я живой.
- Как - нету? - не удержалась от вопроса Катерина.
- Дак ведь в солдатах он был, прям с самых первых ден. С Василием Рословым ушли они. Тама вот на войне их обоих и порешили.
Над веками у Катерины косматые сумерки повисли при ясном дне, но успела возразить:
- А слух доходил, будто без вести они пропали?..
- Х-хе, без вести, - горько скривился Иван. - Как раз была такая бумага, кажись, в октябре, да вскоре потом другая пришла… В ей так и прописано, что побитые они. Сперва-то, видать, не разобрались тама начальники, либо не нашли их, побитых.
Подкосились у Катерины судорожно дрогнувшие ноги - свалилась на солому в сани.
- Катя! Катя! - встревожился Иван, не зная, что делать, и тряся ее за плечо. - Чего ты? Их тама вон сколь убивают ноничка, на всех и тоски не хватит.
Он уже стал оглядываться по сторонам - не позвать ли кого на помощь. Но Катерина открыла глаза, и тут же они стали заполняться слезами.
- Чего это с тобой, Катя, аль нездорова ты? Я тибе отвезу на квартеру. Ты где живешь-то?
Словно опомнившись, Катерина приподнялась на локте и, подавляя рыдания, горячо заговорила:
- Нет, Ванюша, никуда меня отвозить не надоть. Ты куда едешь-то?
- Да в колесные ряды заезжал - тележонка совсем развалилась у нас, - заказ тама сделал. К вечеру завтра приехать велели… Потом на Меновой двор сгонял. Теперь вот домой наладилси. Чего мине тута до завтрашнего вечера торчать?
- Ну, коль так, прокачусь я с тобой до Гимназической улицы, - согласилась Катерина, умащиваясь поудобнее возле него в соломе. - Не живу я здесь, Ваня. Проездом тут оказалась.
- А где ж ты живешь-то? - бесхитростно спросил Иван, трогая коня.
- Далеко я живу, за Самарой, в деревне. Да вот в Кургане побывать довелось, а теперь назад пробираюсь.
- Эт зачем же тебе в Курган-то понадобилось? - поинтересовался Иван и, как бы между прочим, добавил: - Не замужем ты еще?
- Да какое мне теперь замужество! А только ты не спрашивай ни об чем, Ваня, потому как ничего я сказать не могу, - снова прослезилась Катерина. - И прошу тебя Христом-богом, ни единой душе об нашей встрече не сказывай!
Иван осекся с вертевшимся на языке вопросом, однако ж не утерпел с другим:
- Эт отчего же такая тайность?
- Да какой же ты недогадливый-то, Ваня! Ведь слыхал, небось, что искали меня, как беглую каторжанку?
- Как не слыхать…
- Дак вот уж два с половиной года с тех пор миновало - попритихли все, успокоились. А скажи ты хоть одному человеку - ну, матери своей либо отцу - на другой же день весь хутор узнает. Там до наших дойдет, в Бродовскую, как пожар, перекинется. И взбаламутишь всех, снова искать примутся… Найти-то, скорей всего, не найдут, а мама небось умом рехнется. Понял?
- Да-а-а, - глубоко вздохнул и по-стариковски растянул Иван. Он лишь теперь, собрав в памяти все прежние слухи, сообразил что к чему. - Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу - так сказывают? Видал я, твою мать надысь. Волосы у ей из-под платка белейши вот этого городского снегу сверкают… А так, ничего, бодрая еще баба.
- А тятя-то каков?
- Да такой же, как был. Ничего ему не делается… А ведь я тибе, Катя, годов шесть либо семь не видал. Как захворал, так и не видал с тех пор. Совсем ведь помирал я тогда. А ты молоденькой девчонкой была, помню. Теперь уж вон, как у матери, в волосах-то у тибе засеребрило… А признал сразу. Прям, как глянул, так и признал!..
- На Гимназическую не выезжай, Ваня. Тама вон, да поворота, я вылезу.
- Как велишь, так и сделаю.
Много мыслей промелькнуло в голове у Катерины за эти минуты. От счастливого лета, когда становали на покосе рядом с Рословыми, когда виделись с Василием каждый день, а сердце полнилось восторгами. И свадьба, и постылое житье у Палкиных с ненавистным Кузей в Бродовской, и побег - все промелькнуло вплоть до сегодняшней черной ямы, в какую ухнула от Ивановых слов. Но мысли не стоят на месте - неудержимо идут вперед. И, еще смутно заглянув в завтрашний день, она чутьем начала что-то нащупывать.