Это ведь тоже не просто - в месяц буранов и метелей двинуться в тысячекилометровый путь в рваной одежде, не сытыми, не обеспеченными едой. Но желание поскорее уйти из этих мест, связанных со столь страшными воспоминаниями, тяга родины сильнее холодного разума. И вот идут, неся за плечами рюкзаки, и идут, представьте себе, весело, приветливо машут руками встречным войскам, а иногда даже и поют.
А какой человеческий конгломерат движется сейчас по закопченным снегам индустриальной Силезии: русские, украинцы, французы, датчане, чехи, словаки, сербы. Иногда где-то среди толпы шагает мохноногий немецкий першерон, таща фуру с нагруженными узлами, котомками, и тогда все идут, держась за ее грядки. Но это редко. Больше все несут на себе. Под руки ведут обессиленных. Поддерживают стариков. На каждом дорожном пункте им советуют: подождите. Комендатура отводит под ночлег большие здания. Организованы пункты обогрева. Висят письменные уверения на всех языках: потерпите несколько дней, наладится железнодорожный транспорт, развезут по домам. Нет, прочь из этих мест, скорее вон из неметчины. Неметчина - это слово, должно быть, с легкой руки русских невольников, сейчас стало, так сказать, интернациональным, синонимом рабства, издевательства над человеком, немилой подневольной работы. У меня из головы все не выходят наши девушки с их тайным комитетом в поместье Зофиенхалле. Они вот не растерялись, нашлись в этой обстановке. Но много ли таких?
По дороге мы обгоняем такую группу. Высокий плечистый мужчина тянет саночки, на них завернутый в одеяло парнишка. Другой, лет восьми, шагает самостоятельно. Крушинский человек добрейшей души. Кроме того, он любит слушать рассказы случайных попутчиков, в которых, как он уверяет, порой можно отыскать золотой самородок. Почему эта троица движется навстречу военному потоку? Куда? Остановились, потеснились, посадили и мужчину и ребят. Даже их санки рачительный Петр Васильевич прикрутил к бамперу машины. И оказалось: мужчина француз, а ребята русские. Морис Ламерсье из города Нанта. И русские мальчуганы из города Орши, Петя и Кирилл, шести и восьми лет. Вот ведь какие бывают встречи сейчас на дороге Бреслау - Баутцен.
И история их содружества для нас, литераторов, действительно маленький самородок.
- Мерси, спасибо… Большой благодарность… Мерси бьен, - повторяет француз, грея дыханием свои озябшие руки.
- Вы говорите по-русски?
- О ла-ла, говорю. Немножечко. Маленько. Плохо… Мы верили: русские придут, помогут, спасут. Мы штудовали, занимались, учили русский. У русских господ, но… не у господ…
- Товарищей, - подсказывает смышленый Кирилл.
- О да, товарищей… Русский говорить лучше… Пушкин, Достоевский, Тургенев. О ла-ла, хорошо.
Вот так, с трудом конструируя фразы из небогатого своего словаря, он с комментариями Кирилла поведал свою историю.
Ламерсье - инженер, с женой Луизой был мобилизован на работу в Германию еще в 1942 году. Попал в Оппельн. Так как знал немецкий, стал переводчиком с немецкого в группе французов. Через год жена умерла. Он, по его словам, подружился с русской женщиной, тоже Луизой, Елизабет, Лиза. Стали жить вместе, в одной комнатке. Лиза заболела и тоже умерла.
- В октябре месяце, - уточняет Кирилл.
- Так, так, верно, точно, правильно. Октябрь месяц.
И вот он, Ламерсье, взял на себя заботу о русских сиротах.
- Куда же вы их везете?
- Туда, восток, Совет Унион.
- Мы едем к папе, - подает голос маленький Петя.
- А где папа?
- Как где? Он на войне. Дядя Морис обещал отвезти нас домой.
Мы довозим эту трогательную группу до Баутцена, сдаем их краснолицей, хриплоголосой и, по-видимому, очень энергичной регулировщице, объясняем ей ситуацию. Трогательно так объясняем, так что на обветренном ее лице появляются слезы. Просим устроить эту троицу в машину на Львов. Петр Васильевич отдает половину нашего сухого пайка. Желаем французу "бон вояж" и едем дальше. Мы уже в индустриальном районе. Снег здесь темный, и сами кирпичные дома Баутцена бурые, прокопченные, и, хотя большинство из них цело, они имеют не очень-то привлекательный, я бы даже сказал, мрачноватый вид.
Когда с танкистами Рыбалко я въехал в этот город, он казался совершенно пустым. Кошка не пробежит, птица не чирикнет. И дома казались мертвыми. Лишь там и тут из окон и с балконов свешивались простыни и наволочки. Белые флаги - символы капитуляции. Лишь они, эти флаги, пожалуй, и говорили, что в домах кто-то есть. Прошло всего несколько дней, и город, пожалуйста, ожил. Улицы стали даже людными, открылись ставни, подняты жалюзи. Но белые флаги по-прежнему свешиваются перед окнами. Кроме них появились еще двухцветные, красно-белые, говорящие о том, что здесь живет польская семья, которая просит не путать ее с немцами.
По улице семенит толстый человечек в шляпе с перышком, в короткой куртке и в штанах гольф. На руке у него белая повязка. Почему? Мы остановились, спросили.
- Сдаюсь… Покоряюсь, - сказал он и для ясности поднял вверх руки. - Хенде хох. Гитлер капут.
- Вы же не военный?
- Военный нет, аграрий. Аграрий, да.
Узкие глазки в коротких ресницах так и бегают на толстом лице этого агрария. Ох, что-то не понравился он нам. Не сродни ли он, этот аграрий, покойной фрау Кларе из Зофиенхалле. Она ведь тоже величала себя, как рассказывали девушки, аграрием.
Зато на заводах совсем иная обстановка. Здесь царит порядок. По двору расхаживают штатские люди с красными нарукавными повязками. Ветхость одежды, впалость щек на худых лицах выдают в них недавних невольников, но винтовки на плече, и шагают они с такой уверенностью и достоинством, что напоминают двенадцать красногвардейцев Блока. Уполномоченный комендатуры, не располагая достаточным количеством солдат, организовал охрану из этих наших только что освобожденных людей.
Остановил один такой патруль. Совершенно неожиданно, несмотря на нашу форму, начальник патруля потребовал документы, и нужно было мобилизовать все чувство юмора, чтобы не рассмеяться, глядя, с какой тщательностью эти документы изучались.
- Ну, а как в городе? - спросили мы, когда патрульные, убедившись в том, что мы те самые, за кого себя выдаем, сразу подобрели.
- Да в общем-то ничего. Немцы тихо сидят. А вот эти сволочи власовцы, они ведь что делают: в нашу форму переодеваются и безобразничают, по квартирам шарят, к женщинам пристают, грабят. Этих ловим, да трудно, как их узнаешь - форма наша, язык наш… Их, говорят, Гитлер нарочно засылает всякие безобразия творить, чтобы на Красную Армию тень пала.
- Ну выловите, а как с ними дальше?
- Не знаем, наше дело задержать и доставить, а там уже с ними разберутся, - говорит патрульный, что постарше.
- А по-моему, с ними должен быть разговор простой: к стенке, и все. Раз ты Гитлеру служил, в своих стрелял, тут тебе и смерть.
Конечная цель нашего путешествия - вот этот самый машиностроительный завод. Когда танкисты Рыбалко заняли город, мы с заместителем командира бригады по политической части были первыми советскими офицерами, появившимися на этом заводе. Я писал в "Правде", как иностранные рабочие выбегали к нам навстречу, окружали нас и приветствовали чуть ли не на всех европейских языках. Сейчас встреч уже не было. На заводе царил полпый порядок, инженер Буряковский, бывший работник Харьковского металлургического института, человек, знающий три языка и служивший у немцев переводчиком, сейчас по уполномочию комендатуры выполняет обязанности директора. Это он организовал охрану, восстановил порядок. У входа в цехи проверялись пропуска. Бурый дымок курится над трубами печей литейного цеха. Настоящей работы еще не было. Просто поддерживали огонь, чтобы не "закозлить" печи и не вывести из строя сложнейшие агрегаты.
Андрея Леонидовича Буряковского мы встретили во дворе у здания электростанции, которая уцелела и тщательно охранялась. В эту минуту он отчитывал французов, которые, узнав, что мимо завода идет колонна тяжелых танков ИС, покинули свои посты у двери и забрались на площадку пожарной лестницы, откуда танки были видны. Инженер этот, как и в тот день, когда я увидел его впервые, был в той же облупившейся кожаной курточке, в двух разных ботинках, но чисто выбрит и из-под блузы виднелся белый воротничок.
- Вестарбайтеры все рвутся домой, - сказал он. - Ну как же, родина зовет, о семьях ничего не известно, Мы очень-то не удерживаем. Однако и надо завод охранять. Как-никак ценный трофей Красной Армии, да и комендатура уже дала кое-какие заказы на детали для машин. Но мы тут митингнули, воззвали к пролетарской солидарности. Французы и бельгийцы остались.
- Ну, а немцы как работают?
- Хорошо работают. Охотно работают. Вообще, знаете, дисциплине у них поучиться - ни подталкивать, ни уговаривать, ни упрашивать не надо. Сказал - сделает, и хорошо сделает, только деньги плати.
Тут инженер Буряковский как бы спотыкается и вопросительно смотрит на нас: хорошо ли хвалить немцев офицерам Красной Армии? Потом, преодолев это свое смущение, тверже повторяет:
- Работяги, мастера отличные.
Признаюсь, очень странно слышать такие вот похвалы от человека, который недавно был здесь в невольниках у этих самых немцев…
Вот как выглядит Силезия через несколько дней после вступления Красной Армии. Не удалось гитлеровцам ни отстоять ее, ни уничтожить. Заводы ее на ходу и вот даже начинают выполнять армейские заказы.
Едешь через эти уцелевшие города, видишь дымящиеся трубы и как бы реально ощущаешь результат тактики маршала Конева - не выбивать, а выжимать противника, не давать ему заводить уличные бои, создавать ситуации окружения, заставлять противника уходить.
Имени СССР
После форсирования Одера я дал в "Правду" небольшую заметку о партизанском отряде имени СССР, действовавшем в глубоком тылу самой Германии. Совинформбюро сообщило об этом отряде в одной из сводок, и я получил задание дать о нем очерк.
Мне повезло. Я разыскал двух командиров, в расположении которых этот отряд пробился через фронт. Это были капитан саперов Алексей Кустов, участвовавший в форсировании тринадцати больших и малых рек, и майор-танкист из армии генерала Лелюшенко Сергей Наумов, трижды раненный и четырежды награжденный. Они описали, как все произошло.
- Вы понимаете, обстановочка, - говорил капитан простуженным голосом. - Обстановочка, можно сказать, пикантная. Ночью я кое-как на лодках, на бревнах, на досках, словом, как говорится, на подручных средствах, переправил своих хлопцев через реку. Ну захватили с ладонь земли. Тут и его, майора Наумова, мотопехота к нам подоспела. Наладили уж паромный трос крепить, а немецкая оборона здесь, сами знаете, как густо насажена была, Пушек, пулеметов и этих, как бойцы наши называют, скрипух - шестиствольных минометов - везде у них понатыкано, и каждая былиночка трехслойным огнем перекрывается. Ну и принялись они наш пятачок колошматить. Аж земля на дыбы. У меня народ крепкий. Стрельбой их не испугаешь. Держим пятачок, а майор орудиями своих танков в самоходок с той стороны нас поддерживает. Словом, атаки кое-как отбиваем. Однако все жиже у нас огонь. Несу потери, и боеприпасы на исходе. Только бы, думаю, до ночи продержаться. И вдруг слышу…
- Вы, капитан, в земле под берегом сидели и только слышали, а мне с той стороны, с горки, из танка все видно было, дайте уж я продолжу, - вмешался в разговор майор Наумов. - Вижу, над немецкими артиллерийскими позициями мины рвутся. Что такое? Откуда? У меня минометов нет. Что за чертовщина? И фрицы тоже заметили, что кто-то из их собственного тыла минами угощает.
- Верно. И оттого растерялись, должно быть. И обстреливать нас перестали, - перебывает капитан. - Ну, думаю, что бы там у фрицев ни происходило, будем тянуть канат. А сам высунулся из-за прибрежного гребня и вижу: бегут от леска через болотце люди, кто в комбинезонах, кто в цивильном, кто в полосатых каких-то куртках, бегут, стреляют и кричат "ура". И ведь немало, не одна сотня. Не понимаю, кто такие, откуда. Моим командую: не стрелять. Да уж какая тут стрельба, видим, свои, видим, они-то и есть наша выручка. И немцы растерялись, по ним не стреляют. Тут уж передние до моих саперов добежали, видим, на руках красные повязки, а на них - "СССР". Спрашиваю, кто такие. Выходит один из них. Большой такой, рыжий, краснолицый. Представляется: "Старшина партизанского отряда имени СССР". - "Чьи вы, откуда взялись?" - "Советские люди, были насильно увезены немцами из родных мест, а кое-кто из пленных. Работали на химкомбинате, узнали, что Красная Армия наступает, бежали, организовали отряд. С боем пришли сюда, к Одеру". И помню, первое, что он у меня спросил, примут ли весь отряд в Красную Армию, Говорю, я сапер, в этих делах ничего не понимаю, но, наверное, примут. Услышали они это "примут" и такое "ура" дернули, что берега затряслись… Ведь вот советский человек, в десяти щелоках его вари, а он советским останется, - обобщил в заключение капитан Кустов.
Историю отряда я на следующий день услышал от того самого "большого рыжего человека", как он себя называл, "старшины отряда" Серафима Шумилина. До войны он работал в транспортном цехе на Мариупольском металлургическом заводе, потом был угнан в Германию, стал остарбайтером номер 816-бис в филиале фирмы "И. Г. Фарбениндустри". Этому человеку в одну из заварушек, вспыхнувших на заводе, заводские охранники разбили грудную клетку; разговаривая, он то и дело захлебывается и в приступе кашля сплевывает в платок кровавую мокроту.
- Не стану я говорить, как мне жилось в неметчине, - рассказывал Шумилин, - не лучше и не хуже, чем другим остарбайтерам. Для вестарбайтеров у них другие условия были: и бараки почище, и нары в один этаж, и даже посылки им с родины приходили. А у нас работа десять часов в сутки, еда - буряковое пойло, питье - морковный кофе, словом такая, такая жизнь, что завидуешь тем, кто помер. За какой-нибудь клочок газеты, найденный в кармане, человек попадал в лагерь, а что такое лагерь, вы, наверное, знаете. И все-таки от вестов, у которых другой режим был, которые и радио могли слушать, мы знали, что Красная Армия наступает. Ну ждали, конечно, часы считали - скорее бы. А потом стало заметно, что у немцев что-то неладно. Шоссейка на запад близко от нашего комбината идет. Так вот, видим мы, на шоссейке беженцы, машины с каким-то добром, и все туда, в глубь страны. Поняли, у немцев дела плохи. Решили - пора. И когда англичане на город налетели, мы, осты, воспользовались суматохой и с чугунинами, с кирпичами бросились на охрану, сняли ее, похватали ее оружие и бежали.
Бежало человек двести. Ночью в лесу собрались обсудить, что дальше делать. Решили организовать партизанский отряд, назвали его: отряд имени СССР. Решили пробиваться через леса Саксонии и Нижней Силезии навстречу Красной Армии…
В первую же ночь, располагая всего лишь несколькими винтовками, разведка отряда совершила налет на маленькую товарную станцию, где стоял состав с боеприпасами и снаряжением. Охранники бежали, побросав с перепугу оружие.
Постепенно вооружаясь, отряд имени СССР стал двигаться на восток. По пути он рос, в него вливались все новые и новые люди: бежавшие военнопленные, каких немало в те дни бродило по Германии, остарбайтеры с маленьких заводов, из поместий и ферм, которых отряд освобождал.
Потоки беженцев, двигавшиеся с востока к центру Германии, заполнявшие дорогу, теснившиеся в деревнях и городах, помогли отряду стать неуловимым.
Он шел, оставляя повсюду свои "визитные карточки". Подожженные под Калау артиллерийские склады… Взорванный шоссейный мост через Шпрее… Два виадука, обрушенные на рейхсавтобан - имперскую дорогу, по которой машины могут идти двумя встречными потоками по четыре в ряд… Разгромленная автоколонна с какой-то аппаратурой, эвакуированной с химических заводов… Большое крушение на железной дороге Дрезден - Котбус… Десятки больших и малых дел - вот вехи продвижения необычных партизан по Германии.
К линии фронта отряд подошел хорошо вооруженным. Имелось не только личное оружие и гранаты, но и минометы…
Закончив рассказ, Серафим Андреевич вновь захлебнулся приступом кашля, с каким-то хрипом и свистом ис-торгавшимся из его разбитой груди. Прокашлявшись, вытер кровь с губ и испарину с лица. Он явно был тяжело болен. Но о болезни даже говорить не хотел. Что-то около трехсот его людей уже было мобилизовано в Красную Армию и отправлено в запасной полк. Его самого клали в госпиталь. Он уже был одет в красноармейскую форму третьего срока, которая просто-таки трещала на его могучей фигуре. Он тоже готовился воевать.
Вот что удалось мне узнать в конце концов об этом отряде, о котором с такой надеждой думали когда-то русские девушки - невольницы Зофиенхалле.
Рожденный ползать…
Из Москвы вдруг пришла телеграмма, несколько удивившая меня. Вот она. "Выполнив самые срочные дела, немедленно вместе с водителем вылетайте в Москву, передав оперативную работу Сергею Борзенко, Михаилу Брагину. Генерал Галактионов, полковник Яхлаков".
Что такое? Почему срочно? Две подписи. Почему так торжественно? На фронте, правда, наступила оперативная пауза. Коммуникации растянулись на сотни километров. Железнодорожники не успевают перешивать колею и наводить разрушенные мосты. Армия снабжается лишь автотранспортом. Дивизии сильно поредели, нуждались в доукомплектовании, да и люди, наступавшие непрерывно почти пять месяцев, поустали. Телеграмма не только удивила, но и обрадовала; в Москву мне было необходимо попасть позарез, потому что я теперь пешкор и нужно добыть транспорт.
Но, если по совести, главное, что меня тянуло в столицу, это то, что мы с женой со дня на день ожидали прибавления семейства. Жена у меня хорошая солдатка. За всю войну, как ей там ни приходилось трудно в эвакуации и в Москве, ни одного упрека, ни одной жалобы. Письма от нее идут самые оптимистические. Но я-то, периодически наезжая в редакцию, вижу, как трудно она живет. Хлеб для себя чуть ли не бритвой режет, чтобы куски были потоньше. Собрав урожай картошки на общественном, правдистском огороде, жена с мамой пересчитали ее поштучно и разложили по три-четыре штуки на день. У сына Андрейки от недоедания на голове струпья. Жена, как учительница, получает УДП. Эти литеры официально расшифровываются - усиленное дополнительное питание, а неофициально - умрешь днем позже. Так вот это УДП и служит им единственным подспорьем. А чем я им могу помочь? Зарплата? Сотни, огромные, как простыни, что они значат, если на одну такую сотню нельзя купить килограмма масла?
Словом, неожиданный вызов очень мне кстати.
Перед отъездом возникает осложнение. Петрович отказывается лететь. Говорит, не любит самолетов. До Львова мы добрались бы голосованием, а дальше на поезде куда как хорошо. Но сколько уйдет времени? Приходится прибегнуть к силе приказа.
Самолет - все тот же труженик Ли-2, который переносит по воздуху и срочные фронтовые грузы, и десантников, и оружие для партизан, и раненых, требующих срочной операции. Неуютный этот самолет изнутри напоминает муляж из учебника анатомии: человека, с которого содрали кожу, каждый мускул различишь, каждая жилочка на глазах. И в этот рейс он чем-то нагружен. Для людей оставлены только две алюминиевые скамейки вдоль бортов. Из пассажиров кроме нас летят только генерал из политуправления фронта, большая умница, наш давний друг, и его порученец в звании капитана.