Самолет еще не оторвался от земли, когда я узнал просто поразившую меня новость. Оказывается, Петрович, этот едва ли не самый лихой шофер фронта, ни разу не летал, боится подниматься в воздух, а когда мы все-таки вылетели, выяснилось, что его организм необыкновенно бурно реагирует на летные условия. Столь бурно, что Петрович чуть ли не на четвереньках перебрался к большому ведру, занимавшему в этом малокомфортабельном самолете место за занавеской и выполнявшему роль туалета.
И что тут с ним началось! Летчики потчевали его таблетками аэрона, генерал пожертвовал ему лимон. Пожилой бортмеханик, старый воздушный волк, летавший до войны в Арктике, по арктическому обычаю заставил его выпить стакан посоленной воды. Все эти верные, испытанные средства тотчас же оказывались в параше.
А тут, как на грех, летчик вел машину чуть ли не на бреющем, так что верхушки сосен и елей едва не задевали за брюхо самолета. Из-за этого машина шла неровно, как будто неслась по булыжной мостовой. Попробовали было убедить его подняться выше, пожалеть мающегося над ведром человека.
- Не можем, инструкция летать ползком.
Выяснилось, что самолеты на этой трассе иногда обстреливаются украинскими националистами, бандеровцами. Ну что тут поделаешь. Стали дремать. Мы с генералом улеглись на своих скамеечках, а Петрович свернулся калачиком на полу под сенью спасительной параши. Сколько мы спали, не знаем, но проснулись от какого-то странного, не очень громкого звука. На звук этот мы не обратили внимания. Штурман, вышедший из кабины, начал почему-то оглядывать пол, потолок салона, потом усмехнулся, хмыкнул, покачал головой и молча скрылся в кабине летчика. Мы же с генералом опять погрузились в дремоту.
И вдруг крик, дикий крик, сопровождаемый русскими, украинскими, польскими и даже немецкими ругательствами. Что такое?
Посреди самолета стоит Петрович, весь перепачканный в густой жидкости, природа которой не вызывает никаких сомнений, и, отчаянно благоухая, исторгает этот фейерверк интернациональных ругательств. Он обвиняет нас в том, что кто-то из нас шутки ради… выплеснул на него содержимое параши.
На шум вышел все тот же бывалый штурман. Он молча указал на небольшое, с рваными краями отверстие в потолке кабины, как раз над парашей. Для убедительности сунул в него палец и повертел.
- Благодари своего бога, что влепили в сортир, а не в твою дурную башку, - сказал он вконец расстроенному Петровичу.
Оказалось, что пуля пробила самолет, разворотила дно параши и ушла через потолок, никого не задев.
Остаток пути Петрович провел у рукомойника, отмываясь и очищаясь с таким усердием, что даже позабыл о своей воздушной "нетранспортабельности".
В Москву он прибыл уже относительно чистым, к нему вернулась его предприимчивость. Кинув в трубку телефона кучу самых цветистых комплиментов, адресованных диспетчерше, он быстро организовал разгонную машину. Но прежде чем проститься у моего подъезда на Беговой улице, он все же не преминул меня упрекнуть:
- Горького плохо помните. Сказал же Горький: "Рожденный ползать, летать не может…" А вы все - лететь, лететь.
И это говорил, и говорил искренне, человек, проделавший за войну по самым невероятным дорогам не одну сотню тысяч километров.
Операция "Алена"
Плохой, очень плохой я отец и муж. С лета, с начала нашего наступления у Львова и Бродов, не сумел вырваться домой. Мой сын, маленькое, белокурое, кудрявое существо, с удивлением и даже, кажется, с испугом уставился на дядю в шинели, с мешком за плечами, возникшего в дверях комнаты.
- Андрейка, это же твой папа, - не без надрыва сказала жена и лишь после этого бросилась ко мне, смеясь и плача. - Приехал, приехал. - И, обращаясь уже к моей матери, очевидно оканчивая какой-то спор, сказала: - Вот видите, я же говорила, что его все-таки вызовут, и вызвали.
Да, на этот раз как это ни странно, меня вызвали вовсе не по какой-то срочной редакционной надобности, а потому, что ей, моей жене, приспело время рожать. Вообще-то в "Правде" суровые порядки. Нашему брату кейфовать в тылу не полагается. Но когда вот так назревало какое-то важное событие в жизни или когда кто-то из близких серьезно заболевал, редакция вызывала человека и с активного фронта, даже иногда посылала за ним самолет. В случае со мной, вероятно, помогло и такое обстоятельство. У нашего редактора П. Н. Поспелова когда-то при родах умерла жена, оставив ему новорожденную девочку. Должно быть, помня свое горе, этот человек, и вообще отличающийся чуткостью, узнав о моих семейных обстоятельствах, одобрил вызов.
Целый вечер в кругу правдистских друзей мы разбирали только что отгремевшие сражения. Наш начальник, убеленный сединами, благообразный образованный генерал Галактионов, разложив на столе карту, уточнял по моим сообщениям детали обстановки. И хотя по нашим корреспондентским репортажам и телеграммам с места трудно было следить за тем, что происходит, карта его оказалась весьма точной. В общем-то он мою деятельность одобрил. И все-таки на прощание не удержался, не смог не упрекнуть:
- Этим вылетом в Словакию, в немецкий тыл, вы, товарищ подполковник, нас все же удивили. Ну как же, исчез корреспондент. На телеграммы не отвечает. Борзенко и Устинов отстукивают: ничего о нем не знаем. Разве можно так?
- Да, друг мой, ты тут нас заставил пометать икру, - грохотал своим громоподобным басом заместитель генерала полковник Яхлаков. - Ну а потом вдруг откуда, сами не знаем, прорывается корреспонденция "У словацких повстанцев". Одна, другая и снова пауза. Кстати, примерно через месяц пять штук, и опять неведомо откуда прибыли. Мы их для тебя сохранили, для твоих будущих военных мемуаров. - И он передал мне аккуратно перепечатанную пачечку моих, уже забытых мною сочинений. - Как у вас там, не готовятся к заключительному прыжку?
Ответил, что в самом деле похоже, что нам скоро предстоит наступать. И видимо, предпринимать решающее наступление, а я вот тут, в Москве, выполняю долг мужа и отца.
- Не психуй, - утешал добрейший Яхлаков. - Там такие зубры, как Борзенко и Брагин. Ты себе тут спокойно рожай. Они твой фронт продержат.
И все-таки на душе кошки скребут. Готовится последнее наступление войны, может быть, ее заключительный аккорд, и не увидеть, не услышать его! И черт меня дернул поделиться этими моими терзаниями с женой. Маленькая мужественная женщина, стойко переносившая тяготы военного времени, тащившая на своих плечах всю семью, не падавшая духом при любых трудностях, помогавшая мне святой ложью своих писем - все хорошо, слава богу, все есть, Андрейка растет здоровый и крепенький, - на этот раз не выдержала и обиделась.
- У тебя наступление, ну и уезжай завтра, и уезжай, и забудь о нас. Что же мне, с комода прыгать, чтобы скорей родить, как это раньше делали?
Но тут же взяла себя в руки. Весь вечер сидели мы с ней рядышком на диване. Временами она брала мою руку, прикладывала к животу, я я чувствовал, как там что-то уже живет, ворошится. Это будущее живое существо, по уверениям жены, должно быть девочкой. Уже даже имя она для нее надумала - Алена. Оказывается, видела даже эту девочку во сне и оттуда, из этого ночного видения, и пришло сказочное имя.
На дворе уже весна. Грязный снег бурно тает. Проезды улиц не только освободились ото льда, но даже высохли, и в полдень над асфальтом кружатся завитушки пыли. Без дела слоняюсь по редакции. Единственное, чего я в те дни добился, так это добыл наряд на получение на фронтовых базах вездехода горьковского завода по фронтовой кличке "козелка". С этим нарядом Петрович вылетел немедленно в Германию, победив свое отвращение к авиации. А будущая Алена все заставляет себя ждать. Ей, разумеется, нет никакого дела до наступления, назревающего на юго-западном участке великого фронта и до терзаний папаши.
Но в результате она все-таки оказывается молодцом, эта еще неведомая мне девочка. Ночью мы с сыном отвезли нашу маму в родильный дом, а едва добравшись до квартиры, я услышал телефонный звонок. Незнакомый, усталый и ласковый голос, послышавшийся в телефонной трубке, поздравил меня с дочкой. Роды прошли хорошо. Ребенок здоров. Вес нормальный. Роженица шлет всем привет. Утром мы с сыном понеслись в родильный дом и, заехав по пути на Центральный рынок, купили тюльпаны.
К нашей маме мы, естественно, не были допущены. Свидание с нашей мамой и Аленкой происходило через стекло окна. Увидели мы разное. Я - маленькую, хорошенькую, чернявую девочку. Сын скептически заявил:
- Она какая-то старушонка, вся сморщенная, - и, разочарованный, удалился в машину.
Пока мы с женой обменивались сквозь окно жестами, он с женщиной-шофером успел уже разучить весьма поучительный стишок:
Ходят зайка чуть живой,
Он гулял по мостовой.
Не послушал зайка папу.
Отдавили зайке лапу.
- Пап, я не буду больше гулять по мостовой, - сделал вывод разумный сын. - И ты не гуляй там, в Германии, ладно?
Я обещал по мостовой в Германии не гулять. И мог ли я думать, что почти такой же наказ через пару часов получу от нашего редактора, всеми нами любимого Петра Николаевича Поспелова.
В редакции тем временем уже оформлялась командировка. Договаривались с ВВС о самолете, который должен был доставить нас на фронт. Решено было, что мы вылетим завтра утром. Мы, потому что со мной летел писатель Вадим Кожевников. Оставив работу в редакции, он спешил на наш фронт. Перед отъездом мы зашли проститься к редактору.
- Ну, доброго вам пути, - сказал Петр Николаевич и показал не без гордости: - Вот только что получил телеграмму от Всеволода Витальевича Вишневского… Предупреждаю вас обоих: война кончается. Не смейте рисковать. Будьте осторожны, не лезьте зверю в пасть.
- Петр Николаевич, ну зачем вам лезть зверю в пасть? аади чего?
- Ради чего? А вот извольте прочесть эту телеграмму. Вишневский, Он рвется туда, где опасно. - И редактор торжественно прочел: - "С каперангом Золиным только что вернулись из столицы проклятого фашизма. Берлин горит. Наши доблестные войска наступают. Дважды в боевых порядках пехоты ходили в атаку. Прострелена шинель. Подробности в корреспонденции. Всем пламенный правдистский фронтовой привет. Кавторанг Вишневский".
Мы с Кожевниковым невольно переглянулись и не сумели сдержать улыбки. Мы оба звали склонность этого замечательного писателя, как бы это сказать… к романтике. Опыт военных лет научил нас обоих, что корреспонденту мало что может дать пребывание в наступающей цепи - очень ограничен обзор. И узнаешь лишь то, что происходит в немногих метрах от тебя. И если Вишневский действительно был среди наступающей пехоты, которая, по нашим сведениям, едва оседлала Зееловские высоты, он мог оттуда рассмотреть Берлин разве что в телескоп.
Увидев лицо редактора, мы сразу же убрали свои иронические улыбки, но было поздно.
- Циники! - вскричал он, - Изживайте этот ваш солдатский фатализм, учитесь ценить героизм товарищей. Я требую, чтобы вы там под огонь не лезли. Слышите? Запрещаю рисковать!
Получив это напутствие нашего умного, но иногда слишком уж доверчивого к нашему брату редактора, мы через час были на Центральном аэродроме. Все шло вроде бы хорошо. Самолет был на старте. Но, поднявшись в воздух, мы вдруг узнали, что летим на другой конец Силезского бассейна и сядем километрах в пятидесяти от аэродрома, возле которого я назначил свидание Петровичу.
Приземлились в Гляйвице. С час маялись в ожидании какой-нибудь попутной машины. Видя наше нетерпение, начальник батальона аэродромного обслуживания посоветовал:
- А вы поезжайте на трамвае.
- На трамвае? Это вы как, в переносном смысле?
- Нет, в самом прямом. Тут ведь города слились. Вот посмотрите на карту, видите, синее - это трамвайные линии. Все впритык друг к другу… Только предупреждаю, придется брать билеты. Здесь у немцев строго, бесплатно никого не возят. Оккупационные пфенниги есть? - И протянул нам горсть монет.
"На трамвае по Силезии". Чудесный заголовок. Но как-то оно окажется на практике? Держим с Кожевниковым совет. Э, была не была - на трамвае так на трамвае. И тронулись в путь. Если когда-нибудь потом придется нам рассказывать внукам о том, как мы проехали на трамвае через четыре города, они, вероятно, нам не поверят. А ведь проехали. Доезжали до конца линии, до оборотного круга, брали с собой пожитки, шли к оборотному кругу следующего города, брали билеты и - дальше. И, что удивительнее всего, завяло это не так уж много времени. Трамвай нас довез к месту, где был аэродром, возле которого я назначил свидание с Петровичем. У ворот, где мы должны были встретиться, вездехода не было видно. Стоял огромный красивый черный "бьюик". Именно из этой роскошной машины появился Петрович, картинно раскрыл дверцу и, даже не поздоровавшись, сказал:
- Битте дритте. - Это у него такое приглашение, состряпанное из двух немецких слов и в переводе совершенно бессмысленное. - Здорово, что вы задержались, Я хоть выспался. А то ведь теперь спать не дадите. Фронт уже перешел в наступление. Нейсе форсировали.
- Ну, а машина такая откуда?
- Наша, - скромно сказал Петрович, опуская свои плутовские глаза. - Нет, все по закону… По наряду получили. Им был вездеход позарез нужен. Ну а нам взамен они выдали из трофейного барахла. Знаете, сколько его теперь.
А тем временем на фронте
Штаб Первого Украинского фронта разместился километрах в полутораста. Но что значили эти полтораста километров для машины с восьмицилиндровым мотором, которая будто летит по великолепному шоссе, без напряжения давая сто двадцать - сто сорок километров. По дороге узнали, что штаб фронта расквартирован на территории старинного замка, что для корреспондентов в парке этого замка отведен домик священника… Что господа офицеры живут в одной половине домика, а господа шоферы - в другой. А в мезонине фотографы оборудовали для себя лабораторию.
- Как же тебе выдали такую машину?
- Так вот и выдали. Им новенький вездеход нужен был позарез для какого-то генерала. Мне и говорят: взамен наряда выбирай любую трофейную. А когда я выбрал эту, майор, начальник автобазы, даже удивился: такую рухлядь, не нашел лучше? Она и верно походила на рухлядь. Вся измазанная. Заднее сиденье выгорело. На указателе двести восемьдесят тысяч миль, кому она нужна.
- Но она же почти новая.
- Рухлядь это для лопухов, - поучительно объяснил Петрович, - а для умного человека мировая машина. У нее мотор восемь цилиндров, и пломба с него еще не снята. А что до счетчика - чепуха… Я с помощью электрического сверла за день хоть миллион миль накручу…
Оставив свой сидор в пасторском доме, я рванулся в "оперу" и нашел подполковника Дорохина в одной из замковых комнат, стены которой были затянуты голубым шелком. Друзья офицеры знали об успешном окончании, как они выразились, "операция Алена", и, прежде чем заглянуть в карту фронта, я принял целый ворох поздравлении.
- Прилетели вы вовремя, - сказал Дорохип. - Мы наступаем и на двадцать четыре ноль-ноль прошедших суток прорвали оборону противника на реке Нейсе на протяжении… - Дорохин прикинул по карте: - Вот видите, на протяжении тридцати километров по фронту и примерно на столько же прошли в глубину.
Признаюсь, я как-то даже поначалу не поверил. Это уже была коренная немецкая земля, Нейсе - один из последних водных рубежей перед Берлином. Но красная стрелка на карте действительно глубоко вонзалась в массив синих овалов и кругов, что были за голубой жилкой реки. Эти овалы, круги, прямоугольники были как бы раздвинуты, разъединены, оттеснены.
- Но ведь там же очень развитые оборонительные сооружения?
- Да, конечно… Были. И не один, а три пояса, видите? Но их уже прорвали и прошли. - И Дорохин, как в большинство оперативников, человек спокойный и уравновешенный, старающийся в своих сообщениях избегать восклицательных знаков, вдруг переходя на "ты", воскликнул: - Видишь, как воевать стали! Об инженерных войсках написать обязательно надо… Тут, на Нейсе, они показали класс.
И рассказал, как проходило форсирование этой реки. Оказывается, пока мы с Кожевниковым катили на трамваях по Силезии, тут происходили действительно удивительные события. Под прикрытием густой дымовой завесы, выставленной авиацией над поймой Нейсе, завязался прямо-таки классический бой. Первый рубеж неприятельской обороны был накрыт залпами мощной артиллерийской подготовки, и штурмовые батальоны, уже натренированные на форсировании Одера, на подсобных средствах переправились на западный берег и создали там много небольших плацдармов. И тут же взяли слово инженерные части. Они начали наводить мосты.
Сначала это были штурмовые мостики, по которым на тот берег цепочкой пробежали передовые подразделения. Потом минут за сорок - пятьдесят были наведены уже понтонные мосты с большей грузоподъемностью. Через два часа функционировали средние мосты, через которые стали переправляться танки и самоходные орудия, а через четыре-пять часов существовали уже жесткие мосты, по горбам которых проходили уже тяжелые танки ИС, KB и орудия самого большого калибра. И все это под бомбежкой, под обстрелом.
А пока строились мосты, работали и понтонные, и лодочные переправы.
- Сто тридцать переправ наведено за сутки! - воскликнул подполковник Дорохин, оставив для этой последней фразы минимум три восклицательных знака.
- Ну а противник, противник?
- Противник, что ж, разумеется, противник таранит сейчас наши фланги. Пленные офицеры показывают, что есть приказ самого Гитлера столкнуть нас в реку. Обозначились новые части, которые спешно подвозятся на этот участок. Бросают на стол козыри. Подтянута танковая дивизия "Охрана фюрера". И еще одна, тоже эсэсовская, "Богемия". И противотанковая подвижная бригада, ее название пока еще не установлено.
- Опасности для флангов нет?
- Вы представляете, сколько Конев войск туда ввел? Черта лысого теперь они нас потеснят. Три полосы обороны пройдены за сутки. Где и когда это было?
Нет, положительно наш немногословный друг ведет сегодня разговор на одних восклицательных знаках.
- У меня есть поручение от редактора к командующему. Как мне его найти?
- Вот это трудновато будет. Он где-нибудь там, на направлении главного удара. Вчера на наблюдательном пункте генерала Пухова был, а сегодня? Звонит откуда-то по телефону. Сегодня с утра Рыбалко активничает, наверное, тоже хочет Шпрее с ходу форсировать. Вот и наш, наверное, там у него. Ищите вот здесь, - И он указал на карте извилину голубой жилки Шпрее, где она подступала к зеленой массе леса.
Ну, разумеется, мы с Крушинским отправились туда.