Киноповесть "Рабочий поселок" является одним из наиболее характерных произведений прозы Пановой, написанных специально для кино. "Рабочий поселок" был задуман и написан автором не как документальная хроника одного конкретного завода, а как обобщенная художественная история множества таких же заводских поселков, поднявшихся из руин и пепла после войны. Судьбы людей повторялись, и Панова стремилась проникнуть в суть сложных социальных процессов, определявших трудное послевоенное жизнеустройство.
Повесть была экранизирована в 1965 г. режиссером В. Я. Венгеровым.
Вера Федоровна Панова
Рабочий поселок
Поселок этот стоит у реки.
Река течет широко, медленно и серебряно. Скобкой через нее переброшен мост.
До войны в поселке было много старых деревянных домов: таких почернелых, одноэтажных и двухэтажных, с цветами на окнах. Но и новых, в пять этажей, уже стояла целая улица. Некрасивые были эти дома первых пятилеток, вот уж излишеств ни малейших, все как один голые, пятнисто-серые, с ржавыми прутьями балконов. Но селились в них охотно, потому что там был водопровод, паровое отопление и другие культурные условия.
Поселок лепился вокруг большого завода. Не будь завода, не было б и поселка. Старинный завод, трубы толстые и тонкие, царство закоптелого стекла, закоптелого кирпича и дымов, поднимающихся в небо.
Кругом темнели леса. За лесами лежали деревни. Многие рабочие жили в деревнях, иные даже в дальних, и на работу приезжали поездом.
И с того берега каждое утро приходил поезд. С грохотом шел он по мосту. Люди высаживались из вагонов и спешили к проходной.
Среди тысяч рабочих были на заводе трое молодых мужчин, трое приятелей: Леонид Плещеев, Алексей Прохоров и Григорий Шалагин.
Плещеев самый старший из них, у него уже сын был шестилетний.
Прохоров женился недавно, детей еще не было.
Шалагин жил у матери-колхозницы в деревне Подборовье, километрах в восьмидесяти, пил молоко по утрам и вечерам и был холостой и вольный.
Может быть, их сближала работа. Может быть - то, что все трое относились к жизни основательно, без озорства, и на этой почве друг друга уважали. В общем, их часто видели вместе, хотя Плещеев много времени уделял семье, Прохоров переживал медовые месяцы с молодой женой, а вольный Шалагин любил позубоскалить и погулять с девушками, которые очень и очень к нему хорошо относились.
Однажды летним утром они подходили к проходной и вдруг услыхали дальний гул, слабый и прерывистый. Он шел сверху. Но не был похож на рокот наших самолетов. Что такое? - подумали люди и приостановились, подняв головы…
Так для них началась война.
Дальний голос ее приближался, грубел, свирепел… То был первый налет, и после него не стало одного деревянного дома - в нем, слава богу, никого не было, все выбежали глядеть на самолеты - и не стало моста: вся его середина обрушилась, казалось - два гиганта стоят на коленях друг против друга на берегах реки, бессильно опустив руки в воду.
К заводу немцы не пробились, но фронт пролег совсем близко, и поселок сполна испил чашу горькой беды.
Сначала трубы завода еще дымили. Все меньше, но дымили. Потом работать никакой не стало возможности.
Сначала старались женщины (мужчины, за которыми женщины могут укрыться, ушли воевать) - старались женщины, кто не так слабонервный, удержаться в своих жилищах. Как ни страшно - цеплялись за свое место. Тяжко с детьми, с немощными стариками, с трудно нажитым, для жизни необходимым добром ринуться в бездомность, безвестность. Не цыганки же, не бродяжки: жительницы.
Но все-таки постепенно пустел поселок. А когда грянули решающие бои самые отчаянные не выдержали, ушли в лес, унося что можно.
Скоро у меня это рассказалось, а дело длилось не дни, не месяцы длинные годы. Чего не было, сколько народу полегло в битвах, блокадах, оккупациях, пока они тут сидели в поселке, поливаемые снарядами из пушек и бомбами из облаков, и берегли капельку тепла в своем очаге…
Ушли-таки, забубенные головы, в лес. И хорошо сделали. Когда стих наконец-то ад и настал день возвращения и потянулись жители из лесу со своими узлами и мешками (а кто и с корытом, кто с кроватью, разобранной и сложенной, были и такие предусмотрительные, кто козу ведет, кто коровку), - в день возвращения жители не увидели своего поселка: только груды праха да печные трубы среди праха. Больших домов не осталось. Редко где уцелела одна-другая старая деревянная изба. Сбивались в каждой избе десятки душ. Остальные - а что делать? - землянки стали копать, ставить хибарки.
Помаленьку объявлялись и те, кто эвакуировался в тыл. И тем же занялись: копают, сбивают себе жилье на скорую руку. Временное жилье, а все же: кровлю нужно. Печку нужно. Дверь нужно.
Старались, не ленились, и это не жизнь была, а только подготовка к ней, настоящая жизнь все маячила впереди, и они к ней рвались, и сколько на это рвение сил уходило - поди сосчитай…
Полина Прохорова долго рылась в развалинах, устала, присела отдохнуть над кучкой скарба, в поте лица ею собранного. Кучка была увенчана паровым утюгом. Деревянная его рукоятка превратилась в уголь, но сам утюг уцелел.
Когда-то семья Прохоровых жила на этом месте. Здесь стоял пятиэтажный дом. Здесь было Полинино счастье. Сейчас - тенями бродили по пепелищу женщины и дети, что-то выбирали из-под камней и пепла - остатки порушенной, поруганной своей жизни.
Небольшим казалось пепелище, не верилось даже, что столько тут жило народу, столько было квартир, и окон, и абажуров в окнах.
К Полине подсела Тоня, фельдшерица. Когда-то, в школе, они были подружками, потом разошлись дороги. Полина вышла замуж, Тоня нет. Полина всю войну оставалась с родителями мужа, Тоня уехала, работала в прифронтовых госпиталях, вернулась недавно. Полина была красивая, видная, Тоня - худенькая, бесцветная, незаметная.
- Полина, - сказала Тоня, - я хотела тебе сказать. Старики обижаются очень.
Полина смотрела прямо перед собой.
- Не лезли бы старики, - сказала она.
- Поля… Ты память Алеши беречь должна.
- А твое какое дело, ты тут при чем? - спросила Полина.
- Вчера опять, говорят, до света гуляла…
Полина повернулась к Тоне.
- А что мне, под землей с ними сидеть? Стариковским ихним духом дышать? Я под землей - как в гробу! И что я вам далась, сами-то святые! Думаешь - поверю, что ты в армии ни с кем дела не имела? Целую роту небось перебрала.
- Ну вот клянусь тебе!.. - в ужасе сказала Тоня, прижимая руки к груди.
- А не клянись, - оборвала Полина и встала. - Нужны мне твои клятвы… Но и в мою душу не лезьте!
Леня Плещеев вытащил из груды обломков исковерканный непонятный предмет и закричал радостно:
- Мама! Посмотри, что я нашел!
Для десятилетнего и такое занятие - игра, и всякая находка - трофей.
- Что такое? - спросил Павка, товарищ Лени.
- Мамина шляпа. - Леня подул на изуродованную шляпу. - Мам! Смотри! Вот. Цветы…
- О господи, Ленечка, - лихорадочно сказала Мария, не отрываясь от поисков. Она была в ватнике, голова обмотана платком, лицо запылено. - Все не то ты находишь. Отцов ящик с инструментами, вот что ищи.
Но Полина подошла к Лене и взяла шляпу из его рук.
- Ты смотри, пожалуйста, - сказала она.
- У мамы две было! - похвалился Леня.
- Надо же! - сказала Полина. - Вот уж чему не пропасть… - Она со злобой отшвырнула шляпу. Взметнулось облачко пепла.
- Ящик с инструментами, - бормотала Мария, не видя ничего. - Неужели же сгорел, неужели железный ящик с железными инструментами, и сгорел?!
- Сгори все, - сказала Полина. - Подумаешь, ящик с инструментами!
- Можно подумать, я, кроме этого ящика, ничем не пострадала, сказала Мария, задетая. - Я не меньше твоего пострадала!
- Меняюсь! - уходя, жестко бросила Полина. - Хочешь?
- Ой, Ленечка, - бормотала Мария, роясь в обломках, - Ленечка, ой да неужели… Ленечка, нашла! - раздался ее радостный вскрик.
Леня и Павка бросились к ней, втроем они стали нетерпеливо разгребать обломки.
А причина радости была покореженный железный ящик, в нем молоток да клещи, да топорик, да плоскогубцы, да пилы без рам и прочий простой рабочий инструмент.
Инструмент был нужен Марии, чтобы хоть какое построить жилье для семьи - для мужа и сына.
Вот сидит ее муж на солнышке. Он пробовал ей помогать. Досок им выдали, он с сынишкой доски носил… Он вернулся живой, Мариин муж Леонид Плещеев, с руками и с ногами вернулся - но слепой. Ослеп после ранения. Распилить доску - это кой-как можно, если жена направит его руку. Повыдергать из старых досок гнутые гвозди - это он был в силах и без подмоги. Он пытался выпрямить один гвоздь молотком, но попал себе по пальцам и бросил это дело. В ожидании, какую еще дадут ему работу, сидел и перебирал инструменты. Нащупал в ящике лекало, повертел, бросил…
Самим бы, конечно, ничего им не построить. Но приходили люди - кто на час, кто на два - и помогали. Вдова Капустина приходила, мать Лениного товарища Павки. Павка вертелся тут же. На грузовике подъезжал шофер Ахрамович, гигант с добрыми глазами, всегда под мухой немножко. Подмигнув Плещееву, словно тот мог видеть его подмигиванье, Ахрамович доставал из кабины флягу, давал Плещееву хлебнуть, отхлебывал сам и брался за работу.
А Мария, женщина хрупкая, работала неумело, но без устали, горячечно. Она вообще в постоянной была горячке - на нервном накале тянула все эти годы небывалых бедствий.
- Ну вот, и стены есть, - звенел ее голос. - А где четыре стены - там дом. А где дом, там и жизнь. Тоня бинтов обещала дать, покрашу синькой, голубые занавески сошью. Все приложится постепенно, пойдет жизнь, куда ж она денется, господи…
Неподалеку остановилась молодая женщина, недурная собой, в платочке по-деревенски и с кошелкой в руке.
- Помогай боже, - сказала она.
- Спасибо, - сказала Мария. - Не здешняя?
- Приезжая, - степенно объяснила женщина. - По вербовке, на восстановление народного хозяйства. Муж-то больной?
- Не повезло нам, - тяжко вздохнула Мария.
- Бог, значит, судил, - сказала женщина. - Молиться надо.
- Исцелит, что ли?
- Его святая воля, захочет - и исцелит.
- Если б я вот столечко верила, что это может быть, - сказала Мария.
- А ты молись. Будешь молиться, и вера придет. Сейчас ты в темноте, не хуже как хозяин твой. А в молитве свет увидишь. Ну, Христос с вами, сказала женщина и пошла.
- Сама ты темнота, - сказала Мария. - Господи, и какого только народу на свете нет!
Заводоуправление временно помещалось в бараке. Кабинет директора был обставлен скудно, по-бивачному.
К директору Сотникову пришел предзавкома Мошкин, маленький хмурый человек в потрепанном кителе без погон.
Сотников разговаривал по телефону. Еще человека два сидели тут, ожидая, пока он освободится.
- Я бы просил уточнить, - говорил Сотников. - Бульдозеров - сколько? Цемента? Железа?.. Мало. Мало. Что ж торговаться, вы же знаете обстановку. Всё начинаем заново. И людей, людей, как можно больше людей!.. Хорошо. Ждем.
Мошкин сел и расстегнул нагрудный карман. Достал бумагу и положил на стол.
- Я вас слушаю, товарищ Мошкин.
- Собрание рабочих бывшего цеха номер два, - сказал Мошкин, - приняло резолюцию. Не тратить людей и средства на строительство бараков. Обратить все ресурсы на восстановление завода. Собрание призывает весь коллектив присоединиться к этому решению.
- А где, - спросил Сотников, - думают жить рабочие цеха номер два?
- Они постановили зимовать в землянках и времянках.
- А те, кто к нам едет на помощь, - спросил Сотников, - они как? Тоже будут рыть землянки? Каждый себе? Изроем землю, как кроты? - Он читал резолюцию. - Вот как: и школу туда же? Детям не учиться?
- Школа может обойтись постройкой барачного типа.
- Мы достали прекрасный проект школы, - сказал Сотников. Взглядом он как бы пригласил присутствующих порадоваться этой удаче. - С учебными кабинетами, с залом для спорта. Ну, это, конечно, на будущее. Пока что один этаж возведем - но как следует, капитально, чтоб потом расширять! Уважим детишек… Что касается жилья - в ударном порядке будем ставить бараки. До лучших времен. Чтобы ни один человек не думал, где ему приклонить голову, когда зима грянет.
- Не понимаю, - сказал Мошкин, - почему вы против этой резолюции? Она патриотическая…
- А потому что, - ответил Сотников, - если вы хотите иметь от человека хорошую работу, потрудитесь подумать, чтоб этому человеку получше жилось. В этом, между прочим, патриотизм, а не в том, чтобы держать рабочего в землянке. И вы очень хорошо знаете, товарищ Мошкин, что рабочие не сами додумались до этой резолюции.
- Никто их не заставлял, - сказал Мошкин. - Сами поднимали руки.
- Конечно, сами, - сказал Сотников. - Уж кому-кому, а вам известно, как надо ставить вопрос, на каких струнах играть, чтобы люди подняли руки.
- За десятью зайцами, значит, погнались, - сказал Мошкин, нервно убирая свою бумагу и застегивая карман. - А если не справимся? Тогда что?
- Не справимся - отвечу я, - сказал Сотников и отвернулся к другому посетителю.
- Ясно, не справимся! - уходя, тихо сказал Мошкин третьему посетителю. - Все фантазии, лишь бы власть показать. Видали барина "отвечу я"! - украдкой передразнил он Сотникова. - Другие, значит, такая мелочь, что им и отвечать не придется… На всю страну могла бы резолюция прозвучать! А теперь только и жди провала - тыщу обязательств наберем и сядем в калошу…
- Поживем - увидим, - сказал посетитель.
…На огромном пространстве развернулась стройка.
Разрушенные заводские корпуса были обставлены лесами. В поселке за руинами рос новый город из длинных бараков. Строилась школа. На реке восстанавливали мост. Работой были заняты тысячи людей - каменщики, кровельщики, штукатуры, водители машин, саперы, разнорабочие, в военной и штатской одежде, демобилизованные и приехавшие по вербовке, мужчины, женщины, подростки.
По ночам пылали над поселком электрические солнца: работа не прекращалась.
Почти не было таких, чтоб сидели тогда по кабинетам. И днем и ночью то на одном участке, то на другом появлялась видная фигура Сотникова в генеральской форме и мелькал присматривающийся, вдумчивый Мошкин.
Женщины расчищали цех, заваленный битым кирпичом. Мошкин остановился возле одной из них. Это была та молодая женщина, что советовала Марии молиться, ее звали Фрося. Она заметила пристальный взгляд Мошкина, но продолжала работать с усердным и скромным видом.
- Это о вас говорят, - негромко спросил Мошкин, - что вы у себя в селе насаждали религиозный дурман?
Фрося подумала мгновение.
- То ж при немцах было, - ответила она спокойно. - А при немцах чего не было? Страдал невыносимо народ, ну и пошли в религию, чего ж вы хотите?
- В церковь небось ходила?
- Ходила.
- И других подбивала?
- Не то чтоб подбивала, - еще секунду подумала Фрося, - а просто обсуждали мы между собой, что, возможно, это нас бог наказывает за грехи.
- А теперь не обсуждаете? - строго спросил Мошкин.
- Теперь нет, не обсуждаю.
- Имейте в виду, мы здесь у себя подобной деятельности не допустим.
- Буду иметь в виду, - согласилась Фрося, твердо глядя в глаза Мошкину.
- А вы знаете, кто с вами говорит? - спросил он.
- Ну как же, - сказала Фрося почтительно и даже поклонилась небольшим поклоном. - Председатель завкома товарищ Мошкин.
Мошкину ее ответ понравился.
- Вообще, - сказал он покровительственно, - я вам рекомендую почитать научную литературу. Наука давно доказала, что бога нет, а вы всё обсуждаете.
И, проговорив это равнодушным голосом, Мошкин двинулся дальше. Фрося посмотрела ему вслед прозрачными глазами.
В том же цехе работала Мария Плещеева. Исхудавшая, мрачная, она рассказывала женщинам:
- И никакого просвета. Что ни дальше, то хуже. Связался с этими пьяницами, Макухиным и Ахрамовичем, друг дружку взбадривают. На коленях стою, плачу - не губи нас, - нет! И Ленечка это все видит. Дождался отца.
Через пролом в крыше огромный ковш крана уносил горы мусора, и светлел цех. Вот все уже очищено и проломы заделаны, и женщины моют окна, впуская все больше солнечного света, а голос Марии жалуется, жалуется:
- Уедем, прошу, к моим родным, не могу я больше так мучиться! У меня родные на Алтае, хорошо живут. Так не хочет, - конечно, ему там не будет той воли…
- Христос терпел и нам велел, - сказала Фрося. - Грешим много, по грехам и муки.
- Где я нагрешила? - страстно спросила Мария. - Женой была, матерью была, работала, все исполняла, - чего я нагрешила?.. Лопнет мое терпение, возьму Ленечку и уеду. Ты бы уехала? - спросила она у Полины Прохоровой.
- Не знаю, - сказала Полина. - Как же он без никого?
- Вот вернись твой Алеша и веди себя как мой, - уехала бы?
- Вернись Алеша слепой?..
- Как до дела - он слепой, - сказала Мария, яростно выкручивая тряпку, - а для выпивки - это он зрячий, будь покойна… Уж ты-то в два счета бы уехала, не говори мне… если б тебя капли радости лишили…
Подошла вдова Капустина с листком и карандашом:
- Мария! Твой Леня в какой класс идет?
- В третий, - ответила Мария.
- Зайдешь с ним после работы, - сказала Капустина, делая пометку в списке, - получишь костюмчик и ботинки.
- Да он и сам может получить, - сказала Мария, радостно оживляясь. Он у меня толковый, куда ни пошли, все сделает… Костюмчик и ботинки, уж так кстати, вырос изо всего, а ботинки ну совсем развалились.
Костюм был из жесткой темной бумажной материи: блуза вроде гимнастерки и длинные брюки, доставлявшие Лене особенное удовольствие. Еще и еще раз прикладывал он их к себе: хороши! А лучше всего были ботинки, кожаные, с болтающимися шнурками, и к ним пара сияющих калош.
Все эти обновы лежали на столе в плещеевской хибарке, и Леня с Марией ими любовались.
Новый приятель Плещеева, Макухин, находился тут же. Он протянул руку, взял ботинок, сказал уважительно:
- Вещь.
- А вы положите! - раздраженно и неприязненно одернула Мария. Непременно вам трогать! - Она ревниво прикрыла лежащее на столе газетой. И вообще нечего вам тут делать.
- Маруся, - сказал Плещеев, - он ко мне зашел…
- Вот и идите отсюда оба! - забушевала Маруся. - Сил моих нет на твоих гостей смотреть! И так повернуться негде! Идешь домой как на пытку, все одно и то же, одно и то же…
Плещеев и Макухин вышли из хибарки, присели на лавочку, прилаженную у входа.
- Сердится Маруся, - сказал Плещеев.
Макухин скрутил папиросы ему и себе. Закурили.
- Чего это Ахрамович не едет? - сказал Плещеев.
- Приедет.
- А вдруг он тоже не достанет?
Они сидели плечом к плечу на лавочке и ждали Ахрамовича.
Мария спрятала обновы под сенник на нарах.
- Наденешь, когда в школу пойдешь, - сказала она Лене.