Она силилась и в этом жилье сохранить крохи уюта. На окошке висела занавеска, сшитая из бинтов, и какой-то стоял цветок в горшке.
Наступил день, когда дети пошли в школу.
Это не было первое сентября. Может быть, это было первое октября, или десятое, или пятнадцатое: в те годы не везде удавалось придерживаться узаконенного расписания. Но так или иначе первый этаж новой школы был отстроен, над входом висел транспарант "Добро пожаловать!", и туда потянулись дети всего поселка. Сотников пришел посмотреть, как они в первый раз входят в новую школу, он был доволен и морщился, чтобы скрыть улыбку.
- Мальчики налево, девочки направо, - говорила молоденькая учительница, стоя в вестибюле.
Среди мальчиков, идущих налево, был Леня Плещеев. Вместе со своими товарищами он переживал оживление и ожидание первого школьного дня. Одет был не в новое, как предполагалось, а в прежние свои одежки с заплатами и старые разбитые ботинки, но радость его не была этим отравлена, - в его возрасте мальчики вообще мало внимания обращают на одежду, а в ту пору, пережив военные лишения, и вовсе не обращали. Смятение в его душе вызывали отец и мать. Он не мог разобраться до конца, что же происходит. Ему было хорошо вдвоем с отцом и вдвоем с матерью, а с обоими вместе - плохо. Обоих было жалко, но отца особенно. Леня стряхивал с себя эту тяжесть, уходя от них. Поэтому в школе, среди сверстников, он был веселый и беззаботный, а дома - серьезный и много старше своих десяти лет.
Делая вид, что спит, слушал он ночью разговор матери с отцом.
- Что же мне делать! Что мне делать! - как в бреду вскидывалась Мария. - Ну за что нам такое с Ленечкой! За что ты ребенка обездолил! Да есть ли сердце у тебя, есть ли у тебя сердце, или все в тебе фашисты убили?!
А отец плакал, и слезы его были для Лени ужас и мучение.
- Маруся, - говорил отец, - это Макухин сделал, гад, я и не знал! Маруся, да разве бы я мог, если бы знал, откуда эта водка!
- Ничему не верю, ничему! - металась Мария. - Ты не отец, ты не человек после этого - и что мне делать, что делать?..
- Ну поверь! В последний раз поверь, слышишь? Маруся, как я к тебе рвался, как ждал - вот приеду…
- А я как ждала?
- Никого никогда, кроме тебя…
- Чтоб этого Макухина не было здесь больше!
- Да я его сам видеть не могу!
- И водки этой проклятой - чтоб и не пахло!
- Да я о ней думать не могу после этого!
- Ох, как я хочу тебе верить! - сказала Мария. - Как хочу, ты бы знал! Господи!
Она обессилела и лежала как мертвая, протянув руки вдоль тела.
- Вот ты господа поминаешь, - вспомнился ей Фросин наставительный голос, - а ведь ты его без всякого соображения поминаешь. Просто от привычки. Это грех. Ты к нему сознательно обратись, лично, чтоб укрепил тебя.
- Отвяжись от меня! - в мыслях отвечала ей Мария нетерпеливо.
- Обратись, Мария, - убеждала Фрося. - Легче тебе будет свой крест нести.
- Не хочу крест нести. Хочу жить разумно, ясно, - отвечала Мария. Ну хорошо, пусть уж без счастья. Но покоя, покоя хоть капельку - можно?..
В конце месяца Леня Плещеев забежал после уроков в карточное бюро. Перед окошечком, где выдавали продуктовые карточки, стояла очередь.
- Кто последний? - спросил Леня и чинно занял место в хвосте.
- А, Леня Плещеев, - ласково сказала женщина в окошечке, когда очередь дошла до него. Ему пришлось подняться на цыпочки, чтобы расписаться в ведомости.
- Получай: мамины… папины… твои.
Новенькие карточки, все в цифрах и надписях, ложились перед Леней. На одних талонах было напечатано: "Хлеб". На других: "Сахар", "Жиры", "Мясо". Леня бережно сложил карточки и спрятал за пазуху.
Плещеев сидел в хибарке, чистил картошку. Он был трезвый, благодушный, и дело у него получалось ловко. Вбежал Леня.
- А, сынок, здоров.
- Пап, я карточки получил. У нас сбор отряда, ты отдай маме. Вот. Только спрячь хорошенько. Постой, я сам спрячу. - Леня положил карточки в карман отцовской гимнастерки и заколол булавкой. - Вот так не потеряешь.
- Ты поешь, - сказал Плещеев. - Там картошка в чугунке.
- Потом. Опаздываю… Тебе ничего не надо?
- Ничего. Беги, сынок.
Леня схватил из чугунка на плите картофелину и побежал, откусывая на ходу.
Под вечер того же дня Плещеев, Макухин и Ахрамович выходили из столовой, разговаривая. Они были сильно пьяны и склонны к откровенности.
- А я сам себе главный друг, - говорил Макухин, - потому что я на себя самого положиться могу полностью, а на других, даже на вас, - не полностью.
- Почему же на нас не полностью? - обиженно спрашивал Ахрамович.
- А я на себя не могу положиться, - сказал Плещеев. - Прежде мог, теперь не могу. Эх, Гришку бы мне, Гришку!
- Кто такой Гришка? - еще больше обиделся Ахрамович.
- Шалагин. Хороший человек - Гришка Шалагин.
- Чем же он такой хороший? - спросил Макухин.
- Всем хороший, - сказал Плещеев. - Ходит прямо, говорит весело. Дружили мы когда-то: я, он, покойный Прохоров Алеша… В чешуе как жар горя, тридцать три богатыря… Вам не понять!
- "Лучше нету того цвету, когда яблоня цветет!" - запел вдруг во все горло Макухин, и Плещеев с Ахрамовичем подтянули.
Они проходили мимо школы. Распахнулась дверь, послышалась барабанная дробь, на улицу высыпали пионеры. Среди них был Леня. Он выбежал радостный и остановился, увидев отца, которого Ахрамович вел под руку.
- Всё гуляют, - вздохнув, как взрослый, сказал Павка Капустин.
А Леня испугался. Его испугала страшная догадка. Хотел броситься за отцом, окликнуть - но стыдно было перед ребятами. Он медленно пошел домой.
Мать уже пришла. Она рылась в постели на нарах. Подушки и все тряпье были разбросаны, и руки ее двигались судорожно-торопливо, как тогда, когда она искала на пепелище ящик с инструментами.
- Ты где до ночи ходишь? - напустилась она на Леню. И, не дожидаясь ответа: - Ты где дел карточки? - (Он молчал.) - Не получил?
- Получил.
- Так давай сюда. У тебя они?
Он стоял, не зная, что сказать.
- Леня! Где карточки?
- Я их положил куда-то, - сказал он.
- Куда?
- Я не помню.
Он отвернулся, чтоб не видеть ее глаз.
- Потерял?.. - спросила она шепотом. И села, - не держали ноги. Пот выступил каплями на лице.
- Без хлеба, - шептала она, - без ничего… целый месяц… - И вдруг громко: - Ничего ты не потерял, Ленечка. Неправда. Это опять злодей этот…
Пьяные голоса донеслись с улицы. Мария замолчала.
- А ты ее поставь на место, - говорил Макухин. - Чего она тебе, на самом деле, повернуться не дает!
- Да ну, боялся я ее! - отвечал Плещеев. - Пусть только попробует скандалить!
- Небось, когда ты ее в шляпах водил, она шелковая была, - подначивал Макухин.
- Пусть только!.. - хорохорился Плещеев.
- Ты все-таки не очень, - жалостно сказал Ахрамович. - Я считаю женщин мы жалеть должны и оберегать.
- Во-первых, - сказал Макухин, - там и твои были карточки. Государство тебе их выдало.
- Вот именно! - повысил голос Плещеев. - Мои кровные, начнем с этого…
Он толкнул дверь и ввалился в хибарку. Макухин и Ахрамович заглянули через его плечо и исчезли.
- Две мои были, верно? - спросил Плещеев. - Как хочу, так и распоряжаюсь.
- Дверь закрой, - безжизненно сказала Мария. - Выстудишь избу.
Леня закрыл дверь.
- Значит, так, - продолжал Плещеев, - человек все отдал - это хорошо, да, хорошо… А взять чего-нибудь для себя - моментально глаза колоть… Коли, на, коли, сколько хочешь, все равно ничего не видят. Видели когда-то.
- Ложись, - сказала Мария.
- Захочу - лягу, - сказал Плещеев, - а не захочу - не лягу. И ничего такого страшного нет. Скажешь там, что потеряла, - не могла потерять, что ли? Придумают, помогут… У нас не капиталистические джунгли, где человек человеку волк. У нас все за одного…
Он повалился на нары.
- И один за всех, - заключил он и всхрапнул. Мария и Леня сидели молча.
Они ехали в поезде дальнего следования.
С верхней полки Леня смотрел в окно. Плыл за окном снежный лес.
Снизу доносился до Лени голос матери, разговаривавшей с пассажирами.
- Вы поймите меня правильно, - говорила Мария. - Разве я от трудностей уезжаю? Сын не даст мне соврать: на какую хотите тяжелую работу - я первая. Я на трудности, как на дзот, грудью кидалась! Но с пьющим человеком существовать немыслимо, и тем более чтоб у вас на глазах страдал ребенок.
Настал вечер, в вагоне зажегся слабый свет. Леня все лежал на полке, глаза его блестели в полумраке. Внизу говорила мать:
- Ну что ж, у него пенсия, проживет. Если, конечно, не будет пропивать.
- Кроме пенсии уход требуется, - сказала старая женщина в очках.
- Вот пусть его приятели за ним и ухаживают, на которых он нас променял, - возразила Мария. - А моих сил нет больше этот воз везти. Должно же и мне что-то от жизни быть, господи!..
Но вот стихли разговоры. Вагон уснул. Леня привстал - рядом с ним, с краю, спала мать, подложив узелок под голову. Леня стал слезать с полки. Мария шевельнулась, спросила:
- Ты что?
- Я сейчас, - пробормотал он. И она опять уснула и не видела, как он взял свое пальтишко и шапку и оделся. Углем из ведра, что стояло в тамбуре, он написал на мешке, лежавшем возле матери: "Я ушол к папе", подумал и переделал "о" на "е". Кругом спали люди, и даже во сне лица у них были серьезные, напряженные, словно и сны их так же трудны были, как явь.
Мела метель. Поезд стоял на большой станции. Шла посадка. У входа в вагон скучились люди, мешки, чемоданы, проводница проверяла билеты. Леня соскользнул с площадки - никто не окликнул, - и метель его скрыла.
Он остановился, посмотрел, как прошел мимо него, светя окнами, тронувшийся поезд, который вез его к какой-то более легкой, вероятно, жизни и из которого он сбежал.
На пустоватом ночном вокзале он познакомился с компанией мальчишек постарше, чем он, в ватниках и стеганых штанах. Они отвели его в комнату, куда пассажирам вход воспрещен, и напоили кипятком.
- А хлеба, брат, нет, - сказал тот, что наливал ему кипяток из кипятильника. - Чего нет, того нет.
Леня пил, обжигая губы о жестяную кружку.
- А вы кто? - спросил он.
- А мы тут работаем, - ответили они с важностью. - Мы железнодорожники.
Самый старший сказал:
- Тебе надо ехать местными поездами, с пересадками. Вот мы тебя утром посадим, до Грязнова доедешь, слезешь. А там опять на местный поезд садись - и дальше.
- Только к дядькам не обращайся, - сказал самый младший. - И особенно к теткам. К ребятам обращайся, если что надо спросить. А то сцапать могут.
Ночь прошла. Солнце светило в вагонное окно.
Далеко позади остался родной поселок.
Мария сидела, закрыв лицо. Вздрагивал от толчков поезда мешок с надписью: "Я ушел к папе".
- Возвращаться вам придется, - сказала старушка в очках.
- Нет! - крикнула Мария, затрясла головой, открыла измученное лицо. Вернусь - больше не вырвусь до смерти, так и пропадет жизнь! Одумается, заскучает - прибежит небось к маме, сыночек мой, Ленечка…
- Ничего, Леонид, - говорил Макухин, поддерживая Плещеева. - Будь мужчиной.
Они брели по поселку, направляясь к плещеевской хибарке.
- Она подлая! - говорил Плещеев. - Она мразь!
- Подлая, а ты будь мужчиной. Тут канавка, Леонид.
- Все ясно! - говорил Плещеев. - Конечно, со зрячими лучше жить, чем со слепым. Распутничать легче, чем за инвалидом ухаживать… Чего уж тут! Ясно все!
- Тут бугорочек, Леонид.
- Но сына отнять у отца! Это что ж такое делается, я тебя спрашиваю! Кто ближе сыну, чем отец?! Я спрашиваю!
Плещеев спрашивал уже в одиночестве. Макухин ушел, доведя его до порога.
Дверь была не заперта. Плещеев поднял щеколду и вошел в хибарку.
- Спрашивай не спрашивай, - сказал он, ощупью вешая шапку на гвоздь, - отвечать некому. - Он замолк, постоял, вслушиваясь, вскрикнул: Кто здесь?
Голос Лени ответил виновато:
- Я.
- Сынок! - сказал Плещеев и протянул руки. Леня подошел к нему, взял за руку, прижался… Плещеев жадно ощупывал и гладил его плечи и голову:
- Вернулись! Милые вы мои!.. А мама где?
- В Барнаул поехала, - тихо и не сразу ответил Леня.
- Как! Без тебя?
- Я вылез потихоньку. Пап, я местными поездами обратно ехал, с пересадками.
Плещеев притиснул его к себе:
- Сынок! Сынок!
- Я не хочу уезжать. Я с тобой буду.
- С кем она поехала? - громко и грозно спросил Плещеев.
- Ни с кем. Сама.
- Правду говори!
- Я - правду, - недоуменно сказал Леня.
- Без меня, без тебя, - сказал Плещеев, - совсем, значит, мы ей не нужны? Отрезала начисто?
Он сел и закрылся руками.
А Леня стоял, взгляд его шарил по комнате и не находил того, что искал. Наконец, догадавшись, Леня достал с полки старый треснувший глиняный горшок, накрытый дощечкой, и заглянул в него. В горшке лежал кусок хлеба.
- Пап, можно, я хлеба возьму?
Плещеев не ответил - не слышал. Леня отломил хлеба и стал есть.
Плещеев поднял злое, несчастное лицо.
- С кем она поехала, мерзавка, дрянь? Говори, ну?! С кем она, гадина?..
Леня заплакал.
Пригородный поезд дачного типа, весь обшарпанный и переполненный, полз медленно. На одной из остановок в вагон вошли Плещеевы, отец и сын. Опустив по швам руки - в одной была старая пилотка, - слепой запел "Землянку":
Бьется в тесной печурке огонь…
Вагон слушал молча, понимающе и строго.
Про тебя мне шептали кусты
В белоснежных полях под Москвой.
Я хочу, чтоб услышала ты,
Как тоскует мой голос живой…
Он пошел по вагону, и со всех сторон к его пилотке потянулись руки с бумажными купюрами и мелкой монетой.
Когда он прошел, один гражданин сказал:
- Шел бы, милый друг, хоть что-нибудь работать, чем попрошайничать.
- Позвольте, - возразил другой, - вы же сами, я видел, положили ему пятерку.
- Ну да, - смутился первый, - но это неправильно. Ему указать надо, а мы, дураки, потворствуем.
- Дураки?! - вскинулась пожилая женщина. - Молчите лучше! А то я вам укажу - век не забудете!
Гражданин посмотрел на ее лицо в морщинах, мужские руки, разъяренные глаза, - отвернулся молча.
А Плещеев пел уже в соседнем вагоне:
Пой, гармоника, вьюге назло,
Заплутавшее счастье зови…
- Потрудились, - сказал он Лене, выйдя в тамбур, - на сегодня хватит.
- Пошли домой, - сказал Леня. - Не надо за водкой.
- Сынок, - сказал Плещеев, - ты книжку можешь почитать, верно? Вечером в кино убежишь, верно? А мне что? А? Умирать? А?
Леня зажмурил глаза, чтобы представить себя слепым, и мрак обступил его. Во мраке стучали колеса… И Леня, как всегда, пожалел отца и не стал уговаривать.
Потом в хибарке, где было теперь мусорно и темно - стекло в окне разбито и заклеено газетой, - Плещеев пил водку и говорил:
- Все-таки по ее не вышло. Хитро придумала, а не вышло по ее: ты не с ней, а со мной, с отцом.
Леня растапливал печку. Отсветы огня дрожали на его худеньком грязном лице. В дверях стояла женская делегация с вдовой Капустиной во главе.
- Выше отца, - говорил Плещеев, - нет ничего. Никто отца заменить не может. Особенно сыну.
- Леонид, здравствуй, - сказала вдова. - Это я, Капустина. Мы к тебе по поручению общественности.
- Чего еще от меня надо общественности? - спросил Плещеев.
- Глаза бы мои на тебя не смотрели, - сказала Капустина.
- А мои на тебя давно не смотрят. Дальше?
Другая женщина втихомолку достала из сумки бутылку молока и судок и поставила на табуретку возле печки.
- Поешь, - сказала она Лене.
- Леонид, - сказала Капустина Плещееву, - мы с тобой детями по поселку босые бегали.
- Ты на мое место себя поставь, - сказал Плещеев надменно, - и тогда ты со мной говори.
- Что уж нам местами считаться, - сказала Капустина. - Мы вот тебя на свое место не приглашаем. А тоже, уж ты поверь!.. Сколько нас тут - все слезами плачем. Моего-то - в первый же месяц не стало… Возьми ты себя в руки, просим тебя. Имей рабочую гордость.
- Свяжите меня, - сказал Плещеев, - положите меня в угол, как полено, чтоб не портил вам вид, этого вам надо?
- Ну как с ним разговаривать? - обратилась Капустина к женщинам.
- Нам надо, - сказала третья женщина, смертно худая и беспощадная, чтоб вы себя вели как нормальный советский человек. И чтобы ваш мальчик регулярно посещал школу, как всякий нормальный советский ребенок.
- Времени у него мало посещать, - сказал Плещеев. - Мать его меня бросила, приходится ему отдуваться. Она меня бросила на произвол судьбы!
- Марию общественность осуждает, - сказала Капустина. - Она должна была за тебя бороться, а не бросать. Это если каждая так все кинет да улетит - это что же получится?
И женщины посмотрели в сторону и вверх, как бы прикидывая, что получится, если они всё кинут и улетят.
- Мы решили вот что, - продолжала Капустина. - Устанавливаем дежурства. Коллективно будем за вами присматривать. В отношении питания, уборки, стирки и так далее. Чтоб жили вы как люди. Так мы постановили.
- Но, конечно, - сказала беспощадная, - чтоб вы свое поведение в корне бросили. Иначе никто не вынесет.
- Леня! - крикнул Плещеев, шаря руками. - Где бутылка? Леня!
- Да на столе, - сказал Леня, - перед тобой.
Плещеев нашел бутылку, хлебнул прямо из горлышка.
- Хорошо! - сказал он. - Сынок, слышишь, как жить будем, - уборка и так далее. И так далее. Нянечки за нами присмотрят, чтоб мы… всё как люди. Сейчас мы не люди, нет… Нянечки добрые веником помахают, и мы станем как люди. И сейчас же они нас на поводок - раз - и все… А идите вы с уборкой знаете куда!.. Идите, идите! Будьте здоровы! Афидерзейн!
Он встал и взмахнул бутылкой, так что женщины шарахнулись. Капустина схватила его за локти:
- Да ты что, да ты постой!
Но он кричал:
- Будьте здоровы, живите богато! Афидерзейн! - и замахивался бутылкой, как гранатой.
- Ну, стыд! Ну, стыд! - убивалась Капустина. - Мы к тебе со всей душой…
- Придется говорить в другом месте, - сказала беспощадная, выходя.
Все стали выходить гуськом. Та, что принесла еду, тихонько сказала Лене:
- Соберешь что постирать и принесешь. Отцу не говори.
- А жену мою судить не смейте, - кричал Плещеев, - вы ей не судьи, ей только я судья, ничего вы не знаете!
Леня тронул его и сказал:
- Пап, а пап. Никого нет уже…
Кончилась война, и вернулся Григорий Шалагин.
Неся через плечо свой солдатский багаж, шел он по поселку.
За развалинами жилых домов виднелись крыши новых бараков. Часть заводских строений еще стояла в лесах, но другие были восстановлены и имели хороший вид, и по легкому дымку из труб, по освещенным окнам было видно: многие цеха вступили в строй.