- Честолюбия, думаете, не имею? - улыбнулся Прохоров. - Имею. Где-то я читал: в средние века в Шартре - это во Франции, кажется, - строился замечательный собор. И вот идет человек и встречает на дороге трех строителей. Каждый тачку толкал с камнями. Прохожий у них спрашивает, у каждого: "Ты что делаешь?" Один отвечает: "Тачку тяжелую тащу, пропади она пропадом". Второй отвечает: "Зарабатываю на хлеб семейству". А третий пот с лица вытер и гордо так сказал: "Я строю Шартрский собор!" Вот какая есть очень старинная притча…
На ступеньках показались статные, аккуратно ступающие ноги - пришла Фрося.
- Извините, если некстати, - сказала она учтиво. - Приятно кушать. Ульяна Федоровна, я вам грибочков принесла, мне из деревни прислали. - И достала из кошелки низку сушеных грибов.
- Спасибо, Фрося, - сказала Ульяна. - Садись, пирога отрежу. - Она усадила Фросю за кухонный столик в уголку, отдельно от мужчин. - Дай бог здоровья.
За столом у мужчин продолжался разговор.
- Народ к нам идет хороший, - говорил Сотников. - Крепкий.
- Всякий попадается.
- В основном хороший. Знаете, Дмитрий Иваныч, кажется мне, что фронтовики принесли с собой из окопов очень что-то важное. Большую правду, я бы сказал.
- Кто принес, а кто, наоборот, разбаловался.
- Неважно, - сказал Сотников. - Решают не те, кто разбаловался, а те, кто правду несет! Обязательно должно свежим ветром повеять! Народ какую победу выиграл, братья-то и сестры?.. - Сотников понизил голос. - Помните, как по радио обращался: "Братья и сестры" - когда немец нас бить пошел… Как графин-то об стакан звенел - воду, значит, пил в волнении, помните?.. И с кадрами теперь придется советоваться, нельзя игнорировать кадры, не выйдет…
К столу подошла Ульяна.
- А в собственном особняке, землячки, хватит вам жить, - сказал Сотников, меняя разговор. - Вот достроим наш пятиэтажный, перебирайтесь-ка.
- Мы не спешим, - за Ульяну ответил Прохоров. - У нас детей и внуков нет.
- Детей, да… Я вот наконец-то семью выписываю.
- Ну слава богу. Что ж всё в разлуке.
- Соскучился жить бобылем. Хочу сам воспитывать сыновей.
- Хорошее дело, - сказал Прохоров.
На портрете Алексей словно слушал разговор. А с другой стороны, деликатно кушая пирог, слушала разговор Фрося.
Шалагин работал в цехе - монтировал новые станки, привезенные из Германии. С ним рядом работал Макухин.
- Слушай, - сказал Шалагин, - помоги немножко в личном вопросе, а?
- В каком это? - брюзгливо спросил Макухин.
- Строиться начинаю.
- Ну что ж, - сказал Макухин, - договориться можно.
- Мне договариваться не из чего, - сказал Шалагин. - Московских длинных копеечек нет у меня. По-товарищески: люди мне, я людям. - (Макухин работал молча.) - Как при коммунизме.
- Кабы здоровье, - сказал Макухин. - Вот в чем дело. Помочь можно. И как при коммунизме можно. Все можно. Да печенка у меня больная. Вот в чем дело.
- Ну, если печенка… - сказал Шалагин.
Идя с работы, он увидел Ахрамовича. Тот копался в потрошках своего грузовика.
- Слушай, - сказал Шалагин, - ты в сторону Подборовья не собираешься?
- Может случиться, - отозвался Ахрамович, - а что?
- Лес мне оттуда надо привезти.
- Привезем, коли надо, - сказал Ахрамович.
Под вечер Шалагин проходил мимо крытой загородки временного поселкового клуба. Там рядом рос старый прекрасный тополь, а вправо и влево от него тянулись тоненькие, только что посаженные топольки. Висела рукописная афиша: "Сегодня кино". Молодежь по дощечкам обходила весенние лужи, группками собиралась у входа.
Шалагин шел медленно, кого-то ища, - нашел: под тополем стояла Полина, нарядная, щелкала орешки. С ней была Тоня, она первая увидела Шалагина и просияла радостью. Он остановился:
- Привет, принцессы. В кино собрались?
- Приглашаем тебя с нами, - с усмешкой сказала Полина.
- Вот построю дом, тогда буду с вами ходить. Помогла бы мне, Полина, а? Полина!
- Шутишь, Гришенька.
- Не шучу. Поехали за материалом.
- На чем поехали?
- На Ахрамовиче.
- О, в кузове трястись!..
- Следующий раз легковую тебе подам. А пока - в кабину посажу. Давай-давай!
- А мы уже билеты взяли, - с той же усмешечкой ответила она.
- Ай-ай-ай! Громадный расход понесли! Ну ладно, поищу пойду которые еще билетов не взяли.
Он двинулся дальше. Тоня метнулась:
- Григорий Ильич! Я поеду! Я вам помогу! - Он оглянулся. - Я сейчас! - торопилась Тоня. - Только переоденусь сбегаю…
Полина догнала ее, взяла за локоть:
- Стой, Тонька. Остановись, говорю. Можешь не переодеваться: не поедешь. В кино иди.
Тоня возмутилась:
- Что ты командуешь? Почему не помочь человеку? Ты же отказалась…
- А ты уж и рада, что я отказалась…
- Жадная…
- Вот и жадная…
Тонино оживление погасло.
- Пожалуйста! - сказала она, дернув плечиками, и скучная пошла назад, а Полина с веселым лицом поспешила за Шалагиным:
- Надумала все же, Гриша, тебе помочь.
- Больно платье шикарное, - поддразнил он. - Не испортишь?
- А что на него, на то платье, молиться, что ли, - сказала Полина.
- А правду говорят, - спросил Ахрамович, когда они втроем в Подборовье грузили на машину заготовленный Шалагиным лес, - будто ты Плещеева с мальчонкой к себе забрать собираешься?
- Не совсем так, - ответил Шалагин. - Два входа будут: один мой, другой его.
Полина, подняв бровь, поглядела любопытно.
- Это в том случае, - продолжал Шалагин, - если хозяйка моя не будет возражать.
- И хозяйка уже есть? - спросил Ахрамович.
- Да наметил.
- Хорошая?
- Да ничего вроде.
Полина, отвернувшись, силилась поднять бревно. Шалагин подошел, сказал с лаской:
- Дай я, Поля.
И такими добрыми глазами взглянул ей в глаза, что озарилось, смягчилось, стало девичьим от растерянности ее дерзкое лицо.
Фрося сидела в кабинете у Мошкина. Мошкин что-то писал.
- Так и сказал, значит, - спросил он, - "свежим ветром должно повеять"?
- Так, - подтвердила Фрося.
- "Придется советоваться с кадрами"?
- Так.
- Себя имел в виду?
- Это не могу сказать.
- "Графин звенел"?..
- Звенел…
- "Нельзя игнорировать кадры"? "Не выйдет"? Этими самыми словами?
- Да, именно, я хорошо запомнила, - сказала Фрося. - Очень гордо говорил. А люди ведь слушают. Мало что может быть, я и подумала: зайду к вам, посоветуюсь.
- Правильно сделали, - сказал Мошкин своим бесцветным голосом. - Так и обязаны поступать честные советские граждане. Я передам ваш сигнал куда следует. Сигнализируйте и впредь. Обо всем.
- Я постараюсь, - сказала Фрося.
Снова, как когда-то, шел Плещеев утром на завод. Он был побрит и почищен. Шалагин вел его.
Сотни людей их обгоняли.
- Здоров, Леонид! - окликнул знакомый. - На работу, что ли?
- Я - только попробовать! - сказал Плещеев. Беспокойная усмешка являлась и пропадала на его губах. - На автомат какой-то ставят… Не получится - бывайте здоровы!
- Слышишь, Григорий, - капризно сказал он Шалагину, - не понравится уйду, и ты ко мне тогда не приставай.
Несколько парней приостановились у входа в цех, глядя на приближающегося Плещеева. Они молча расступились перед ним. Он шагнул - и во мраке, окружающем его, услышал родной, деятельный, многоголосый шум цеха.
Это не тот был жалостный вид, что у Плещеевых на постройке. Двое здоровых, сильных взялись за дело. Пилили ли они, работал ли Шалагин рубанком, подносила ли ему Полина готовую оконную раму - все у них получалось ловко, споро, им на радость. И вырастал дом.
Светил месяц на белые стружки, на брошенный топор. Шалагин и Полина сели передохнуть. Он нарезал хлеб складным ножом. Пили молоко, передавая друг другу бидончик. И Жук был тут же.
- Была ты Алешиной женой, - говорил Шалагин, - не то что сказать что-нибудь, - сам перед собой старался делать вид, что ничего у меня нет к тебе…
Полина смотрела на месяц.
- Ты, конечно, Алешей на все сто процентов была занята, иной раз встретимся - даже не заметишь меня…
Она повернула голову и серьезно, внимательно оглядела его лунно-светлым взглядом.
- А то улыбнешься, поздороваешься - хожу и тоже улыбаюсь, как малахольный…
- Надо же! - шепнула Полина. - У меня и мысли не было… Ты все с девчонками гулял. Не похож был на вздыхателя.
- Еще чего! - сказал Шалагин. - Это уж совсем было бы ни к чему.
- Я… - начала она, глотнула воздуху и замолчала.
- Что?
- Да нет, так… Ты, наверно, про меня чего ни наслышался…
Она говорила с трудом, запинаясь:
- Это им ничего не стоит - разобрать человека по косточкам… Никто не подумает, что нужно женщине… Женщине основа жизни нужна. Если она взялась за руку, то чтоб в уверенности была, что - крепко…
Он взял ее за руку:
- Все будет хорошо, Поля.
- Разве может быть, как было? Как было - никогда уже не будет. Молоденькие мы были…
- Погоди, может лучше будет, - сказал Шалагин.
- Тогда у нас за плечами, - сказал он, - ничего, кроме юности, не было, а сейчас оглянешься - ух ты, сколько!..
- Глянь на меня, - сказал он.
Леня Плещеев прибежал в барак, где жила вдова Капустина со своими четырьмя детьми: сыном Павкой и тремя девочками поменьше, похожими друг на друга, как три белых мышонка. Девочки выносили из барака узлы и всякую утварь, а Павка укладывал это имущество в тачку, стоявшую на улице.
- Переезжаешь? - спросил Леня.
- Как видишь, - солидно ответил Павка. Он прилаживал среди вещей небольшую коробку, перевязанную веревочкой.
- Не сомнется? - спросил Леня. - Хочешь, я понесу?
- Не должна смяться.
Павка в их дружбе главенствовал. Он был ловок, крепко сбит. В семье, между погодками-сестрами, держался хозяином и мужчиной. Кроме того, у него имелись высшие интересы. В коробке, перевязанной веревочкой, находилась его коллекция марок.
Из барака вышла Капустина с узлом, за ней гуськом три девочки.
- Поехали! - сказала Капустина. - В добрый час!
Павка покатил тачку. Леня помогал ему руками и животом.
Капустины вселялись в новый пятиэтажный дом. Он только что был отстроен, пока один-единственный - там, где до войны тянулась целая улица высоких домов. Его окна еще забрызганы были мелом, кое-где лишь виднелись занавески.
В одной из квартир Капустиным предоставили хорошую, просторную угловую комнату.
- Мама, мама, - спрашивали девочки, - а где мы будем спать?
- Мы с вами в этой половине будем спать, - отвечала Капустина, - а Павка здесь. Это пускай его будет окно. Вы сюда не касайтесь.
- А почему Павке целое отдельное окно? - спросили девочки.
- Потому что он молодой человек, - ответила Капустина, и видно было, что этот молодой человек - главная в ее жизни любовь и надежда.
А Павка и Леня, небрежно оглянув квартиру, уединились в чистой, еще пустой кухне и занялись коробкой с марками.
- Вот это новая, - сказал Павка, раскладывая марки на плите. Бразилия.
- Вот дьявол! - восхитился Леня: - И откуда ты достаешь?
- Это мне старик дал. Знаешь - который зимой без шапки ходит. Ух, у него коллекция!.. Надо попробовать зимой ходить без шапки.
- А не загнемся?
- Старик не загнулся, а мы загнемся? - сказал Павка.
Они завороженно перебирали пестрые, разноязычные марки, воплощавшие для них весь земной шар.
- Вот, везде побывать, - сказал Павка, - тогда можно умереть спокойно.
- Ясно, тогда и умирать не жалко, - подтвердил Леня.
Они говорили о смерти с беспечностью людей, убежденных в своем бессмертии.
И Сотников привез в новый дом свою семью. Прямо со станции привез жену, двух сыновей и старушку мать. Они поднялись по лестнице, шофер помогал нести чемодан. Вошли в квартиру - там было пустовато, необжито, но уже стояла нужная мебель. Старушка села в кресло и сказала:
- Прямо не верится.
Сотников наклонился, поцеловал ее седую голову, прикрытую старинным черным кружевным шарфом:
- А ты, мама, прекрасно выглядишь.
- Говори громче, - вполголоса сказала жена. - Она слышит неважно.
Жена Сотникова была не первой молодости, судьба трудовая и скитальческая была написана на ее лице, руках, одежде. Она сразу принялась разбирать чемоданы, устраивать детям постели, готовить чай.
Сотников с мальчиками вышел на балкон. Оттуда, с высоты, как на ладони был виден завод, железная дорога, шоссе с бегущими машинами.
- Вот, ребята, - сказал Сотников, - мое хозяйство. Ничего?
- Ничего, - застенчиво откликнулся старший сын. Оба сына немножко стеснялись отца - отвыкли.
- А вон, - сказал Сотников, - самолет летит.
- Мы видали самолеты, - сказал младший сын.
- А вон там, - сказал Сотников, - это еще следы бомбежки.
- Мы видали бомбежку, - сказал младший сын.
Потом оба мальчика крепко уснули вдвоем на одной кровати, а для Сотникова с женой настал час тихого душевного разговора.
- Как я устала, - сказала жена. - Если бы ты знал.
- Теперь отдохнешь, - сказал Сотников.
Наступила ночь. Публика расходилась с последнего киносеанса. Гасли окна.
По шоссе по направлению к поселку шла машина.
Последние парочки исчезли с улиц. Закрылся магазин, сторож уселся возле него на ночное дежурство. Машина тихо въехала в поселок, заскользила по улицам и пустырям, остановилась перед новым домом.
Резко прозвучал в тишине звонок. Позвонившие неподвижно ждали на лестничной площадке. Отворил Сотников, в пижаме.
- Что такое? - спросил он недовольно.
- Сотников, Александр Васильевич? - спросил один из ночных гостей.
- Ну?..
Ночной гость сказал скороговоркой:
- Ознакомьтесь - ордер на производство у вас обыска с последующим вашим арестом.
Сотников не взял бумажку. Лицо его стало тяжелым, старым…
На обратном пути машина прошла, ныряя по колдобинам, мимо плещеевской хибарки. Плещеев как раз выходил из дому, стоял на пороге. Невидящими глазами проводил он прошумевшую мимо машину.
Арест директора был, само собой, предметом раздумий и волнений. Перешептывались боязливо на заводском дворе, в курилках, в кабинетах заводоуправления. Перешептывались женщины с ведрами у водоразборных кранов. И, пронзительно озираясь, безмолвный и загадочный проходил по заводу Мошкин, весь как бы изнутри светящийся бдительностью. Что-то в нем вдруг проступило в высшей степени сурово-государственное.
Старик Прохоров, придя с работы, спросил у Ульяны:
- Слышала?
Она ответила вопросом:
- А тебе ничего быть не может? Он к нам заходил…
- А!.. - с тоской и отвращением махнул рукой Прохоров и ушел.
А Полина пришла веселая, помолодевшая.
- Ну вот, мамаша, - сказала она. - Не буду вас больше обременять.
- В общежитие уходишь, что ли? - сухо спросила Ульяна.
- Не в общежитие - замуж.
- Это за кого же?
- Угадайте, не трудно.
- За Шалагина? - упавшим голосом спросила Ульяна.
- А что - плохой жених?
- Ты-то больно хороша невеста.
- Чем же это я так уж нехороша?
- И он, змей, - сказала Ульяна, - чуть ли не родным прикинулся, пришел и чужую вдову сманил… И трех лет не прошло!
Полина резко засмеялась.
- Да разве бывают чужие вдовы? Вдовы, мамаша, ничьи… А три года дайте сосчитаю - больше тысячи дней. Тысяча дней, это надо же?
- Ты эту тыщу дней даром не теряла…
Они обменялись ненавистным взглядом.
- Уходи отсюда, - сказала Ульяна. - Забирай свои манатки и уходи, и чтоб Гришки тоже духу здесь не было.
Она отвернулась и не оборачивалась, пока Полина собирала свои вещи. Портрет Алексея и молоденькой Полины смотрел со стены.
- До свиданья, мамаша, - сказала Полина, собравшись.
Ульяна не ответила. Весь ее вид выражал осуждение, непонимание, беспомощность.
- Алешенька! - зарыдала она, когда Полина ушла. - Сыночек! Алеша!
Так, рыдающей перед портретом, застала ее зашедшая Фрося. Быстро сообразила, взяла за плечи ласково:
- Ульяна Федоровна, голубушка, слезами не вернешь, его святая воля…
- Фросенька! - бессвязно жаловалась Ульяна. - Никого не осталось… Хоть бы внук либо внучка… Околевать вдвоем старым…
- Ульяна Федоровна, - сказала Фрося, - вы помолитесь. Молитва горе умягчает. Легче вам будет. И Алеше вашему радость, что за него мать помолится. Давайте вместе: упокой, господи, душу усопшего раба твоего воина Алексея.
- Упокой, господи, - повторила Ульяна.
А Полина жаловалась Шалагину - и так не похожа была на счастливую новобрачную.
- Как я к ним пришла когда-то, когда меня Алеша привел… и как ушла… Как будто я виновата, что его убили…
А Шалагин утешал ее, говоря:
- Ничего. Ничего. Все наладим. Все залечится. Ничего.
Десять лет прошло.
Старый тополь изменился мало, а молодые выросли и окрепли… Не узнать поселка, только река да лес остались на своих вековых местах, да завод стоит где стоял, а остальное все наново. На месте временного клуба появился Дом культуры, большой, по недавним временам - модный, с колоннадой и высокими ступенями, как у паперти. Громадные просторы той части поселка, что покрыта была развалинами, землянками, бараками, - эти просторы застроены аккуратно распланированными большими домами со сквериками и уютом. К реке спускается крыло поселка. Там стоит дом Шалагина. Чем ближе к реке, тем больше похож поселок на деревню с вольно разбросанными домиками, огородами, петушиными криками и лодками на берегу. И так как поселок все стремится расширяться, прихорашиваться, достраиваться и перестраиваться, то вперемежку с местечками благоухоженными и даже вылощенными в нем встречаются местечки вовсе неблагоухоженные, немощеные, разрытые, с кучами песка и щебня, со сваленными строительными блоками и трубами…
В Доме культуры шло собрание. Большой зал был битком набит. С трибуны читали материалы XX съезда партии. Был март 1956 года.
Зал слушал не двигаясь, не перешептываясь, не кашляя - замер, слушая. Тут были и Шалагин с Полиной, и Капустина, и старик Прохоров, и около Плещеева сидели два парня - его сын Леня и Павел Капустин.
Мошкин видел их всех, сидя за столом на эстраде. С одного лица на другое, подолгу задерживаясь, изучая, переводил он взгляд. За эти годы он приобрел начальственную осанку, то есть научился высоко держать подбородок и топорщить плечи, он был теперь на месте Сотникова - директор завода. Но никогда еще не всматривался он в зал так, как сейчас. Потому что привык видеть в зале массу, а сейчас ему важно было увидеть каждого.