Навстречу показалась пожилая женщина с полными воды ведрами на коромысле - Ульяна Прохорова, мать Алексея.
- Здравствуйте, Ульяна Федоровна! - сказал Шалагин.
- Да не может быть! - сказала Ульяна, у нее дыхание перехватило, Гриша! Ты чего приехал?!
- Жить, - сказал Шалагин.
Жестокая боль воспоминания проступила в ее лице, но она не стала жаловаться, сказала, бодрясь:
- Нашел куда ехать жить. Держал бы курс где получше.
- Именно туда и держим, где получше, - сказал Шалагин.
- Ну пойдем, - сказала Ульяна.
Прохоровы жили в землянке. Она была построена хорошо, добротно.
- Узнаю аккуратность вашу, Ульяна Федоровна, - сказал одобрительно Шалагин.
- Что б ни было, - сказала Ульяна, - порядок должен быть. На дереве, как птицам, жить случится - и на дереве надо соблюдать порядок.
В землянке стало светло, когда она зажгла керосиновую лампу. Осветился выскобленный добела стол, опрятно застеленные нары, посуда на полке. Стекло на лампе было чистое, как слеза.
- Снимай шинель, умывайся, отдыхай, - сказала Ульяна. - Сейчас хозяин придет, ужинать будем.
Над столом висела фотография Алексея с Полиной.
- И когда это?.. - спросил Шалагин, глядя на портрет.
- Давно. Когда из-под Киева немца гнали.
- А невестка с вами?
- Невестка с нами, - безрадостно ответила Ульяна и переменила разговор. - А ты совсем целый? А в госпитале чего лежал?
- В семи госпиталях я лежал, - отвечал Шалагин. - Семь раз в меня всаживали - то осколки, то пули.
- Семь раз! - повторила Ульяна.
- Угу. Семь раз.
- И ничего!
- Да ничего, - слегка виновато сказал Шалагин. - Заштопали.
Пришел с работы старик Прохоров. Обнял Шалагина.
- С возвращением, Гриша, - сказал тихо.
Отвернулся, чтоб скрыть выступившие слезы, и пошел в угол к умывальнику, снимая спецовку.
- Где жить думаешь? - спросил он, умываясь. - С жильем плохо. Бараки переполнены. Пока, конечно, ночуй у нас…
- У мамы в Подборовье дом был, - сказал Шалагин. - Съезжу, посмотрю цел ли.
- Хороший был дом, - рассказывал он за ужином. - Сюда бы его перевезти. Хватило бы на несколько семейств. Проще, чем новый ставить.
- Только слушай меня, - сказал Прохоров, - становись-ка ты на работу сразу, приживляйся к делу. Без работы портится человек. Поглядишь, что с Плещеевым сделалось. Ты знаешь, что он слепой вернулся?
- Писали мне…
- С ним, сам понимаешь, тяжелый разговор. На завком его вызывают. Не перенес Плещеев своего несчастья…
Перед сном Шалагин вышел на воздух покурить. Было тихо, лунно. Спал поселок, только очень издалека доносился еле внятный шум - пение, взвизги, вскрики гармони, женский разудалый раскатистый, ведьмовский смех "ах-ха-ха!" Гуляли где-то. С разных сторон на шум тревожно откликались собаки…
Шалагин вернулся, лег на лавке, где постелила ему Ульяна. Фитиль на лампе был спущен. Старики Прохоровы спали или притворялись спящими. Шалагин лежал, думал… Среди ночи скрипнула дверь, вошла Полина. Сбросила с головы на плечи душный платок, жадно выпила ковш воды.
- Явилась-таки полуночница, - проворчала, не поднимаясь, Ульяна. Ишь, разит, как из пивной.
- Терпение, мамаша, - сказала Полина громким нетвердым голосом. Зинченко вернулся, отметили.
- Каждую ночь повадилась отмечать. Уже не только женщины - мужчины говорят…
- Ха, мужчины! - сказала Полина. - Где вы, мамаша, мужчин нашли? Остатки одни, инвалидная команда. Труб печных больше, чем мужчин.
- Цыц, женщины! - сказал Прохоров. - Люди спят.
Полина увидела лежащего на лавке. Отчаянным движением вывернула ламповый фитиль так, что копоть заплясала в стекле и вскрикнула Ульяна, склонилась в неистовой безумной надежде - распрямилась, медленно спустила фитиль… На табуретке лежала гимнастерка Шалагина. Полина взяла ее, сосчитала нашивки: семь нашивок - семь ранений. Затряслась от неслышных рыданий, уткнув лицо в чужую гимнастерку.
Дом в Подборовье, полученный Шалагиным в наследство от матери, в самом деле был хорош, хоть и обветшал за войну, - просторный, добротный, с мезонином и стеклянной верандой.
Шалагин подходил к нему вместе с председателем сельсовета. Председатель говорил:
- Ты, конечно, владелец. Твое законное имущество. Не взыщи за самоуправство. Суди сам: от войны бежали, все потеряли - куда их девать? А твой дом пустой стоял.
Из трубы шел дым. Во дворе женщина развешивала белье. Детишки с криком играли в снежки. Стекла веранды были оклеены изнутри старыми газетами, по заголовкам и фотографиям можно было прочитать всю историю Великой Отечественной войны.
С веранды выглянула встрепанная старуха с папиросой во рту и чадящей сковородкой в руке. Она свирепо глядела на Шалагина. Он спросил:
- И много вас тут?
- Много, - ответила старуха. - Как сельдей в бочке. А ты комнату ищешь?
- Что мне комната! - сказал Шалагин. - Мне нужен дворец, и с принцессой в придачу.
- Принцесс хватает, - сказала старуха, - а вот дворца нету.
- Да ты зайди посмотри, - сказал Шалагину председатель. - Ты владелец, твое право, в чем дело? Постучись и зайди.
Шалагин взошел на крыльцо, стукнул, услышал крики в ответ: "Да! Входи!" - и пошел из комнаты в комнату, а председатель осторожно держался за его спиной.
И правда, дом был полон жильцов.
Молодых принцесс не было видно: они на работе были в этот час. Но старух - хоть пруд пруди.
Там стряпали, толпясь у плиты. Там учили ребенка ходить и приговаривали над ним:
- Иди, иди. Ножками, ножками. Вот как наш Юрочка ножками ходит!
Сапожничал инвалид с одной ногой, сидя на полу и разложив вокруг себя свой товар. Спросил у вошедшего Шалагина:
- Огонь есть? - И Шалагин дал ему прикурить.
Заходился кашлем полуживой старик, глядя на Шалагина выкаченными глазами, и видно было, что ему уж ничего не поможет, кроме смерти.
- Мда, - сказал Шалагин, выйдя на воздух.
- Твое право, Григорий Ильич, - повторил председатель. - По суду всех их можешь выселить.
- Ну да, - сказал Шалагин. - Что я, больной - судиться? Пока с ними со всеми пересужусь - так и жизнь пройдет.
Вдруг дворовый пес, вихрем пронесясь через двор, кинулся к нему. Положив лапы ему на грудь, дрожа от восторга, лез целоваться.
- Жук! - сказал Шалагин, гладя его. - Жучок, Жучок, хорошая псина, узнал меня! - Он обратился к председателю: - Вот так давай, председатель. Домом пользуйтесь пока что, а мне лесу выпиши взамен, строиться буду.
- Сделаем, - сказал председатель. - Только на корню бери лес, заготовленного нет у меня.
- Ладно, что поделаешь, - сказал Шалагин. - Ну, Жук, пошли!
И зашагал прочь от своего дома, а счастливый Жук бежал возле его ноги.
Мошкин держал речь:
- Товарищи, в этом вопросе мы обязаны быть принципиальными и непримиримыми до конца! Тут, товарищи, всякое проявление либерализма преступление! Мы не можем терпеть личностей, потерявших облик! Каленым железом будем их выжигать из своей среды!
Речь Мошкина была направлена против Макухина, Ахрамовича и Плещеева, которые сидели рядышком на стульях у стены. Посреди комнаты за столом заседали завкомовцы.
- Наш облик вас не касается, - сказал Макухин, обидясь. - Какой есть.
- Ты скажи, ты где кровельное железо взял? - обратился к нему один из членов завкома. - Это раз. Как вас угораздило стекла побить, это два. Шутка сказать, по зимнему времени, стекла днем с огнем не найдешь - и нате, окна перебить… Ну почему обязаны люди такое терпеть через вас?
- И кто его знает, как оно вышло, действительно, - вздыхая, виновато сказал Ахрамович.
- Но про облик он не имеет права, - настаивал Макухин. - Облик сюда не относится. Не крал я железа, слева купил.
- Значит, краденое купил, - сказал кто-то.
- Да уж накладных не спрашивал, - огрызнулся Макухин. - Не брильянты покупал, крышу купил, крышу над головой, для детей, понятно?
- А получку пропиваешь - это тоже об детях заботишься? - спросила Капустина.
Ахрамович, вздыхая, сказал примирительно:
- Знаете ведь - работаем всегда, а пьем иногда.
- Наоборот скажи, - возразила Капустина. - Пьете всегда, а работаете иногда. Так вернее будет.
- Лично я, - сказал Плещеев, - ничего слева не купил, и не тянул ничего, и пью на свои заработанные, и чего вы меня сюда привели, спрашивается?
- Леонид, Леонид! - сказала Капустина. - На свои ли?
- Я вашего суда не признаю, - сказал Плещеев. - Я за вас жертвы принес, а не вы за меня.
И на эти заносчивые слова в комнату вошел Шалагин.
- Постойте, товарищ Плещеев, - равнодушно сказал Мошкин. - По порядку давайте. Закончим с Макухиным Значит, так, товарищи, запишем: просить прокуратуру разобраться, откуда у гражданина Макухина кровельное железо…
- Минутку, товарищ Мошкин, - сказал Сотников, стоявший с папиросой у приоткрытой двери. - Погодите с прокуратурой. Товарищи, не хочу я Макухина и Ахрамовича под суд отдавать! Не нужно мне сажать их на скамью подсудимых, они заводу нужны! Их уменье нам нужно - что мы, не знаем, какие это работники, когда они трезвые?.. А Плещеева мы разве не помним как замечательного слесаря? И разве исключено, что товарищ Плещеев вернется на завод?
- Конечно, сейчас! - сказал Плещеев.
- Я убежден, что он сможет вернуться, - продолжал Сотников, - если захочет. Если захочет! Так что давайте, друзья, без прокуратуры. Берите себя в руки, кончайте с этой нечистью, и будем сообща делать то, чего от нас народ ждет.
Капустина сказала задумчиво:
- Верно, пора, товарищи, кончать. Никто, только мы сами можем навести порядок и на заводе, и в поселке, и везде. Давайте браться, товарищи.
Пьяницы вышли из комнаты. Придерживаясь за спину Ахрамовича, последним шел Плещеев. Шалагин остановил его:
- Леонид.
- Кто это? - в раздражении сердито спросил Плещеев.
- Шалагин. Не узнаешь по голосу?
- Гриша! - сказал Плещеев. - Ты здесь! А я - вот видишь…
Лицо у него задрожало. Он нетерпеливо оттолкнул Ахрамовича:
- Вы идите! Идите без меня! Я с Гришей!
Макухин и Ахрамович ушли, оглядываясь. Шалагин обнял Плещеева за плечи и повел.
Сотников и Мошкин вместе вышли после заседания.
- Слабо провели, - сказал Мошкин. - Никаких, в сущности, выводов.
- Все вам выводов хочется, - сказал Сотников. - Иногда мудрее оставить вопрос открытым.
- Не понимаю вас. Вы бы попроще выражались, по-нашему, по-рабочему.
Сотников усмехнулся.
- Оставьте, Мошкин, демагогию.
Мошкин покосился на него. Очень отличались они друг от друга: большой, сильный, подтянутый директор с умным лицом, выражающим энергию, юмор и жизнелюбие, и щупленький Мошкин с впалой грудью, недоверчиво настороженный, в мешковатом кителе.
- Насквозь я тебя вижу, - сказал Мошкин, переходя вдруг на "ты". Мало тебе власти, хочешь любви широких масс? Доморощенный вождь местного значения? Я в эти игры не играю. Каждый обязан долг свой сполнять, а нет заставим. Сказано не пей - не смей пить. Сказано работать - иди работай. Твоими методами людей не воспитаешь. И нет твоим заигрываниям и утопиям от меня поддержки. И не жди. Тебе налево, мне направо.
- Верно, - сказал Сотников. - Вам туда, мне сюда. Но не забывайте работать-то нам вместе.
- Не пугай, - сказал Мошкин. - Под меня не подкопаешься.
Шалагин и Плещеев сидели в столовой за столиком.
- Сейчас принесут нам кашу и омлет, - сказал Шалагин, - и будет нам хорошо. Продолжай, рассказывай: как дальше жить думаешь?
- А что продолжать? - надрывно спросил Плещеев. - Какое у меня может быть дальше?
- Как же?.. - спросил Шалагин. - Как вообще жить, если нет "дальше"?
- И не надо бы, - сказал Плещеев. - Ради Лени живу, ради сына только!
- И хорошо получается?
- Значит, хорошо, если от матери ко мне прибежал! - огрызнулся Плещеев. Помолчав, сказал угрюмо: - А что я должен делать? Живу как могу.
- Мог бы иначе, - сказал Шалагин.
- Это работать?
- А ты пробовал?
- И пробовать нечего. Вот! - Плещеев вытянул пальцы, они дрожали.
- Так, - сказал Шалагин. - Еще не до того себя можно довести умеючи.
Им подали еду.
- Одну неделю походишь трезвый, - сказал Шалагин, - трястись перестанут. Самому небось тошно с протянутой рукой ходить.
- Я не хожу с протянутой рукой! Я артист!
- Брось, какие мы с тобой артисты. Что песенки умеем петь? Это все умеют. Ты что не ешь?
- Водочки, - сказал Плещеев. - Глоточек.
- Тут нельзя. Плакат висит.
- Плакат!.. Позови официантку. У нее такой чайничек есть.
Официантка, стоя у буфета, на них уже поглядывала в ожидании.
Шалагин пристально посмотрел на Плещеева:
- Вот ей-богу! Ну… - Он обратился к официантке: - Принесите… это самое… из чайничка.
- Один момент, - виолончельным голосом сказала официантка.
- Письма есть от Марии? - спросил Шалагин, понизив голос.
- Была телеграмма. Про Леню запрашивала. Я ей написал, что он у меня. Посылку присылала…
- И все?
- Пишет иногда. Леня отвечает…
Официантка поставила перед ними два стакана в подстаканниках.
- Ну - за твое здоровье, - сказал Шалагин.
- За твое! - сказал Плещеев. Выпил и пригорюнился. - Эх, Гриша, помнишь, как ты про нас говорил: в чешуе как жар горя, тридцать три богатыря… Вот тебе и тридцать три богатыря! Алеши нет, и я не жилец уже…
- Ты брось этим козырять, что ты не жилец, - сказал Шалагин. - Не очень-то жизнью швыряйся, рассердится. Я заметил: когда человек от нее отворачивается - она от него тоже. Она, брат, тех любит, кто на нее наседает… Насчет сына, - продолжал он. - Ведь это он для тебя живет, а не ты для него. И вечно это, конечно, продолжаться не может. Сейчас он с тобой нянчится, а скоро - увидишь - покрикивать начнет.
- Не посмеет! - сказал Плещеев.
- Вырастет - посмеет. И будет тебе тогда, Леня, кисло.
- Мне и сейчас не сладко!
- Тем более, - сказал Шалагин. - Надо, значит, стать на такую позицию, чтоб он тебя уважал. А попробуй на завод. Что-нибудь подходящее подберем, а?
Плещеев оттолкнул тарелку:
- По-вашему, человек пострадал в бою - этого мало, чтоб его уважать…
- Ты б, брат, видел, на что ты похож, - тихо сказал Шалагин.
- Имею право на уважение, - ожесточенно твердил свое Плещеев, - даже если не буду работать в социалистической промышленности! А что я одет неважно…
- Только ли, что одет неважно! Давай-ка, знаешь, не о социализме и коммунизме, а о том, какой ты вид имеешь. Совсем молодой еще…
- Ну, где там! - возразил Плещеев, не без кокетства впрочем.
- …а на старика смахиваешь. Сколько дней не брился?.. Ты все на высокие материи сворачиваешь, а знаешь, что от тебя разит, да, разит?! Перегаром, болезнью… от молодого, сильного - да, сильного, не морочь мне голову! Ты воображаешь, Мария от разбитого сердца сбежала? От отвращения!
- Ну да! - ужаснулся и не поверил Плещеев.
- От духа твоего чумного! Попробуй подыши. Я бы сбежал! Да сын подрастет - он же тебя стыдиться будет, а что ты думал? Разве что и его погубишь - приучишь… Не ради социалистической промышленности приглашают тебя работать, а тебе, дура божья, надо из болота ноги вытянуть, чтоб не захлебнулся в собственной дряни!
- Слушай, - спросил Плещеев не очень решительно, - а какое ты имеешь право меня оскорблять?
- Я тебе правду говорю, - ответил Шалагин, - а не оскорбляю. Ты себя не видишь - я вижу и обязан сказать. А то он страдалец, понимаешь, он артист!.. Одним словом - кончай перекур, выходи строиться!
Последнюю фразу он сказал громко, так что многие оглянулись, но, встретив веселые, дружелюбные шалагинские глаза, не рассердились, даже заулыбались. Улыбнулся с подобострастием и парень пропитого, запущенного, даже антиобщественного вида, явно подбиравшийся к стакану, из которого Шалагин только отхлебнул. Однако Шалагин, приметив манипуляции парня, бросил на него такой взгляд через плечо, что тот поскорей отчалил подальше, а подумав - счел за лучшее и вовсе убраться из столовой.
Резко разносился звук пилы в зимнем лесу… Шалагин сложил вместе очищенные от сучьев стволы, рядом - сучья. Управлялся с трудом - в работе ранил левую руку, рана кровоточила. Он обмотал руку платком, зубами затянул узелок.
Поздно вечером он вернулся в поселок и пошел к новому, в три окошка, домику, где на двери под лампочкой была вывеска: "Поликлиника". Крайнее окошко, с белой тюлевой занавеской, молочно светилось. Шалагин заглянул: фельдшерица Тоня сидела у стола, читала книгу, плакала и сморкалась в платочек. Шалагин постучал - она повернулась к окну своим заплаканным, добрым, бесцветным лицом…
В маленькой перевязочной, надев белый халат и косынку, Тоня привычными движениями перевязывала Шалагину руку, а он говорил:
- То ли руки работу забыли, то ли на фронте недополучил, что мне причиталось…
Она ответила рассеянно, мысли ее были в книге:
- Да, вы сильно себя хватили.
Уронила пинцет и нагнулась поднять, и Шалагин нагнулся - их головы сблизились, она увидела, что перед нею не просто пациент, а молодой привлекательный мужчина, что это его рука в ее руке, - и Тоня смутилась.
И Шалагин понял ее смущение, потому что сам почувствовал себя неловко, когда они столкнулись головами. Они были вдвоем в маленькой поликлинике, кроме них ни души. Он сказал мягко, маскируя неловкость:
- А вы хорошее что-то читали, я видел.
- "Войну и мир" Льва Толстого, - с пугливой готовностью ответила Тоня. - Я как раз читала, как один тоже раненый умер. Князь Андрей Болконский. Очень умный был человек, так жалко. В те времена еще не было пенициллина, а то бы спасли.
- Я тоже люблю книгу почитать, - сказал Шалагин. - Когда время есть. В госпитале много читал. - Перевязка была окончена. - Спасибо!
- Постойте! - окликнула она. - Надо заполнить карточку. Фамилия, имя, отчество?
- Шалагин Григорий Ильич.
- Шалагин Григорий Ильич, - повторила Тоня. Она писала медленно, ей хотелось, чтобы он побыл тут подольше, а удержать не умела. - Год рождения?..
Еще раз окликнула, уже с порога:
- Григорий Ильич! - (Шалагин остановился.) - Я вам не туго перевязала?
- В самый раз! Очень благодарен! Всего вам хорошего!
Тоня постояла на пороге. Сколько мужчин вот так уходило, приняв от нее помощь и сказав "спасибо", а то и не сказав. И ни один никогда не оглянулся. И она увядала…
Не оглянулся и Шалагин. Растаял в темноте…
Сотников сидел в гостях у Прохоровых в землянке. Ульяна хлопотала, подавая угощение.
- Нет, - говорил старик Прохоров. - Не трогайте меня с моего места. Не гожусь в начальники, никогда к этому вкуса не имел. Привык к машинному отделению, полжизни в нем прошло.
- Так расти же надо, Дмитрий Иванович, - шутливо уговаривал Сотников.