Выйдя из конторы, она сердито сдернула с ушей клипсы, а белокурые, красиво взлохмаченные волосы туго стянула косынкой.
Капе Подгорной Балуев строго заметил:
- Ты вот что: нельзя с каждым сварщиком разговаривать прокурорским тоном. И потом, что ты щеки помять боишься? Улыбнись человеку! Ну, в знак дружелюбия, что ли! Расположи его к себе на доверие. Плохой шов получается не только из–за нарушения технологии. Поссорился сварщик с женой, - в шве сразу видно: дрыганый. Ты ему толкуешь о неравномерном продвижении электрода, а он думает о том, как с женой помириться. Выполнение производственного плана, если хочешь знать, начинается с быта, с дома. А как ты сварщика навестишь, если у тебя с собой даже партикулярного платья нет? Так в замызганных лыжных портках и сядешь за стол с людьми чай пить, если они тебя об этом попросят? - Сказал сердито, тоном приказания: - Ты брось себя бояться, что ты красивая! Красота, она на благородное настраивает человека. Взглянет на тебя, потом на шов, увидит вопиющее противоречие, и захочется красиво шов варить… И потом вот что, - сказал Балуев, немного конфузясь, - не бойся ты ребятам нравиться. Пускай говорят, что ты нравишься. Ты слушай и присматривайся, какой из них самый лучший окажется, с тем и подружись… на всю жизнь.
Капа спросила дрожащим голосом:
- Вы, кажется, хотите меня здесь замуж выдать?
- А как же, - простодушно согласился Балуев, - обязательно! Хорошего работника закрепить надо. А то что получится: курсы ты у нас окончила, мы тебя воспитали, и вдруг, пожалуйста, явится какой–нибудь шибздик со стороны и увезет в неизвестном направлении. А ты девушка серьезная, умная; можешь даже выбрать себе парня и с недостатками, сама его после довоспитаешь. Вот Зинаида твоя совсем иного склада экземпляр. Ты за ней смотри как старшая.
- Да я ее на полгода моложе!
- Бывают люди и в полсотни лет подростки. - Посоветовал: - И со словами будь легче. Скажешь зря "бракодел", а ведь это слово убийственное. Самое легкое карать. А вот не допускать до кары - тут сам с ним помучаешься. Зато приятно: вроде человека спас.
- А говорят, вы очень суровым были.
- Что значит был? - обиделся Балуев. - Я и сейчас такой!
- Значит, вы всегда одинаковый были?
- Зачем? Все растет, все изменяется; скажем, после Двадцатого съезда всех нас партия улучшила. Я, например, для себя, как хозяйственник, какой вывод сделал? Ищи у каждого человека в первую голову его лучшее, а не худшее. Нашел - наваливайся, эксплуатируй в государственную пользу.
Подгорная, потупившись, спросила шепотом:
- А во мне вы нашли что–нибудь хорошее?
- А как же! - весело сказал Балуев. - Вот это самое хорошее нашел, что ты в себе хорошее ищешь. А нехорошее в тебе пока то, что ты хорошее мало у других ищешь.
- Я буду стараться, Павел Гаврилович.
- Знаю! - сказал Балуев весело и снова строго предупредил: - Значит, помни: ты по своей должности поставлена людей обличать. Но не каждый из нас до своей должности душой дорос. Значит, надо подтягиваться к соответствию. Тогда даже требовать будут, чтобы ты ими руководила по всей линии жизни, а не только согласно штатному расписанию, кто над кем поставлен…
После таких разговоров Подгорная, собираясь в отъезд, стала укладывать в свой рюкзак выходное платье. Заметив это, Пеночкина с торжеством воскликнула:
- Ага, попалась! Тоже, значит, в кого–то влюбленная?
- Да, - сказала Капа, - именно влюбленная.
- Ну скажи, Капочка, дорогая, в кого, скажи!
- В Балуева, вот в кого!
- Да что ты! - ужаснулась Зина. У нее даже лицо побледнело и сразу обозначились все веснушки. - Он же женатый и детный! Это же ужас, что может получиться! - И тут же объявила: - Хоть это и нехорошо с моей стороны будет, но я про него в партком скажу, а про тебя - Витьке Зайцеву. - Она всплеснула полными короткими руками и, ломая пальцы, с горестным ожесточением воскликнула: - А я еще тебя лучше себя считала!
Капитолина обняла подругу, сказала на ухо:
- Глупая, я же пошутила. Я же в него совсем иначе влюблена.
- Все равно, никак нельзя, раз человек женатый, - сердито упиралась Пеночкина. - Скажем, он тебе с идейной стороны понравился. Все равно нельзя. У нас в школе преподаватель физкультуры был. Офицер, на войне раненный. Я ему письмо просто как герою написала. А он меня почище, чем Онегин, отчитал. Еле упросила письмо на педагогическом совете не обсуждать. Ты не думай, что я жизни не знаю. Я все свои ошибки из нее помню. И просто решительно тебя предупреждаю: не смей!
Но на этом Пеночкина не успокоилась. Каким–то путем собрав сведения о жизни Балуева, она как бы между прочим говорила Подгорной:
- А наш–то начальник перед своей женой подхалимничает. Отправляли в Москву на ремонт водолазные компрессоры, он с ними ей цветы отослал. Другие люди рыбу свежую, а он - цветы. Она же у него ученая, а он просто так, недоучившийся практик.
В другой раз сказала небрежно:
- Нас Балуев все воспитывает, а у самого дочь привела на квартиру парня и сказала родителям: "Знакомьтесь: мой муж". У себя дома не может порядок навести, а нас здесь считает какими–то от него зависимыми. А линейного механика Сиволобова, с которым на фронте дружил, знаешь как унизительно на жилплощадь оформил? Пришел Сиволобов с Кринкиной в контору объявляться о женитьбе, а Павел Гаврилович говорит: "Ладно, квартиру я вам выхлопочу, только ордер будет на имя Кринкиной". А она меньше года на производстве. Понятно, механику стало неловко. А Балуев ему так неприлично сказал: "Ты, говорит, уж раз был неправильно женатым, подорвал доверие. Вот поэтому и закреплю тебя за женой жилплощадью". Очень он грубый человек, нетактичный. Разве можно с бывшим летчиком, как с крепостным, обращаться?
- Ну, а что Сиволобов ответил?
- Совсем человек без самолюбия оказался, снова перед Кринкиной начал извиняться, что ошибка в жизни была. И даже поблагодарил Балуева за строгое предупреждение. И с Безугловой своей Павел Гаврилович носится, будто она не человек, а цветок какой–то особенный. Изольду все и так без него уважают. Я сама первая ей в подруги навязывалась, только она не захотела.
Подгорная гневно блеснула черно–лиловыми глазами, спросила:
- Ты о чем с ней говорила?
- Пожалуйста, не вскакивай, - оборвала Пеночкина, - и глазищами на меня не сверкай, не скалься. Я сама, как и все, чуткая. Предлагала у нас третью койку поставить. Хвалилась: у радиографисток работа чистая и заработок большой.
- А еще что говорила?
- Про тебя только. Что ты самая наилучшая мне подруга и дружить с тобой - одно удовольствие и что она тебе больше, чем я, понравится.
- Значит, уступала свою подругу?
- А как же! Я тоже на самопожертвование готова. Нельзя, чтобы человек себя одиноким чувствовал.
- А ты себя никогда одинокой не чувствуешь?
- Ну что ты, Капочка! - снисходительно улыбнулась Пеночкина. - Ведь полно у нас людей хороших! Что я, дурочка, вдруг от них на отшибе оказаться! Мне все улыбаются, и я тоже. Разве в такой обстановке можно одиночество испытать? Даже если захочешь, все равно не получится.
Но как ни пыталась Подгорная следовать советам Балуева, чтобы проще держать себя со сварщиками, плохо это у нее получалось.
Василий Марченко каждый раз, когда она приступали к просвечиванию стыков, напускал на себя легкомысленный, беспечный вид.
- Привет, светоноска! - восклицал он, расшаркиваясь, и, склонившись, делал кепкой движение, словно обметал землю у ее ног. - Позвольте вашу кастрюльку!
Брал свинцовый контейнер и нес к трубе.
- Клянусь! - говорил он торжественным тоном. - Все шовчики непорочные, как и я сам лично. Не верите на слово, желаете убедиться? Предупреждаю: бесчестия не потерплю, стреляюсь в висок соленым огурцом. - И спрашивал умиленно: - А что ты, Капочка, такая сосредоточенная! Томишься одиночеством? Желаешь, могу по доброте на тебе жениться! Предлагаю одну пару рук, одну штуку сердца и титул супруги сварщика седьмого разряда.
- Не паясничай! - сердито отстранялась от него Подгорная.
- Я же не паясничаю, - усмехался Марченко. - Это я так, перед тобой раболепствую.
- Ты побереги веселость, - зловеще советовала Подгорная. - Просвечу стыки, что тогда скажешь?
- А у меня лицевая мускулатура чрезвычайно развита. Умею скрывать любое состояние духа. Гляди: го, го! Смеюсь. А у меня в данный момент только скорбь и отчаяние.
Пока Подгорная просвечивала стыки, Марченко не отходил от нее. Вытягивая, как гусь, длинную шею, следил за каждым ее движением.
- Я человек добродушный, - говорил он насмешливо, - не думаю про каждого, что он на плохое способен. А ты только подлости в людях ищешь. Магазины без продавцов пооткрывали, люди без кондуктора в автобусах ездят, на честность. А ты взяла себе сыщицкую специальность и гордишься. Вы для нас, если хочешь знать, типичное наследие капитализма.
У Капы от обиды побледнели нос и щеки. Она произнесла металлическим голосом:
- Опять! Смотри: подрезы! Работаешь на чрезмерно большой силе тока. Я же тебя в прошлый раз предупреждала!
- Извиняюсь, слова ваши запамятовал, - иронизировал Марченко. - Остались в памяти только ваши дивные гневные глаза цвета мазута. - Не выдержав тона, произносил с отчаянием: - А если я принципиально за скоростную сварку борюсь и против фасонистых художеств Шпаковского за счет темпов?! Ты это понять можешь?
- А качество?
- Я в ГОСТ укладываюсь.
- Что ты сторожишь меня? Иди работай! - просила Подгорная.
- А я из–за тебя веру в себя теряю. Не могу новые стыки варить, пока старые не просветишь. И все ребята так. На нервы ты нам действуешь.
- Трусы вы!
- Ты! Ты что тут про нас лепечешь? - угрожающе подступил к ней Марченко, и темные брови его сошлись в сплошную линию на переносице. Вдруг пренебрежительно объявил: - Ладно, некогда мне с тобой заниматься. Холодная ты к людям, как котлеты, которые у нас в буфете продают.
Он ушел, не оглядываясь, провожаемый тоскливым, встревоженным взглядом Подгорной.
Да, ей трудно было ладить со сварщиками.
Борис Шпаковский выслушивал замечания с выражением скуки и брезгливости, говорил с деланным пренебрежением, будто в пространство.
- Некоторые гражданки очень сильно сведущи в ширпотребе, а в технике смыслят, как таракан в телевизоре.
- Однако ты много о себе воображаешь!
- Я человек гарантийного шва, - объявил Шпаковский. - Меня пока еще в скромности никто не уличал. - И посоветовал: - Ты бы поменьше людей угнетала лекциями. Они бы к тебе получше относились.
- Я не хочу ни к кому подлаживаться! - с отчаянием воскликнула Подгорная.
- Для того чтобы, как я, гордым быть, тебе самого главного не хватает.
- Чего же именно?
- У меня талант, - спокойно сказал Шпаковский. - Я им горжусь, а не собой вовсе. Он надо мной, а не я над ним, понимаешь?
Коля Семечкин вел себя с Подгорной почтительно, Толстые губы его были постоянно полуоткрыты, как у маленького. Он тревожно шептал ей, конфузливо озираясь:
- Ты мне, Капа, пожалуйста, все сразу скажи - только не на людях, а в стороне, - какие глупости и промашки допустил. Марченко и Шпаковский - орлы, а я только начинающий! Мне все полезно, чего ни скажешь.
Слушал почтительно и моргал от напряжения, чтобы все запомнить. И при этом хлюпал озябшим носом. Потом, томясь от переполнявшего его чувства благодарности, советовал искренне:
- Ты знаешь, Капа, отчего тебя ребята сторонятся? Ты какая–то с ними официальная. Ну зачем? Ты же сами понимаешь, что красивая! Все люди к красоте тянутся. И, конечно, обидно, когда ты с каждым надменна. - Признался: - Ты поверь, если я тебе так говорю, то только потому, что я для такой девушки, как ты, совсем безнадежный. А ты на каждого адского гнева глазами глядишь. Неправильно это.
Капа шла в лабораторию. Деревья, шатаемые ветром, отряхивались после дождя, как собаки. Было сыро, зябко. У дюкеров, где проводила просвечивание Пеночкина, столпились сварщики, слышались смех, шутки.
Марченко говорил громко:
- Я тебя как увижу, Зиночка, сразу обмираю до полного изумления. На одном человеке столько арматуры: серьги, бусы, браслет! С таким вооружением ты же любого из нас к своим стопам положишь! Борька Шпаковский только в свою специальность влюблен, а и тот от твоего металлического звона начинает мечтать о личной персональной радиографистке, которая будет при нем пожизненно зарегистрирована посредством загса.
Зина просила:
- Вы мне под руку не хрюкайте.
- Мы не хрюкаем, мы по тебе вздыхаем, - сказал басом Коля Семечкин.
- А вот подожди, - пообещала Зина, - обнаружу шлаковый непровар, забудешь все свои смешки.
- А я не обижусь, - сказал Семечкин. - Я не Шпаковский. Это он гордый. Скажи: у него тень серая, - сразу обидится.
Но даже надменный Шпаковский говорил с ней добродушно:
- Ты, Зинаида, нам человек сочувственный. Если ругаешь, то рыдающим голосом, со слезой. И хочется тебя утешать за свою ошибку сразу же, подручными средствами: с помощью рук и губ. А твоя Капитолина - палач. Как начнет четвертовать на оперативке, только хруп своих костей слышишь.
- Она справедливая, - сказала Зина. - Вы про нее не смейте!
- Она трусиха, - сказал сурово Марченко. - Она себя трусит. Боится, если начнет дружить с нами, так от этого принципиальность свою утеряет. Вот и корчит из себя снежную королеву.
- Это правильно, - согласился Семечкин, - она очень красивая.
Когда Капа проходила мимо дюкера, увидев ее, все смолкли. И только Семечкин бросился к ней, чтобы помочь донести контейнер до лаборатории. Марченко крикнул ему вслед:
- Давай, давай, носильщик, старайся! А после она тебя на собрании отблагодарит, всё из души вытрясет и как уголовные улики на суд общественности представит!
Действительно, был такой случай. Сразу после окончания курсов, просвечивая сварные стыки Марченко и обнаружив в одном шлаковый непровар, Подгорная выступила на комсомольском собрании с требованием, чтобы Марченко прекратил эксперименты по скоростной сварке на трубах дюкера, где малейший изъян может иметь самые тяжелые последствия.
И это скоропалительное осуждение одного из лучших сварщиков произвело на всех неприятное впечатление. Хотя Подгорная, в сущности, была права и ей никто не возражал, но все считали, что она должна была сначала поговорить с Марченко и убедить его самого признаться на собрании в допущенном промахе, должна была помочь ему, а не высокомерно, на людях клеймить, как она это сделала. И никто не хотел простить ей этой ошибки, хотя никто и не сказал ей, что она совершила ошибку. Не сказали потому, что она держала себя с ребятами отчужденно.
Но хотя Подгорная и страдала, ощущая эту отчужденность, у нее не хватало душевных сил самой преодолеть ее.
Когда бригадир сварщиков Босоногов жаловался Павлу Гавриловичу на то, что Подгорная "на всяком мелком дефекте большую демагогию устраивает", Балуев сердился:
- Неврастеники вы, вот кто! Что ни сварщик, воображает: народный артист республики. А их тоже почем зря критикуют. Вот, читал воспоминания Шаляпина, как его Горький жучил. И ничего, всю жизнь пел лучшим своим басом!
- Так то Горький! - возражал Босоногов. - А тут с высоты своего среднего образования девчонка чистописанию учит.
- Ну и правильно учит!
- Так пускай с глазу на глаз, а то каждый раз ассамблею созывает, публично людей унижает.
- А ты что, хочешь тут конспирацию развести?
- Так по–человечески тоже можно, если с душой!
- По–партийному с вами поступают! - непреклонно отрезал Балуев. - Партия о недостатках учит во весь голос, на весь народ говорить, а вовсе не исподтишка, шепотом.
- Ну уж, тоже нашел что с партией сравнивать! - обиженно укорил Босоногов.
Успокаиваясь, Балуев посоветовал:
- Ты бы тоже подумал, заглянул в душу Подгорной. Увидел бы там кое–что для размышления.
- А что именно? - забеспокоился Босоногов. - Внешность у нее счастливая: красавица! Такой аванс от природы. Остановит на тебе глазищи на секунду, и готов человек поплыть в неизвестность с полной покорностью. С такой наружностью она гарантирована на счастье, с кем захочет.
- Поверхностный ты человек! - досадливо сказал Балуев. - Ведь ты же когда–то, на острове, слепой был. Знаешь, что такое переживания.
- Ну был, в нашем коллективе все пережил. Коллектив у нас хороший, душевный.
- А ты кто?
- Ну, тоже частица.
- Так и думай своей частицей, которую ты кепкой накрываешь, - посоветовал Балуев. - Люди нуждаются не только чтобы с ними душевно говорили о производстве, но и о них самих.
- Согласен. Надо всесторонне подходить.
- Вот и найди подход к Подгорной. А то пришел жаловаться: обижают маленьких!
- А что у ней, ты не скажешь?
- Нет, - решительно объявил Балуев. - Сам думай.
- Выходит, тайна?
- Именно. Поэтому и касаться чужой души надо благоговейно. И не оттого, что начальник велел, а потому, что твоя собственная совесть этого требует. Она в этом деле нам всем главный начальник.
17
В районном центре Гребешки нижний этаж новенького четырехэтажного дома был отведен для общественного питания.
С восьми часов вечера столовая называлась "ресторан" (без права подачи спиртных напитков). В качестве заменителей подавали пиво, шампанское, плодоягодное вино.
На фанерной стойке, выкрашенной масляной краской под дуб, - блюдечки с закуской: баклажанная икра, селедка с картошкой, котлеты с макаронами. На жестяном блюде желтой горой возвышались пончики, жаренные в постном масле. На дощатой полке, прибитой к стене за стойкой, стояли отечественные и зарубежные консервы и ананасы с неувядаемым хвостом зеленой листвы на макушке.
Все столики покрыты новенькой клеенкой, и на каждом глиняный горшочек с геранью, обернутый разноцветной бумагой. Свитки бумажных салфеток торчат из тяжеловесных подставок, отлитых местным стекольным заводом по специальному заказу. С противоположной от стойки стороны возвышается дощатая эстрада. На ней венский стул, предназначенный для аккордеониста.
В прихожей, возле вешалки, чучело волка.
С потолка в зале свисает большая хрустальная люстра. Раньше она освещала кабинет директора элеватора. Но потом, когда его послали работать "на низовку" за чрезмерную склонность к усовершенствованию собственного быта, люстру передали в общественную столовую.
По субботам все столики в столовой–ресторане заняты.
Граждане, посещающие ресторан, главным образом строители, держали себя несколько чопорно, натянуто, изысканно вежливо делали заказы, долго и привередливо выбирая блюда: брать ли, например, винегрет или салат "оливье", то есть тот же винегрет, в котором обнаруживались частицы курицы. Знатоки приказывали заранее открыть две–три бутылки шампанского, чтобы ушел газ: от него, кроме отрыжки, никакого удовольствия. Хлопать же шумно пробками при открывании шампанского считалось неприличным.
Люди беседовали вполголоса, главным образом о производственных делах. А если кто начинал слишком шумно говорить, все на него оглядывались и ждали, пока человек не поймет, что он не в "забегалке", а в ресторане.