А кто ему был Егоров? Никто! Боец, который потеснился в своем окопчике и с лукавой скаредностью выкурил все офицерские папиросы Балуева. И совестясь, что курит чужие, рассказывал о себе с насмешливой, веселой откровенностью: воюет он с умом, осторожно, потому что троих ребят без отца оставлять не имеет права. И никаким орденом его не сманить на лишнее геройство, - вот и окоп вырыл поглубже, чем другие… Говорил он о себе, усмехаясь, будто призывая посмеяться и других.
За табачок, что ли, решил Егоров развлечь офицера или понял, отчего у офицера так окаменело покрытое мелким холодным потом лицо?
Этот Егоров и прикрыл собой Балуева, придавил его ко дну окопа своим большим, сильным телом рабочего.
Нет Егорова. Но осталось что–то в сердце и повелительно командует в те мгновения, когда наступает душевная усталость, когда становится очень трудно и тянет словчить, отойти в сторонку, вывернуться и переложить на другого то, что должен тащить сам.
Павел Гаврилович пытался сосредоточить сейчас все свои мысли на дюкере. Не хотелось думать о себе - какой он несчастный и какими неприятностями ему грозит вся эта история. Но даже когда он думал об этих неприятностях, он не мог вызвать у себя ощущение страданий, боли. Не получалось. Не получалось даже тогда, когда нарочно старался возбудить в душе эти горестные чувства. А вот думать о Викторе Зайцеве и о многих других рабочих ему сейчас хотелось больше, чем размышлять о способах, какими можно было бы поднять дюкер на плав.
Как человек во мраке инстинктивно движется к светлой точке, так, блуждая мыслями, Балуев невольно устремлялся в поисках душевного успокоения к человеку же…
Одиноко стоя у края траншеи, где на дне ее утюжил рыхлую перемычку бульдозер, Балуев увидел тоненькую фигурку девушки, сползающую вниз с откоса с узелком в руке, и услышал голос Изольды:
- Витя, ты что, заболеть хочешь, весь день не ел, заставляешь других за тебя переживать!
Бульдозер смолк, и в тишине отчетливо раздался голос Зайцева:
- А я тебя, Зорька, не просил подавальщицей быть. У меня еще с полкило любительской осталось недожеванной.
- Смотри, ты же весь потный, прохватит на ветру, полезай в кабину! - приказывала Изольда.
- А ты? Тебя не прохватывает? Садись тоже в кабину!
Хлопнула дверца. Погасли фары. Значит, Зайцев берег аккумуляторы. Всю ночь ему придется работать с прожекторами.
По–прежнему с мокрым чавканьем плюхались в лужи сырые, тяжелые хлопья снега. Снег падал на кепку, на плечи Балуева. От сырости ломило мозолистый шов на груди - след осколочного ранения.
Подсвечивая себе карманным фонарем, Балуев бродил вдоль траншеи и совал в воду жердь, проверяя уровень наполнения.
На протяжении метров трехсот труба всплыла, но остальная часть лежала на дне траншеи. Но то, что триста метров оказались на плаву, - в этом уже было что–то обнадеживающее.
Балуев наткнулся лучом фонаря на Изольду. Она улыбнулась и сказала:
- Гляжу, бродите один в темноте, решила составить компанию.
Балуев посветил на ноги Изольды. Красные туфли на микропористой подошве - в грязи и совсем мокрые. Осветил лицо. Глаза ее сияли. Но она быстро зажмурилась, закрылась рукой от света, сказала:
- Вы, пожалуйста, не мучайтесь, Павел Гаврилович: Зайцев обещал перемычку удержать, сколько бы воды ни накачали. А вы знаете, какой он человек твердый. Раз сказал, так и будет.
- А ты, Зорька, изоляцию проверяла? Не подрали?
- Я в гидрокостюме всю трубу облазила, - гордо объявила Изольда, - как водолаз, по самое горлышко в воде была. И все в порядке. - Потом удивленно спросила: - А чего вы меня Зорькой назвали?
- Так ведь это не я тебя так первый назвал!
- Не вы, верно!
- А кто?
- Да я даже и не помню. Все вдруг сразу придумали так звать. А я ничего, откликаюсь. Раз ребятам нравится - пожалуйста.
Балуев сказал строго:
- Чтобы завтра снова изоляцию проверила.
- А завтра разве не сегодня?
Балуев посветил фонариком на ручные часы: да, правда, завтра уже сегодня, и сегодня все должно получиться лучше, чем вчера.
Густой невидимый снег стал валить почти сплошной мокрой лавиной.
На дне траншеи, размытой прорвавшейся вчера водой, упорно рычал мотором бульдозер, в белом зареве прожекторов снег был виден. Он падал отвесно, тяжелой, слипшейся массой, чтобы сделать еще более трудной работу людей на этой дряблой, черной земле.
Партия научила Балуева сквозь горечь, боль, отчаяние различать то, на что он был нацелен всей своей жизнью.
И сейчас в прозрачных сумерках он видел небо над заводами, запятнанное дымящимися трубами. Черный дым - печальный траур, возмутительное свидетельство неполного сгорания топлива. Он, Балуев, должен дать в топки этих заводов газ, и тогда небо над ними станет навечно чистым. Он слышал шелест газовых приплюснутых турбин, в которых будут замкнуты чудовищной силы смерчи, вырабатывающие могущественную энергию. Он видел безлюдные цеха, светлые, как оранжереи, где бесшумно, изящно и грациозно работают автоматические линии, без прикосновения человека создающие из газа самые сложные, утонченные изделия.
Осрамился на этот раз Балуев. Ну и что? Фокин будет рассказывать об устроенном им параде с публикой. А разве не красиво шла труба, не замечательное было зрелище? И люди всё сделали больше и лучше, чем могли, увлеченные помпой, да, помпой, с которой хотел протащить дюкер Балуев. Да, он любит помпезность. Уж как хотите, а любит! А за что? За то, что с ней лучше идет дело, вдохновенней работают люди. Завалил трактор Зенушкин? Значит, у парня душа восторженная! Завалил потому, что с восторгом работал. Восторг подвел! А завтра этот восторженный парень может с такой же дерзновенной удалью, как Лупанин, сделать такое, что считается невозможным. Побольше бы таких людей восторженных! Сам Балуев тоже поддался восторгу, подмахнул форму № 2 до полного завершения всего объема работ. Попался, попался! Придется поплатиться. А есть ли на свете такая цена, которой можно оплатить сегодняшнее ощущение счастья людей? Нету такой цены! Ему угрожают штрафами! Штраф! Ничего не поделаешь: формально правильно, а по существу обидно - и все.
Постепенно Балуев начал сердиться на себя за то, что раскис и предался отчаянию. От раздражения на себя он даже стал лучше видеть в темноте. Бродя по площадке, он обнаружил, что он здесь вовсе не один. Кроме Виктора Зайцева, уминающего перемычку, он встретил Лупанина. Тот тоже возводил перемычку, работая на бульдозере, хотя дополнительная перемычка вовсе не была обозначена в проекте протаскивания трубы. Балуев спросил сердито:
- Чего своевольничаешь? Зачем лишнюю перемычку наваливаешь? Кто разрешил?
Лупанин, ласково, встревоженно заглядывая в глаза Балуева, объяснил смиренно:
- Я, Павел Гаврилович, прикинул: надо первую волну создать, чтобы шевельнуть трубу. Вот этой перемычкой, как разломим, воду и поддаст, а за ней вторую вскроем, потом третью, и все на одной волне - дополнительное тяговое усилие вода даст.
- Молодец! Правильно! - согласился Балуев и сказал жалобно: - А я тут, понимаешь, гуляю от бессонницы и прочих переживаний.
Лупанин вздохнул:
- У меня тоже в наличии такое имеется.
- А что такое? - встревожился Балуев.
- Так, ничего, мелочь, - пренебрежительно махнул рукой Лупанин, - личная драма на почве воображения, обычный сюжет в кино: он мечтал о ней, она предпочла другого. Конфликт не получился в связи с политикой мирного сосуществования, перенесенной из международной обстановки в гражданскую.
Он включил мотор и, сгребая щитом бульдозера грунт, ринулся в черную расщелину траншеи и исчез в ней.
Балуев вышел на берег реки. В туманной мгле на оголовке дюкера горел рубиновой звездочкой красный фонарь.
Кто–то возился в темноте, стуча вдеваемыми в уключины веслами. Балуев подошел ближе.
Представитель речного флота - сухой, жилистый, еще так недавно не без злорадства объявивший о наложении штрафа за выход дюкера на фарватер, - улыбнулся Балуеву приветливо и озабоченно.
- Я, Павел Гаврилович, на лодке прожектор с аккумулятором наладил; думаю закинуть якорек повыше на фарватере, рыбку, конечно, половлю, ну и суда светом предостерегать буду об опасности. Фарватер мы хоть и не перекрыли, а все–таки выход трубы на него есть. Если суда благополучно по сигналам пойдут, значит, порядок, без формальностей обойдемся.
- Спасибо, - сказал Балуев.
Речник хитро прищурился.
- Что вы, я ведь только за рыбкой, остальное попутно, так сказать. - Оттолкнул лодку и, сильно выгребая, скрылся в голубоватом сверкании, излучавшемся поверхностью реки, залитой недвижимым голубым заревом светящегося неба.
Недалеко от берега стоял водолазный баркас, на нем ярко горела голая электрическая лампа, доносился звук компрессора, подающего воздух. Под водой сейчас находился Бубнов; он размывал грунт вокруг дюкера, лежащего в подводной траншее.
На земснаряде, притулившемся к берегу, горела тоже такая же яркая голая лампа, гудел дизель и ворчали центробежные насосы. Балуев по трапу зашел на земснаряд, спустился в металлическую квадратную яму машинного отделения. Здесь было жарко и невыносимо шумно от работающих агрегатов. Команда "забивала" козла на днище железной бочки из–под масла. Командир земснаряда Ветошкин доложил:
- Порядок, товарищ начальник, к утру насует воды опять полную траншейку.
Балуев кивнул и вышел. Он не хотел, чтобы ребята видели, как у него от благодарного волнения дергается подбородок и стоит какая–то влажная дрянь в глазах. Не годится начальнику быть таким растроганным.
Вильман отгружал горючее. Лицо его было влажным, губа, как всегда, оттопырена, что придавало ему капризное и властное выражение. Он даже не оглянулся на Балуева. Фирсов шагами мерил тросы, разостланные на земле. Балуев спросил строго:
- Это ты дал команду утром продолжать протаскивание? Ты, я спрашиваю?
- Никакой я не командующий, - уклончиво ответил Фирсов и, помолчав, сказал сердито: - Все тут считают себя командующими. Просто зашел поглядеть на площадку, как тут новый сторож действует. Из местных взял, не обученный. Смотрю, людей полно, самодеятельно работают, каждый за себя. - Заявил решительно: - Я, знаешь, Павел, против коллектива не пойду, как ты там хочешь. Мне с ними еще не один год работать. Желаешь - отменяй. А я тут тебе не попутчик. - Закричал, обращаясь к стропальщику: - Эй, милок, давай рваные тросы сращивай! На тройной тяге завтра рывок делать. В два не выйдет: лопнут, - собирай все, какие есть!
Вавилов - уже не в новых сапогах, а в грязных, стареньких валенках, с ним Зайцев, Марченко волокли толстый шланг за перемычку, которую навалил Лупанин. Вода хлюпала из шланга тяжелая, упругая. Уложенный за перемычку шланг забулькал, уткнувшись оконечностью в траншею. Вода заполняла ее. Балуев спустился в траншею, сел на корточки и нежным, порхающим движением ладоней погладил поверхность воды. Вода заливала его ноги и вкрадчиво размывала песчаный откос. Было зябко, холодно, но уже совсем не одиноко.
Балуев подумал о Бубнове. Он один в кромешной тьме под водой работает твердой струей гидромонитора, который при неверном движении может поломать ребра у водолаза, перешибить руку. По норме за один кубометр выемки подводного грунта полагается семьдесят одна копейка. Но Бубнов только смывал грунт с дюкера. На таком деле много не выработаешь. Да и вообще сверхурочные запрещены, и все об этом знают. А ведь пришли ночью на переход, и все работают. Радиографистки, лаборантки, изолировщицы ходят с лопатами вдоль траншеи и там, где вода заполнила ее до краев, наваливают насыпь, чтобы удержать как можно больше воды для сегодняшнего протаскивания дюкера.
Белый мрак тумана напух над рекой. Река зябко подрагивала, и рубиновый фонарь в оголовке дюкера мерно качался в сизой мгле.
На фарватере упорно мигал свет прожектора. Там представитель речного флота мерз в лодке и все вглядывался зоркими, как у птицы, глазами в русло реки, ожидая прихода судов, которые он взялся провести мимо вылезшего на фарватер стального ствола трубы.
Постепенно сумерки смывало светом зари. И снег и изморозь больно сверкали неистовой белизной.
Начался новый день, сияющий, студеный. Балуев снова стоял на крутой оконечности мыса, с биноклем па шее и с белым и красным флагами в руках. Небритое лицо его казалось грязноватым. Но глаза, как всегда, блестели неутомимо и ясно.
Балуев поднял белый флаг. Фирсов держал у его лица бинокль. Канаты натянулись, и дюкер, разрушая перемычку в бурлящем водопаде низвергающегося потока, пополз.
Красный мокрый флажок на оголовке дюкера все дальше и дальше пересекал реку. И когда флажок уже почти миновал фарватер, натяжной трос лопнул, и труба стала всплывать.
От баркаса отделилась лодка. Водолаз Кочетков греб размашисто, сильно. Приблизившись к оголовку, нырнул с веревкой, долго не показывался, потом всплыл, держа в руке конец, уселся на трубе верхом, подтянул трос, продел сквозь клюз, завязал, снова бросился в воду, залез в лодку и начал выгребать обратно к баркасу. Караван барж, который увидел Кочетков из–за поворота, благополучно миновал фарватер. Натяжным тросом труба была вовремя погружена в воду.
К Павлу Гавриловичу подошел Бубнов, потоптался, сказал с достоинством:
- Ты думал, у тебя один такой Зайцев, а у меня - видал! Момент - готово. А до этого нам как обидно было: не наша специальность сквозь обсадную трубу пролезать. - Закурил, предложил папиросу Балуеву, признался: - А я, понимаешь, все–таки вспотел от волнения. Вода холодная, а он купаться. - Пожаловался: - Трудно народом руководить, когда он такой отчаянный. Мог бы и багром подцепить, ан нет. Надо на публике геройство показать. Молодость, она горячность любит. Не то что мы с тобой, мудростью и годами охлажденные.
- Ты сколько кубометров за ночь вынул? - спросил Балуев, не оборачиваясь, не отрывая глаз от бинокля.
- А это уж моя тайна, - сказал Бубнов, - мой личный интерес.
Дюкер уткнулся в низкую заболоченную косу, вспахал ее остроконечной головой, лоснясь грязью, весь в комьях глины, стал выползать на берег. Балуев снял с шеи бинокль, положил на землю флажки, огляделся, сказал Фирсову:
- Я бы, знаешь, картошки со сметаной сейчас поел.
- Что ж, это организовать можно, - одобрил Фирсов. Спросил озабоченно: - А как с новым переходом, когда погружать технику будем?
- А чего тянуть?
- Грунты там тоже тяжелые, - мрачно сказал Фирсов.
- Хуже здешних, - согласился Балуев. - С учетом вчерашнего одолеем. Ты вот гляди, - оживился Балуев, - я тут прикинул. - Сел на корточки, разгладил ладонью песок и стал чертить щепкой схему. - Значит, я вот что предлагаю, - говорил Павел Гаврилович. - Ну её к черту, траншею! Давай так договоримся с "трассовиками". Возьмем у них на день в аренду десяток трубоукладчиков, добавим шесть своих, поставим в одну линию, разом поднимем дюкер на стальных полотенцах и снесем в реку. А с другого берега двух тракторов хватит. Они тянуть будут, только чтобы течением не сносило. На плаву весу в нем останется только сорок процентов, понятно? Экономию это нам даст тысяч восемьдесят. И главное - время. Все подготовим, соберем за ночь технику в кулак - за день протащим.
Фирсов, вперив глаза в схему, начертанную на песке, долго сосредоточенно соображал, жевал обветренными губами, сопел, будто нес сейчас на спине невыносимую тяжесть. Потом объявил с облегченным вздохом:
- А что ж, пойдет! Невиданно, а вроде получится. И вся техника на сто процентов сработает.
Подошел Фокин, пожал Балуеву локоть, сказал:
- Я вот чего. Бумага наша не очень годится. Давай новую подпишем с учетом сегодняшнего.
- Давай, - рассеянно сказал Балуев.
- Так ты что, полено, не благодаришь, не радуешься? - возмутился Фокин.
- Ты погоди, - сказал Балуев. - Видишь занят. - И сказал Фирсову, продолжая разговор: - Сначала репетировать будем, метров двести потолкаем, поносим, а потом целиком и затараним в реку…
Ранняя весна для строителей - крупная неприятность, личный выпад природы. Щебет тающих льдинок, парафиновые звездочки подснежников на проталине вызывают у них отвращение. Если бы можно было без больших капитальных затрат остановить солнце, они остановили бы его. Никто так не чувствителен к погоде, как строители. Такая уж у них натура - нервная, впечатлительная. О весне и осени отзываются равно раздраженно: "И то и другое дрянь!" Землю они называют просто грунтом.
Пусть стоит невыносимая жара или столь же невыносимая стужа, если плотность грунта обеспечена, значит, условия созданы. Но когда все течет, все изменяется, то какая разница, кто тебе пакостит - весна или осень. От обеих только сверхсметные расходы. Так рассуждают строители о двух чудесных временах года - весне и осени…
Полчища дородных деревьев стояли на влажном буром грунте. У подножия их - черная, истлевшая листва берез и осин, листья дубов - крепкокожие - оставались нетленными. Мелкий серый дождь неустанно размывал грязный снег в оврагах.
Замурованное сырыми, толстыми облаками солнце чуть теплилось.
Балуев с друзьями ехал на "пикапе" вдоль тысячекилометровой трассы большой газовой магистрали. Работы здесь почти завершены. Бесконечно тянулась в пространстве ровная полоса рыжей насыпи, под которой погребена стальная нить трубопровода. С ненавистью глядя на расквашенную дорогу, Павел Гаврилович Балуев сказал сердито:
- Пожилой возраст, он все равно что болезнь, от него лечить людей надо.
- Рано тебе о летах говорить.
- А если они на меня лезут? Вот и память уже не та. - Обернулся к Сиволобову: - Хотел на производственном совещании тебя обругать, позабыл, придется на следующем.
Обычно все привыкли видеть Сиволобова верхом на мотоцикле. Если бы его мотоцикл был конем, он наверняка отказал бы в первые же дни службы, надорвавшись от бешеной гонки по трассе. Сиволобов обращался с двухколесной машиной яростно, принуждал ее скакать даже по болотным кочкам, ибо газопровод пересекал и топи, и горы, и лесные чащобы. Вильман называл Сиволобова кентавром. Сейчас, без мотоцикла (разбитого и привязанного сзади к машине), Сиволобов выглядел обездоленным, словно всадник, потерявший коня.
Поеживаясь под пронзительным взглядом Балуева, Сиволобов предпочел поддержать разговор о долголетии человека. Он сказал задумчиво:
- Я жить сколько угодно согласен. Но медикамента на продление пока нет. А жить, как некоторые долгожители, на одном медленном темпе в горах среди овец и чистого воздуха, без всякой общественности, я против. Это не жизнь, а резинка; тянуть такую я не желаю.
Фирсов, не меняя выражения угрюмого тяжелого лица, вздохнул:
- А меня Павел Гаврилович жилплощадью ободрил, выхлопотал; я бы теперь до скончания этого века с удовольствием со внуками пожил.
Балуев усмехнулся:
- Проживешь с ними долго, как же! - Пожаловался: - Уволокли от меня внуков. И зять и сын по квартирке себе оттяпали. Вот приеду домой - пустыня. Ходи к своим детям в гости, унижайся.
Сиволобов сообщил растроганно:
- Мне вот скоро от супруги должок получить причитается: сынка бы! Я его по своему образу и подобию в авиации вырастил бы.
- К тому времени совсем устареет твоя авиация, - сказал Балуев. - На ракетах только летать будут.
- Мне все равно, лишь бы летал.