Машину мотало на ухабах. Из рытвин, заполненных бурой водой, она, лягаясь, с трудом выскреблась на сушу. Ветровое стекло заливало потоками грязи.
Когда проезжали длинный, туго натянутый арочный железный мост, под которым в обломках льда лежала огромная река, никто из строителей даже глазом не повел в ту сторону, где в широких пойменных берегах в подводных траншеях покоились трубы дюкера, одного из множества водных переходов, проложенных ими на этой трассе.
Строители не любят предаваться сентиментальным воспоминаниям. Все это сегодня было для них уже прошлым. Кроме того, они сейчас отдыхали в машине, или, как выражался Балуев, "омывали души чистым трепом".
На берегу вытащенные из земли "мертвяки" - пачки бревен, окованные обручами. Они уже отслужили свое. Когда по стальным жерновам блоков, подвешенным к "мертвякам", звенящей и горячей от напряжения струной полз трос, волоча по дну реки гигантскую трубу дюкера, древесные волокна трещали и лопались от неимоверного напряжения. Теперь усталая, надорвавшаяся древесина годилась только на распил, на топливо. Устает не только дерево, устает и металл. Вон рядом с "мертвяками" лежат части каких–то машин. Они тоже отслужили свое, и стальные тела их уже не способны дольше выносить рабочее напряжение. Они пойдут в переплав, в мартен.
Береговые откосы продавлены стальными ступнями тракторов, кранов–трубоукладчиков, трейлеров, следами откочевавшей на новый водный переход техники.
Но и сейчас никто из строителей не остановил даже взгляда на этих илистых берегах, где они одолевали реку, прошивая ее дно стальными туннелями.
Только когда река скрылась из виду и машина запрыгала по жестким корням соснового бора, Фирсов произнес задумчиво:
- А сазанчики там ничего были, жирные.
Но никто не поддержал его гастрономических воспоминаний.
Нежная дымка, словно сотканная из тончайших стеклянных пылинок, висела в воздухе. Сквозь промоину в небе высунулся жаркий слиток солнца. Все заблестело, засияло. Лужи, затянутые скорлупой льда, будто хромированная поверхность металла, сине сверкали. Стеклянно чокались сосульки на ветвях елей. Белая бахрома инея на телеграфных проводах таяла, и полновесные капли, радужно сияя разноцветным бисером, осыпались на землю.
Гигантскую платформу трейлера волокли два трактора. На трейлере стоял кран–трубоукладчик, два понтона водолазной станции; лежала стрела экскаватора и стальная челюсть ковша.
ГАЗ выскочил на обочину, потом снова свернул на дорогу.
В серебристом тумане простиралась огромная равнина, пятнистая от снега в оврагах, золотистая на буграх, с нежнейшей прозеленью новорожденной, тончайше благоухающей травы. Этот аромат казался запахом самого весеннего светозарного неба.
Павел Гаврилович сказал растроганно:
- Вот, ребята, послушайте, что я у Чехова вычитал. - Полузакрыв глаза, произнес торжественно: - "Я не видел реки великолепнее Енисея. Пускай Волга нарядная, скромная, грустная красавица, зато Енисей могучий, неистовый, богатырь, который не знает, куда девать свои силы и молодость… Какая полная, умная и смелая жизнь осветит со временем эти берега!" - Балуев выпрямился, с силой сжал колено Сиволобова. - Нет, ты подумай, как он точно наше время назвал - смелая жизнь. - Сказал задумчиво: - Сколько на свете ни живешь, сколько ни работаешь, а все кажется, только сегодня к настоящему, большому делу приступаешь.
- Масштабы меняются, - согласился Фирсов. - По состоянию науки и техники - и соответствующие задания. - Информировал солидно: - В Сибири весна короткая, осень сухая, для строителей большие удобства в смысле состояния грунтов. Не как здесь, одна долгая слякоть, дождь со снегом вперемешку и высокая подпочвенная вода. Что касается сибирских рек, то Антон Павлович правильно говорит - намаемся. Силища в них богатырская, скорость течения огромная. Дно реки веками заскользилось. Если я его нарушу, так начнет лохматить грунт, трубы выламывать - только держись!..
- В Сибири скоро все реки рабочими станут, турбины закрутят, - поддержал Балуев. - "Российское могущество прирастать будет Сибирью". Это еще Ломоносов пророчествовал. Призвание Сибири - перекрыть индустриальным богатством Америку. Как зажмурюсь, подумаю, сколько дела там предстоит, - душа поет!
- А чего ныл? Лета! Лекарство от них спрашивал!
- Это я для разговору. А так считаю, до скончания жизни возраст мой непреклонный!
- Согласен, - вставил Сиволобов. - Мы на первое место вышли среди человечества по продлению жизни - факт огромного значения!
- Ну вот и будем этим фактом пользоваться.
На железнодорожном полустанке грузили на платформы технику строительного участка Балуева.
В пассажирском вагоне висело на деревянных распялках резиновое водолазное одеяние. На багажных полках стояли начищенные медные шлемы.
Вильман, как всегда, в брезентовом балахоне, озабоченно оттопырив нижнюю губу, торжественно распоряжался погрузкой. Марченко и Зина Пеночкина, сверкающая серьгами и бусами, бережно накрывали брезентом и обвязывали веревками сварочный агрегат.
Борис Шпаковский наблюдал, как это же делает его моторист. Лицо Шпаковского было надменно и равнодушно. Но когда показалась Капа Подгорная со свертком плакатов под мышкой, его лицо приняло восторженное выражение. Он взял у Капы сверток и, бережно поддерживая ее под локоть, помог подняться на подножку вагона. Потом Шпаковский снова вернулся на платформу, и лицо его обрело прежнее выражение высокомерия. Молча, одним лишь движением руки, затянутой в перчатку, он показывал мотористу, как лучше обвязать веревкой его сварочный агрегат.
Лупанин на кране–трубоукладчике устанавливал на платформе гидромонитор. Стрела крана, будто продолжение руки Лупанина, точно поставила огромный сундук гидромонитора на колеса между дизелем и понтоном. Вавилов, обвешанный гирляндами лука, с двумя чемоданами в руках, замер на подножке вагона, наблюдая как Лупанин погружает гидромонитор. Крякнув от удовольствия, когда машина тютелька в тютельку, стала на предназначенное ей место, Вавилов вошел в вагон, сохраняя на лице выражение удовольствия, вызванного мастерской работой Лупанина.
Мехов прогуливал по перрону пушистого щенка. Лицо его было задумчиво и грустно. Изольда Безуглова, присев на корточки, стала гладить щенка. Мехов объявил:
- Дочке везу в подарок. А если жена не позволит дома держать, заберу обратно вместе с дочерью. Буду сам из дочки человека растить.
- И правильно, - сказала Изольда. - В нашем коллективе обязательно должны быть дети, мы им детский сад устроим в стандартном доме на колесах. Потом из них всех строители вырастут.
Виктор Зайцев, согнувшись, нес завернутый в кошму телевизор. Объявил:
- Попробуем в поездке включить. А если не получится, пускай как приемник работает. Мы на всю дорогу план культмассовых мероприятий разработали. - Остановился возле Балуева, спросил деловито: - Павел Гаврилович, надо бы от коллектива товарищу Тереховой в больницу приветственную телеграмму для бодрости послать.
- Уже, - сказал Балуев, полез в боковой карман, показал квитанцию, похвастал: - Видал, какой предусмотрительный!
- Так вы, наверное, от себя, - с подозрением взглянул на него Зайцев.
Балуев смутился:
- А я что, не официальное лицо?
- Павел Гаврилович, тебя тут спрашивают, - сказал Фирсов. И усмехнулся: - Кадры спрашивают.
Долговязый застенчивый паренек и полненькая девушка с раздраженным, недовольным лицом стояли в ожидании возле станционного кипятильника. Балуев подошел к ним. Девушка вызывающе сказала:
- У нас от райкома путевки к вам. А вы чуть было без нас не уехали. - Кивнула на паренька: - Ему нужно обязательно у вас быть водолазом. Он меня в прошлом году из пруда спас, замечательно ныряет и плавает всеми стилями.
- А вы что, провожаете? - спросил Балуев,
- Нет, зачем, - смутилась девушка, - Райком почему–то нам на обоих путевку выписал.
- Она сама выпросила, - сердито сказал паренек.
- Я считаю, - твердо заявила девушка, - после того как его мама умерла, я не должна оставлять его в одиночестве. Он, видите ли, очень застенчивый и к жизни не приспособлен, а я энергичная…
- Так, - сказал Балуев, - понятно. А еще что о себе можете сказать?
- Вам биографию надо? - спросила девушка.
- Вы извините, мы про это думали, - сказал паренек. - Но у нас ее пока нету. Школу окончили в этом году. Отметки приличные. Оба мы с ней совхозные. Моя мать учительницей была, а ее отец птицефермой заведует. Но она сама вот птиц не любит.
- Я кур не люблю, - поправила девушка. - А птицы, которые свободно летают, мне, как и всем людям, нравятся.
- А почему вы именно к нам наниматься решили?
- Ну, это же понятно! - удивилась девушка. - Газ в кухни подать всем людям - такая им радость!
Балуев обиделся:
- А мы не только в кухни газ даем.
- Мы всё про газ знаем, - примиряюще сказал паренек, - всё прочли, что про него написано.
Балуев спросил подозрительно:
- А вы того, ребята, может, просто–напросто жених и невеста и думаете, что мы вам быт обставим?
- Ну что вы! - возмутилась девушка. - Почему сразу так примитивно о нас судите? Мы с ним просто школьные товарищи. А разве нельзя без этого друг к другу правильно относиться?
- Можно–то можно. А потом влюбитесь, вот и семья - давай вам жилплощадь.
- Пожалуйста, можем дать расписку, - сказал паренек. - Никакой нам жилплощади не надо. И вовсе даже не обязательно, чтобы нас в одну бригаду зачислять, можно в разные. Во время уборки мы с ней по месяцу не встречались, и ничего.
- Ну, если так, тогда ладно, - благодушно согласился Балуев. - Только вы с нашим комсомольским вождем беседовали?
- А как же, - сказала девушка. - Товарищ Зайцев очень внимательно к нам отнесся и даже просил машиниста Лупанина на обучение Толю взять.
- А почему не сам?
- Лупанин - лучший машинист, зачем же Толе у худшего обучаться. Я просто не понимаю! - И девушка пожала плечами.
- А вы какую себе специальность наметили?
- Мне все равно, - равнодушно пожала плечами девушка. - Пускай трудное, лишь бы с перспективой. Я на все согласна.
- Ну ладно, - сказал Балуев, - ступайте к товарищу Фирсову. Вон, видите, толстый, лицо такое важное, он вас и оформит.
Глядя вслед ребятам, Балуев задумчиво сказал Сиволобову:
- Вот еще две человеческие жизни к нам прибавились. Тоже ответственность за них тащи. А дело может получиться сложнее, чем дюкер протаскивать. Парень квелый, а девушка - огонь.
- Веселая, чистенькая, как рыбка в воде, к таким худое не прилипнет, - заметил Сиволобов. - А паренек что ж, приучим по земле твердо ступать.
Смыкая вагоны, попятился электровоз: погрузка была завершена.
Заваленное сырыми облаками, померкло солнце. Легкие снежинки роились в воздухе.
Балуев и Сиволобов вошли в вагон. Здесь уже по–хозяйски расставлял на откидном столике различную снедь Фирсов.
Пахло вагонной краской. Двойные оконные зимние стекла были покрыты внутри серой пылью. Как всегда перед отъездом, всем было неведомо отчего немного грустно.
Бесшумно и легко электровоз взял состав с места и все сильнее и сильнее убыстрял ход. О стены вагона шершаво терся ветер. Мелькали леса, рощи, холмы, реки. Как много было уже разных рек - смирных и тихих, буйных и быстрых. А еще больше их впереди, там, куда мчал электровоз, в новые широты страны, где людям предстояло одолевать водные преграды, прошивать их большими и малыми газовыми магистралями.
Маслянисто блестели рельсы железнодорожного пути, казалось, суживаясь в бездне пространства. Давно исчез железнодорожный состав, и вместе с ним погасло струнное звучание рельсовой стали, но новые мчащиеся по ней такие же рабочие эшелоны пробудят ее пение. Эта чудная музыка скорости, музыка пространства поет в сердце каждого.
Люди смелой жизни! Они делают ее лучше, и с каждым днем лучше становится сам человек. Все свободнее и явственнее проявляются особенности каждого в неохватной широте жизни, и нет меры душевному росту человека, разве что мерить его доступными нам теперь космическими масштабами.
Ветер продул небо. Сейчас оно насквозь просвечено звездами. Тихо на полустанке. В оттиски гусениц строительных машин натекла вода и застыла льдом. В отвердевшей глине остались отпечатки следов тех, кто уже уехал отсюда.
Обдувая запахом ветра и железа, промчался без остановки новый состав. На платформах стояли, прикрытые брезентом, гигантские машины, косая бахрома сосулек свисала с крыш вагонов…
1960
Павел Филиппович
В мужественном и суровом армейском быту не принято обращаться к воину по имени и отчеству. Сдержанная лаконичность свойственна языку бойца и командира.
А вот его, нашего санитара, все называли по имени и отчеству - Павел Филиппович. И командир так называл, и комиссар, и бойцы.
И это было высшим знаком почтения к человеку, не имеющему в своих петлицах никаких знаков различия.
Желтый блин лысины, выпуклое брюшко, валкая походка, постоянная добродушная улыбка в маленьких, чуть заплывших глазах свидетельствовали, что строевая выправка не совсем далась ему.
А между тем даже самые матерые фронтовики отзывались о нем как о человеке невозмутимой и дерзкой отваги.
На досуге Павел Филиппович любил рассказывать с воодушевлением о своей амбулатории в селе Малые Кочки, где он собственноручно выкрасил хирургический кабинет цинковыми белилами. И стал от этого кабинет белый, чистый, как фарфоровая мисочка.
Любил Павел Филиппович плотно покушать и выпивал целый котелок чаю с крохотным кусочком сахару.
Недавно произошел с ним такой случай.
В ночь наша часть должна была перейти в наступление.
Бойцы заняли исходное положение. Тяжелая артиллерия разрывала мрак ночи кровавыми полосами огня. Воздух колебался от тяжких взрывов. Черная земля, подымаясь в небо, осыпалась обугленными комьями.
Бойцы сидели в окопах, прижавшись к влажным стенам.
И вдруг в окоп неловко свалился человек. И когда он поднялся, браня свою неловкость, все увидели, что это Павел Филиппович.
Оглядевшись, Павел Филиппович строго спросил;
- Где тут у вас поспать пожилому человеку можно?
Подложив себе под голову свою зеленую медицинскую сумку, Павел Филиппович улегся в земляной нише. И скоро между интервалами канонады все услышали его храп.
На рассвете орудия смолкли. Цепи бойцов поднялись и пошли в штыковую атаку.
Вместе с бойцами был и Павел Филиппович. Полы его шинели были подоткнуты за пояс. Он бежал с озабоченным и серьезным лицом человека, очень занятого, целиком поглощенного своим делом.
И когда мина разрывалась почти рядом, Павел Филиппович, присев на корточки, оглядывался на воронку с таким раздражением, с каким глядел у себя там, в Малых Кочках, на сиделку, когда она, входя в операционную, неосторожно хлопала дверью.
И Павел Филиппович работал. Перевязав раненого, он взваливал его на спину и тащил на перевязочный пункт. При этом лицо его багровело, на лбу появлялись капли пота, он моргал, тяжело дышал. Все–таки возраст давал себя знать.
Но когда он разговаривал с раненым, добродушная, милая улыбка не покидала его лица.
- Голубчик, - сипло и удивленно произносил Павел Филиппович, - да разве это боль? Вот когда зубы болят - это действительно боль.
И, склонившись, Павел Филиппович бережно и ловко бинтовал ослабевшего бойца.
И странно, такая же добродушная, хорошая улыбка появлялась и на помертвевшем лице раненого.
Все дальше и дальше уходили бойцы, расчищая себе путь во вражеских укреплениях.
Все длиннее и длиннее становился маршрут Павла Филипповича от места боя до перевязочного пункта.
Начало смеркаться.
В темном чадном воздухе летали какие–то черные клочья не то пепла, не то жженой бумаги.
Павел Филиппович устал, он был уже без шинели, ворот гимнастерки расстегнут, лицо темное, пыльное.
Он потерял где–то пилотку, сбитую с головы толчком горячего воздуха от близкого разрыва снаряда.
Но по–прежнему на его лице оставалось озабоченное выражение очень занятого человека, немного сердитого на то, что ему мешают спокойно работать.
Павел Филиппович лазил по окопам, заваленным трупами вражеских солдат, заглядывал в каждую воронку и бодро выкрикивал:
- Ребята! Кто по мне скучает? Это я, Павел Филиппович.
Уже совсем стемнело. Красноватая луна плыла в дымном и черном небе. Следы воронок стали похожими на черные круглые колодцы, а толстые деревья с расщепленными наверху стволами походили на пальмы.
Политрук Гостев лежал в ржавой луже воды, вытекшей из разбитого кожуха пулемета.
Павел Филиппович поднял раненого, перевязал и понес его, спотыкаясь в темноте.
Канонада смолкла. С разных сторон слышалась сухая трескотня перестрелки.
И Павел Филиппович заблудился.
Он не знал, в какую сторону идти. Отовсюду слышалась стрельба.
Гитлеровские автоматчики заметили санитара, блуждающего со своей ношей, и дали несколько коротких очередей.
Павел Филиппович упал.
Когда он очнулся, плечо его болело так, словно кто–то засунул в рану подпилок и шаркал им.
Павел Филиппович с трудом сел, раскрыл свою сумку и вынул оттуда последний индивидуальный пакет.
Застонал политрук. Санитар наклонился над ним и ощупал его окровавленную голову.
Он стал перевязывать голову политрука.
Гостев пытался оттолкнуть его руки - он видел, что Павел Филиппович сам истекает кровью. Но Павел Филиппович, навалившись всем телом на раненого, закончил перевязку.
Стиснув зубы, шатаясь, Павел Филиппович поднялся и, подхватив политрука под мышки, понес его.
Голова горела, в глазах плавали алые пятна. Павел Филиппович не слышал, как фашистские автоматчики стали снова бить по нему частыми очередями трассирующих пуль.
Он шел, зажмурившись от дикой боли, не выпуская политрука, шел, пока не упал.
Очнувшись, Павел Филиппович увидел над головой чистое звездное небо. Мимо его лица скользили кусты, а под ним находилось что–то живое, теплое.
Это раненый политрук тащил на себе Павла Филипповича,
Но разве настоящий санитар позволит, чтобы его, раненого, нес другой раненый?
Павел Филиппович, побеждая слабость, сполз со спины политрука и взвалил его себе на спину.
Когда, проваливаясь в тьму обморока, он терял силы, перед ним вдруг появлялся кусочек неба. И тогда он снова пробуждался, замечая, как высокая трава скользит мимо его лица.
И так продвигались они, изнемогая, истекая кровью, поочередно впадая в забытье, поочередно неся друг друга.
В госпитале койки Павла Филипповича и политрука Гостева поставили рядом.
Но, видно, медики не умеют себя вести в этом учреждении, как приличествует раненым. Павел Филиппович частенько ссорился с персоналом, так как хотел ухаживать за ранеными сам.
1941