Иногда ей казалось, что она теряет сознание. Она открывала глаза и испуганно вслушивалась. В наушниках звонко и четко пели сигналы. Значит, рука ее помимо воли нажимала рычаг ключа. "Какая дисциплинированная! Вот и хорошо, что я пошла, а не капитан. Разве у него будет рука сама работать? А если бы я не пошла, то была бы сейчас в Малиновке, и, может быть, мне дали бы полушубок… Там горит печь… и все тогда было бы иначе. А теперь уже больше никого и ничего не будет… Странно, вот я лежу и думаю. А ведь где–то Москва. Там люди, много людей. И никто не знает, что я здесь. Все–таки я молодец. Может быть, я храбрая? Пожалуй, мне не страшно… Нет, это оттого, что мне больно, потому и не так страшно… Скорее бы только! Ну, что они, в самом деле! Неужели не понимают, что я больше не могу?"
Всхлипнув, она легла на откос котлована и, повернувшись на бок, продолжала стучать. Теперь ей стало видно огромное тяжелое небо. Вот его лизнули прожекторы, послышалось далекое тяжелое дыхание кораблей. И Михайлова, глотая слезы, прошептала:
- Милые, хорошие! Наконец–то вы за мной прилетели. Мне так плохо здесь. - И вдруг испугалась: "Что, если вместо позывных я передала вот эти слова? Что же они тогда про меня подумают?"
Она села и стала стучать раздельно, четко, повторяя вслух шифр, чтобы снова не сбиться.
Гудение кораблей все приближалось. Застучали зенитки.
- Ага, не нравится?
Она поднялась. Ни боли, ничего. Изо всех сил она стучала по ключу, словно не сигналы, а крик: "Бейте, бейте!" - высекала из ключа.
Рассекая черный воздух, ахнула первая бомба. Михайлова упала на спину от удара воздуха. Оранжевые пятна отраженного пламени заплескались в лужах. Земля сотрясалась от глухих ударов. Рация свалилась в воду. Михайлова пыталась поднять ее. Визжащие бомбы, казалось, летели прямо к ней в яму.
Она вобрала голову в плечи и присела, зажмурив глаза. Свет от пламени проникал сквозь веки. Дуновением разрыва в яму бросило колья, опутанные колючей проволокой. В промежутках между разрывами бомб на аэродроме что–то глухо лопалось и трещало. Черный туман вонял бензиновым чадом.
Потом наступила тишина, замолкли зенитки.
"Кончено, - с тоской подумала она. - Теперь я снова одна".
Она пыталась подняться, но ее ноги…
Она их совсем не чувствовала. Что случилось! Потом она вспомнила. Это бывает. Ноги отнимаются. Она контужена. Вот и все. Она легла щекой на мокрую глину. Хоть бы одна бомба упала сюда! Как все было бы просто… И она не узнала бы самого страшного.
"Нет, - решительно сказала себе она, - с другими было хуже, и все–таки уходили. Ничего плохого не должно случиться со мной. Я не хочу этого".
Где–то ворчал автомобильный мотор, и белые холодные лучи несколько раз скользнули по черному кустарнику, потом прозвучал взрыв, более слабый, чем разрыв бомбы, и совсем близко - выстрелы.
"Ищут. А лежать так хорошо. Неужели и этого больше не будет?"
Она хотела повернуться на спину, но боль в ноге горячим потоком ударила в сердце. Она вскрикнула, попыталась встать и упала.
Холодные твердые пальцы дергали застежку ее ворота.
Она открыла глаза.
- Это вы? Вы за мной пришли? - сказала Михайлова и заплакала.
Капитан вытер ладонью ее лицо, и она снова закрыла глаза. Идти она не могла. Капитан ухватил ее рукой за пояс комбинезона и вытащил наверх. Другая рука у капитана болталась, как тряпичная.
Она слышала, как сипели полозья саней по грязи.
Потом она увидела капитана. Он сидел на пне и, держа один конец ремня в зубах, перетягивал свою голую руку, а из–под ремня сочилась кровь. Подняв на Михайлову глаза, капитан спросил:
- Ну как?
- Никак, - прошептала она.
- Все равно, - сквозь зубы сказал капитан, - я больше никуда не гожусь. Сил нет. Попробуйте добраться, тут немного осталось.
- А вы?
- А я здесь немного отдохну.
Капитан хотел подняться, но как–то застенчиво улыбнулся и свалился с пня на землю.
Он был очень тяжел, и она долго мучилась, пока втащила его бессильное тело на сани. Он лежал неудобно, лицом вниз. Перевернуть его на спину она уже не могла.
Она долго дергала постромки, чтобы сдвинуть сани с места. Каждый шаг причинял нестерпимую боль. Но она упорно дергала за постромки и, пятясь, тащила сани по раскисшей, мокрой земле.
Она ничего не понимала. Сколько это может еще продолжаться? Почему она стоит, а не лежит на земле, обессиленная? Прислонившись спиной к дереву, она стояла с полузакрытыми глазами и боялась упасть, потому что тогда ей уже не подняться.
Она видела, как капитан сполз на землю, положил грудь и голову на сани. Держась за перекладину здоровой рукой, сказал шепотом:
- Так вам будет легче.
Он полз на коленях, полуповиснув на санях. Иногда он срывался, ударяясь лицом о землю. Тогда она подсовывала ему под грудь сани, и у нее не было сил отвернуться, чтобы не глядеть на его почерневшее, разбитое лицо.
Потом она упала и снова слышала сипение грязи под полозьями. Потом услышала треск льда. Она задыхалась, захлебывалась, вода смыкалась над ней. И ей казалось, что все это во сне.
Открыла она глаза потому, что почувствовала на себе чей–то пристальный взгляд. Капитан сидел на нарах, худой, желтый, с грязной бородой, с рукою, подвешенной к груди и зажатой между двумя обломками доски, и смотрел на нее.
- Проснулись? - спросил он незнакомым, добрым голосом.
- Я не спала.
- Все равно, - сказал он, - это тоже вроде сна.
Она подняла руку и увидела, что рука голая.
- Это я сама разделась? - спросила она жалобно.
- Это я вас раздел, - сердито сказал капитан. И, перебирая пальцы на раненой руке, объяснил: - Мы же с вами вроде как в реке выкупались, а потом я думал что вы ранены.
- Все равно, - сказала она тихо и посмотрела капитану в глаза.
- Конечно, - согласился он.
Она улыбнулась и сказала:
- Я знала, что вы вернетесь за мной.
- Это почему же? - усмехнулся капитан.
- Так, знала.
- Глупости, - сказал капитан, - ничего вы не могли знать. Вы были ориентиром во время бомбежки, и вас могли пристукнуть. На такой аварийный случай я разыскал стог сена, чтобы продолжать сигналить огнем. А во–вторых, вас запеленговал броневичок с радиоустановкой. Он там всю местность прочесал, пока я ему гранату не сунул. А в-третьих…
- Что в-третьих? - звонко спросила Михайлова.
- А в-третьих, - серьезно сказал капитан, - вы хорошая девушка. - И тут же резко добавил: - И вообще, где это вы слышали, чтоб кто–нибудь поступал иначе?
Михайлова села и, придерживая на груди ворох одежды, глядя сияющими глазами в глаза капитану, громко и раздельно сказала:
- А знаете, я вас, кажется, очень люблю.
Капитан отвернулся. У него побледнели уши.
- Ну, это вы бросьте.
- Я вас не так, я вас просто так люблю, - гордо сказала Михайлова.
Капитан поднял глаза и, глядя исподлобья, застенчиво сказал:
- А вот у меня часто не хватает смелости говорить о том, о чем я думаю, и это очень плохо.
Поднявшись, он опять сурово спросил:
- Верхом ездили?
- Нет, - сказала Михайлова.
- Поедете, - сказал капитан.
- Гаврюша, партизан, - отрекомендовался заросший волосами низкорослый человек с веселыми прищуренными глазами, держа под уздцы двух костлявых и куцых немецких понтеров. Поймав взгляд Михайловой на своем лице, он объяснил: - Я, извините, сейчас на дворняжку похож. Прогоним немцев из района - побреюсь. У нас парикмахерская важная была. Зеркало - во! В полную фигуру человека.
Суетливо подсаживая Михайлову в седло, он смущенно бормотал:
- Вы не сомневайтесь насчет хвоста. Конь натуральный. Это порода такая. А я уж пешочком. Гордый человек, стесняюсь на бесхвостом коне ездить. Народ у нас смешливый. Война кончится, а они все дразнить будут.
Розовое и тихое утро. Нежно пахнет теплым телом деревьев, согретой землей. Михайлова, наклонясь с седла к капитану, произнесла взволнованно:
- Мне сейчас так хорошо. - И, посмотрев в глаза капитану, потупилась и с улыбкой прошептала: - Я сейчас такая счастливая.
- Ну еще бы, - сказал капитан, - вы еще будете счастливой.
Партизан, держась за стремя, шагал рядом с конем капитана; подняв голову, он вдруг заявил:
- Я раньше куру не мог зарезать. В хоре тенором пел. Пчеловод - профессия задумчивая. А теперь сколько я этих гитлеровцев порезал! - Он всплеснул руками. - Я человек злой, обиженный!
Солнце поднялось выше. В бурой залежи уже просвечивали радостные, нежные зеленя. Немецкие лошади прижимали уши и испуганно вздрагивали, шарахаясь от гигантских деревьев, роняющих на землю ветвистые тени.
Когда капитан вернулся из госпиталя в свою часть, товарищи не узнали его. Такой он был веселый, возбужденный, разговорчивый. Громко смеялся, шутил, для каждого у него нашлось приветливое слово. И все время искал кого–то глазами. Товарищи, заметив это, догадались и сказали, будто невзначай:
- А Михайлова снова на задании.
На лице капитана на секунду появилась горькая морщинка и тут же исчезла. Он громко сказал, не глядя ни на кого:
- Боевая девушка, ничего не скажешь. - И, одернув гимнастерку, пошел в кабинет начальника доложить о своем возвращении.
1942
Поединок
Капитан Сиверцев сидит на складном стуле боком. Правая рука его, толстая от бинта, с желтыми от йода кончиками пальцев, бессильная и тяжелая, висит на груди в косынке защитного цвета.
Не отрывая глаз от стереотрубы, капитан Сиверцев диктует телефонисту цифры. Телефонист передает цифры на батарею. Батарея находится в шести километрах позади НП - в лесу. Орудия отвечают глухим, отрывистым, как слово "да", выстрелом. Через несколько секунд с раздирающим душу шелестом пролетает снаряд.
В расположении немцев подымается на воздух черный сугроб земли. Звук разрыва доносится только тогда, когда дымящаяся куча медленно опадающих обломков исчезает из поля зрения.
В блиндаже сыро, как в погребе, и тесно. В амбразуры невооруженным глазом видны немецкие окопы, зыбкая пыль от пулеметных очередей.
Капитану Сиверцеву на вид лет сорок. У него сухое лицо, одет он со строгой щеголеватостью кадрового командира.
На наблюдательном пункте, который находится от противника в семистах метрах, Сиверцев расположился с удобствами. Нары накрыты теплым одеялом, в изголовье толстая белая подушка. На фанерной доске бритвенный прибор, зеркало, большой синий чайник с квасом.
Это не важно, что за двое суток капитан только один раз прилег. Важно то. что здесь, в семистах метрах от врага, более уютно, чем на КП - далеко, там, позади, на опушке леса.
За двое суток беспрерывного наблюдения капитан засек огневые точки на переднем крае противника. И теперь, называя сухие цифры, он давит врагов, зарывшихся в складках нашей земли.
Самое трудное впереди. Предстоит дуэль с немецкой тяжелой батареей, которая сейчас молчит.
Эта батарея пристреляна по собственному переднему краю. Когда наша пехота прорвет укрепления, немецкая тяжелая батарея постарается накрыть ее. Этот маневр оборонительного огня является одной из разгаданных особенностей тактики немецкой обороны.
В момент штурма, когда неминуемо заговорит немецкая батарея, ее нужно разбить.
От этого поединка во многом зависит исход операции.
Когда капитан отворачивается от стереотрубы, чтобы дать передохнуть воспаленным от напряжения глазам, сидящие у стены бойцы взвода управления вскакивают и вытягиваются. Капитан снова обращает усталое лицо к стеклам. Бойцы медленно садятся, не сводя настороженного взгляда со спины капитана.
Бойцы знают - командир придирчив. Но зато он никогда не пытался внушить симпатию к себе мнимо добродушной веселостью или той ложной проницательностью, когда, спрашивая бойца, делают вид, будто наперед знают, что боец ответит. Жестокие, прямые слова свойственны капитану.
Вчера утром, когда, лежа на нарах, он отдыхал, разведчики привели в блиндаж пожилую женщину. Женщина плакала, хватала бойцов за плечи и все спрашивала: действительно ли они русские? Она казалась помешанной.
Капитан спросил, что она делала в лесу. Женщина сказала:
- У меня в доме немецкие офицеры живут. Они очень землянику любят. Я каждый день хожу для них ягоды собирать. А если приношу мало, они меня по голове кинжалами в чехлах бьют. И всю мне память отшибли, от этого я стала глупая и заблудилась.
Капитан подвел женщину к стереотрубе. Навел стереотрубу на деревню и просил указать, где ее дом. Женщина, глядя в трубу, испуганно воскликнула:
- Вот тот, меж двух тополей, которые в грачиных гнездах!
Капитан на секунду припал к трубе, потом подал команду:
- Правее ноль шестнадцать, два снаряда фугасными, второе орудие - огонь!
Когда взрывы смолкли, капитан попросил снова посмотреть в трубу.
Женщина наклонилась… и вдруг бросилась на капитана и стала кричать на него, размахивая кулаками, и рвать на себе волосы.
Капитан стоял, вытянувшись, с бледным лицом и заслонял левой рукой простреленную руку, чтобы женщина не ушибла ее. Потом капитан повернулся к бойцу; указывая на женщину, сказал:
- Отведите ее в Бугаево, что ли. Скажите, в сельсовете пусть устроят. Ей теперь жить негде.
И боец увел кричащую женщину.
Вечером она снова пришла к капитану, подошла к нему и сказала тихо:
- Вы простите меня, товарищ, я просто была какая–то ненормальная.
Капитан сказал, тоже тихо:
- Я понимаю вас.
Потом женщина поставила на пол кринку с земляникой и сказала:
- Вот, может, покушаете? - И объяснила: - Я почему ка вас так кричала… вы думаете: хату жалко? - И совсем тихо сказала: - У меня дочка там оставалась. Ниной ее звали.
Все молчали. Женщина поправила платок; потом молча попрощалась со всеми за руку и ушла.
А земляника в кринке еще долго стояла в блиндаже, и на эту кринку бойцы смотрели так, как смотрят верующие на икону.
…Всю ночь шел дождь. А дождь ведь нагоняет тоску. Капитан сидел на нарах, баюкал раненую руку и все курил. Бойцы тоже не спали и тоже курили. Они знали, что у капитана не так болит рука, как сердце. И бойцы ждали рассвета, потому что с рассветом должно было начаться наступление.
На рассвете немцы стали бить из минометов по высотке, где был расположен наблюдательный пункт. Они решили выбить во что бы то ни стало сначала глаза у русской батареи.
Враг очень спешил. Он открыл огонь сразу из трех минометных батарей.
Но капитан не обращал внимания на огонь минометов. Он сидел на складном стуле, отвернувшись от стереотрубы, и, склонив голову, перебирал левой рукой холодные, обескровленные пальцы правой. Капитан ждал.
В 7.10 начался штурм.
Поблескивая потертыми, как лемеха на плугах, траками, качаясь на рытвинах, поползли танки. За ними катились серые кричащие волны пехоты. Как черные лезвия, пронеслись над передним краем наши штурмовики.
Капитан сидел склонив голову и, казалось, только прислушивался к биению своего сердца. Капитан сосредоточенно ждал того острого мгновения, когда от него - только от него одного! - будет зависеть все это огромное живое движение боя.
За кровь падающих бойцов, этих танкистов, полуоглохших от бешеного колокольного звона брони, по которой колотили немецкие снаряды, за всю кровь и скорбь разгневанной Родины и даже за этот кувшин с земляникой - за все должен расплатиться с врагами капитан. Он выиграет поединок! Иначе те, кто атакует сейчас врага, добывая свою родную землю, в то мгновение, когда радостное слово "победа" еще не отлетит с их губ, будут накрыты огнем грозно притаившейся сейчас батареи.
Раздался глухой удар. Капитан выпрямился, мельком бросил взгляд на часы - 7.30. Капитан встал, вынул папиросу, помял пальцами табак, дунул в мундштук. Движения его были замедленны - он отсчитывал секунды полета снаряда.
Лопающийся взрыв потряс почву. Ветер разрыва донесся сюда тугой, душной волной. Ветер, ушибающий насмерть, крутящий стальные осколки, словно черные, осенние листья.
Это был пристрелочный выстрел. За ним последует второй и даже, может быть, третий.
В интервалах между выстрелами, пощелкивая линейками, наклоняясь над таблицами, гитлеровские офицеры будут сверять свои данные с данными звукометрической станции.
Раздался первый, черновой залп.
Капитан, наклонившись к телефонисту, слушал донесения передовых разведывательных постов и кивал головой. Зажав коленями коробок, он чиркнул спичкой и прикурил.
Прозвучал второй залп.
С батареи донесли, что снаряд разорвался в расположении тракторов. Одна машина выведена из строя.
Трое бойцов взвода управления стояли навытяжку у стен блиндажа и с укором смотрели на командира, недоумевая, почему он до сих пор еще не открывает огня.
Капитан встал, прошелся по блиндажу, продолжая слушать донесения разведчиков. Почти все было ясно. Не хватало только одного показания. Капитан ждал. Он был спокоен. Наклонился над кринкой с земляникой, взял горсть ягод и стал машинально есть.
Раздался третий залп.
С батареи сообщили, что у одного орудия перебито колесо. Орудие осело набок, но огонь еще можно вести. И почти тотчас с переднего поста сообщили о всех недостающих данных.
Капитан на мгновение задумался. Всё. Ясно. Шагнув к телефону, он поднял руку.
Но телефонист, безуспешно стуча рычагом, повернул к капитану искаженное лицо.
- Связь! - приказал капитан, обернувшись.
Боец, наклоняя голову, выскочил наружу. Но едва он поднялся из хода сообщения, ударила пулеметная очередь, и боец свалился обратно в траншею. Прижимая обе руки к животу, виновато улыбаясь, он попытался подняться и снова упал.
- Связь! - повторил снова капитан.
Другому бойцу почти удалось пробежать открытое место. Но и он упал. А через несколько секунд он начал ползти, волоча перебитые ноги.
Воля командира, упорно хранимая, несгибаемая, - только она простой и ясной своей силой заставляла сейчас делать то, что дано человеку совершить лишь один раз в жизни.
Капитан обернулся к единственному оставшемуся связному и встретился с ним глазами.
Это был Алексеев, двадцатилетний юноша. Как–то он сказал капитану, краснея:
- Знаете, товарищ капитан, я вместе с вашим сыном учился в одной школе.
- Да? - произнес капитан, и лицо его на мгновение потемнело, словно от боли. - В таком случае вам следует работать вычислителем, - прибавил он. - Там нужны грамотные люди.
При встречах Алексеев не сводил с капитана обожающих, преданных глаз. Для него капитан был образцом, которому он хотел во всем подражать. Он даже стал улыбаться так, как капитан, одними губами.
Два раза бойцы выкапывали его вместе с капитаном из–под обломков дома, в котором находился наблюдательный пункт. Однажды капитан вытащил его из сарая, подожженного зажигательным снарядом, где он лежал, задохнувшись, без сознания, возле телефонного аппарата.