А когда Алексеев вернулся из госпиталя и стал благодарить его, капитан сделал ему резкое замечание за то, что он явился к нему, не зашив как следует прожженной одежды.
Шагнув к капитану, Алексеев хотел сказать, что он хочет умереть за Родину, что капитан, вспоминая его, будет гордиться им, что он…
Но капитан нетерпеливо пошевелил плечом, и Алексеев, резко повернувшись на каблуках, вышел.
Капитан поглядел вслед ему.
Пехота рванулась за танками. Бойцы дрались в траншеях врукопашную. Накинув ремень на ствол немецкого пулемета, бившего из блиндажа, какой–то боец оттягивал пулемет в сторону. Другой, широко расставив ноги, раскачивал связку гранат, прежде чем швырнуть ее внутрь блиндажа.
Немецкие солдаты дрались отчаянно. Они знали, что покинув укрепления, попадут под огонь пулеметов. Танк КВ, забравшись на кровлю дзота, затормозив одну гусеницу, вращался на месте, стараясь продавить перекрытие. Выкатив орудие, немцы вели огонь по танку. Но к расчету бежали наши бойцы с винтовками наперевес.
Немецкие солдаты еще не отступали, и их было больше, чем наших, когда немецкая тяжелая батарея бросила залп изо всех орудий.
В то же мгновение на нашей стороне тоже вздохнула батарея, и, рассекая воздух, снаряды понеслись туда, в глубь немецкого расположения, где находилась эта тяжелая батарея.
Залпы русских орудий слились в единый мрачный, грохочущий гул. Казалось, это ненавидящим голосом кричала сама наша земля.
Там, где находилась немецкая батарея, поднялась черная туча.
Тонко продуманный, вымеренный, заранее расписанный замысел противника наткнулся на то, что невозможно вычислить и предвидеть.
Мгновенно возникшая атака тяжелых эшелонов почти догоняющих друг друга в воздухе снарядов - такова тактика артиллерийского наступления.
Но вот капитан, отложив телефонную трубку, вытер ладонью лоб. И странно - такого легкого человеческого движения было вполне достаточно, чтобы вся эта громкая и могущественная сила подчинилась ему.
И стало тихо. И стало слышно, как еще осыпается земля со стен блиндажа, как гудит в блиндаже толстая бабочка с густо напудренными белыми крыльями.
Капитан взглянул на часы - без пяти восемь. Он наклонился и записал время в записной книжке с изношенным переплетом. И эта цифра стала рядом с другими цифрами и ничем уже не отличалась от них.
…Светило солнце. На нетоптаном лугу росли цветы. Река синего цвета текла мимо высокого леса. Сухо стучал кузнечик во ржи, высокой, блестевшей золотом; мягкие облака плыли в небе.
А там, впереди, лежала еще одна пядь нашей родной земли, обугленная, исковерканная, политая кровью, но родная и любимая более, чем жизнь, более любимая, чем эта красивая и нетронутая полоса земли, дышащая сейчас покоем и счастьем.
1942
Дом без номера
Дымящиеся дома сражались, как корабли в морской битве.
Здание, накрытое залпом тяжелых минометов, гибло в такой же агонии, как корабль, кренясь и падая в хаосе обломков.
В этой многодневной битве многие дома были достойны того, чтобы их окрестили гордыми именами, какие носят боевые корабли.
Убитые фашисты валялись на чердаке пятые сутки, убрать их было некогда.
Ивашин лежал у станкового пулемета и бил вдоль улицы. Фролов, Селезнев и Савкин стреляли по немецким автоматчикам на крышах соседних домов. Тимкин сидел у печной трубы и заряжал пустые диски.
Нога Тимкина была разбита, поэтому он сидел и заряжал, хотя по–настоящему ему нужно было лежать и кричать от боли.
Другой раненый был не то в забытьи, не то умер.
Сквозь рваную крышу ветер задувал на чердак снег. И тогда Тимкин ползал, собирал снег в котелок, растапливал на крохотном костре и отдавал Ивашину воду для пулемета.
От многочисленных пробоин в крыше на чердаке становилось все светлее и светлее.
Штурмовая группа Ивашина захватила этот дом пять суток тому назад удачным и дерзким налетом. Пока шел рукопашный бой в нижнем этаже с расчетом противотанковой пушки, четверо бойцов - двое по пожарной лестнице, двое по водосточным трубам - забрались на чердак и убили там вражеских автоматчиков.
Дом был взят.
Кто воевал, тот знает несравненное чувство победы. Кто испытывал наслаждение этим чувством, тот знает, как оно непомерно.
Ивашин изнемогал от гордости, и он обратился к бойцам:
- Товарищи, этот дом, который мы освободили от захватчиков, не просто дом. - Ивашин хотел сказать, что это здание очень важно в тактическом отношении, так как оно господствует над местностью, но такие слова ему показались слишком ничтожными. Он искал других слов - торжественных и возвышенных. И он сказал эти слова. - Это дом исторический, - сказал Ивашин и обвел восторженным взглядом стены, искромсанные пулями.
Савкин сказал:
- Заявляю - будем достойными того, кто здесь жил.
Фролов сказал:
- Значит, будем держаться зубами за каждый камень.
Селезнев сказал:
- Это очень приятно, что дом такой особенный.
А Тимкин, - у него нога была еще тогда целая, - наклонился, поднял с пола какую–то раздавленную кухонную посудину и бережно поставил ее на подоконник.
Фашисты не хотели отдавать дом. К рассвету они оттеснили наших бойцов на второй этаж; на вторые сутки бой шел на третьем этаже, и, когда бойцы уже были на чердаке, Ивашин отдал приказ окружить немцев.
Четверо бойцов спустились с крыши дома, с четырех его сторон, на землю и ворвались в первый этаж. Ивашин и три бойца взяли лежавшее на чердаке сено, зажгли его и с пылающими охапками в руках бросились вниз по чердачной лестнице.
Горящие люди вызвали у фашистов замешательство. Этого оказалось достаточно для того, чтобы взорвалась граната, дающая две тысячи осколков.
Ивашин оставил у немецкой противотанковой пушки Селезнева и Фролова, а сам с двумя бойцами снова вернулся на чердак к станковому пулемету и раненым.
Немецкий танк, укрывшийся за углом соседнего дома, стал бить термитными снарядами. На чердаке начался пожар.
Ивашин приказал снести раненых сначала на четвертый этаж, потом на третий. Но с третьего этажа им тоже пришлось уйти, потому что под ногами стали проваливаться прогоревшие половицы.
В нижнем этаже Селезнев и Фролов, выкатив орудие к дверям, били по танку. Танк после каждого выстрела укрывался за угол дома, и попасть в него было трудно. Тогда Тимкин, который стоял у окна на одной ноге и стрелял из автомата, прекратил стрельбу, сел на пол и сказал, что он больше терпеть не может и сейчас поползет и взорвет танк.
Ивашин сказал ему:
- Если ты ошалел от боли, так нам от тебя этого не нужно.
- Нет, я вовсе не ошалел, - сказал Тимкин, - просто мне обидно, как он, сволочь, из–за угла бьет.
- Ну, тогда другое дело, - сказал Ивашин. - Тогда я не возражаю, иди.
- Мне ходить не на чем, - поправил его Тимкин.
- Я знаю, - сказал Ивашин, - ты не сердись, я обмолвился.
И он пошел в угол, где лежали тяжелые противотанковые гранаты. Выбрал одну, вернулся, но не отдал ее Тимкину, а стал усердно протирать платком.
- Ты не тяни, - сказал Тимкин, держа руку протянутой. - Может, ты к ней еще бантик привязать хочешь?
Ивашин переложил гранату из левой руки в правую и сказал:
- Нет, уж лучше я сам.
- Как хочешь, - сказал Тимкин, - только мне стоять на одной ноге гораздо больнее.
- А ты лежи.
- Я бы лег, но, когда под ухом стреляют, мне это на нервы действует. - И Тимкин осторожно вынул из руки Ивашина тяжелую гранату.
- Я тебя хоть до дверей донесу.
- Опускай, - сказал Тимкин, - теперь я сам. - И удивленно спросил: - Ты зачем меня целуешь? Что я, баба или покойник? - И уже со двора крикнул: - Вы тут без меня консервы не ешьте. Если угощения не будет, я не вернусь.
Магниевая вспышка орудия танка осветила снег, розовый от отблесков пламени горящего дома, и фигуру человека, распластанного на снегу.
Потолок сотрясался от ударов падающих где–то наверху прогоревших бревен. Невидимый в темноте дым ел глаза, ядовитой горечью проникал в ноздри, в рот, в легкие.
На перилах лестницы показался огонь. Он сползал вниз, как кошка.
Ивашин подошел к Селезневу и сказал:
- Чуть выше бери, в башню примерно, чтобы его не задеть.
- Ясно, - сказал Селезнев. Потом, не отрываясь от панорамы, добавил: - Мне плакать хочется: какой парень! Какие он тут высокие слова говорил!
- Плакать сейчас те будут, - сказал Ивашин, - он им даст сейчас духу.
Трудно сказать, с каким звуком разрывается снаряд, если он разрывается в двух шагах от тебя. Падая, Ивашин ощутил, что голова его лопается от звука, а потом от удара, и все залилось красным, отчаянным светом боли.
Снаряд из танка ударил под ствол пушки, отбросил ее опрокинутый ствол, пробил перегородку. Из разбитого амортизационного устройства вытекло масло и тотчас загорелось.
Селезнев, хватаясь за стену, встал, попробовал поднять раненую руку правой рукой, потом подошел к стоящему на полу фикусу, выдрал его из горшка и комлем, облепленным землей, начал сбивать пламя с горящего масла.
Ивашин сидел на полу, держась руками за голову, и раскачивался. И вдруг встал и, шатаясь, направился к выходу.
- Куда? - спросил Селезнев.
- Пить, - сказал Ивашин.
Селезнев поднял половицу; высунув ее в окно, зачерпнул снега.
- Ешь, - сказал он Ивашину.
Но Ивашин не стал есть, он нашел шапку, положил в нее снег и после этого надел себе на голову.
- Сними, - сказал Селезнев. - Голову простудишь. Инвалидом на всю жизнь от этого стать можно.
- Взрыв был?
Селезнев, держа в зубах конец бинта, обматывал им свою руку и не отвечал. Потом, кончив перевязку, он сказал:
- Вы мне в гранату капсюль заложите, а то я не управлюсь с одной рукой.
- Подорвал он танк? - снова спросил Ивашин.
- Я ничего не слышу, - сказал Селезнев. - У меня из уха кровь течет.
- А я как пьяный, - сказал Ивашин. - Меня сейчас тошнить будет. - И сел на пол. А когда поднял голову, увидел рядом Тимкина, то не удивился, только спросил: - Жив?
- Жив, - сказал Тимкин. - Если я немного полежу, ничего будет?
- Ничего, - сказал Ивашин и попытался встать.
Селезнев положил автомат на подоконник и, сидя на корточках, стрелял. Короткий ствол автомата дробно стучал по подоконнику при каждой очереди, потому что Селезнев держал автомат одной рукой, но потом он оперся диском о край подоконника, автомат перестал прыгать.
Ивашин взял Селезнева за плечо и крикнул в ухо:
- Ты меня слышишь?
Селезнев кивнул.
- Иди к раненым, - сказал Ивашин.
- Я же не умею за ними ухаживать, - сказал Селезнев.
- Иди, - сказал Ивашин.
- Да они все равно без памяти.
Ивашин приказал Фролову сложить мебель, дерево, какое есть, к окнам и к двери дома.
- Разве такой баррикадой от них прикроешься? - сказал Фролов,
- Действуйте, - сказал Ивашин, - выполняйте приказание.
Когда баррикада была готова, Ивашин взял бутылку с зажигательной смесью и хотел разбить ее об угол лежащего шкафа. Но Фролов удержал его:
- Бутылку жалко. Разрешите, я ватничком. Я его в масле намочу.
Когда баррикада загорелась, к Ивашину подошел Савкин.
- Товарищ командир, извините за малодушие, но я так не могу. Разрешите, я лучше на них кинусь.
- Что вы не можете? - спросил Ивашин.
- А вот, - Савкин кивнул на пламя.
- Да что мы, староверы, что ли? Я людям передышку хочу дать. Немцы увидят огонь - утихнут, - рассердившись, громко сказал Ивашин.
- Так вы для обмана? - сказал Савкин и рассмеялся.
- Для обмана, - сказал Ивашин глухо.
А дышать было нечем. Шинели стали горячими, и от них воняло паленой шерстью.
Пламя загибалось и лизало стены дома, высунувшись с первого этажа. Когда налетали порывы ветра, куски огня уносило в темноту, как красные тряпки.
Немцы, уверенные, что с защитниками дома покончено, расположились за каменным фундаментом железной решетки, окружавшей здание.
Вдруг из окон дома, разрывая колеблющийся занавес огня, выскочили четыре человека и бросились на фашистов. Фролов догнал одного у самой калитки и стукнул его по голове бутылкой. Пылая, гитлеровец бежал еще некоторое время, но скоро упал. А Фролов лег на снег и стал кататься по нему, чтобы погасить попавшие на его одежду брызги горючей жидкости.
Лежа у немецкого пулемета, Савкин сказал Ивашину:
- Мне, видать в мозги копоть набилась, такая голова дурная!
- В мозг копоть попасть не может, это ты глупости говоришь, - сказал Ивашин.
На улицу выполз Селезнев, поддерживая здоровой рукой Тимкина.
- Ты зачем его привел? - крикнул через плечо Ивашин.
- Он уже поправился, - сказал Селезнев. - Он у меня за второго номера сойдет. Нам все равно лежать, а на вольном воздухе лучше.
И снова под натиском фашистов защитники дома вынуждены были уйти в выгоревшее здание.
На месте пола зияла яма, полная золы и теплых обломков. Бойцы стали у оконных амбразур на горячие железные двутавровые балки и продолжали вести огонь.
Шли шестые сутки боя. И когда Савкин сказал жалобно, ни к кому не обращаясь: "Я не раненый, но я помру сейчас, если не засну", - никто не удивился таким словам. Слишком истощены были силы людей.
И когда Тимкин тоже сказал: "Я раненый, у меня нога болит, и спать я вовсе не могу", - никто не удивился.
Селезнев, которому было очень холодно, потому что он потерял много крови, сказал, стуча зубами:
- В этом доме отопление хорошее. Голландское. В нем, видно, тепло было.
- Мало ли что здесь было, - сказал Фролов.
- Раз дом исторический, его все равно восстановят, - сердито сказал Савкин. - Пожар никакого значения не имеет, были бы стены целы.
- А ты спи, - посоветовал Тимкин, - а то еще помрешь. А исторический или какой - держись согласно приказу, и точка.
- Правильно, - сказал Ивашин.
- А я приказ не обсуждаю, - сказал Савкин. - Я говорю просто, что приятно, раз дом особенный.
Четыре раза немцы пытались вышибить защитников дома и четыре раза откатывались назад.
Последний раз им удалось ворваться внутрь. Их били в темноте кирпичами. Не видя вспышек выстрелов, гитлеровцы не знали, куда стрелять. Когда они выскочили наружу, в окне встал черный человек. Держа в одной руке автомат, он стрелял из него, как из пистолета, одиночными выстрелами. И когда он упал, на место его поднялся другой черный человек. Этот человек стоял на одной ноге, опираясь рукой о карниз, и тоже стрелял из автомата, как из пистолета, держа его в одной руке.
Только с рассветом наши части заняли заречную часть города. Шел густой, мягкий, почти теплый снег. С ласковой нежностью снег ложился на черные, покалеченные здания.
По улице прошли танки. На броне их сидели десантники, в своих маскировочных халатах похожие на белых медведей.
Потом пробежали пулеметчики. Бойцы тащили за собой саночки, маленькие, нарядные. И пулеметы на них были прикрыты белыми простынями.
Потом шли тягачи, и орудия, которые они тащили за собой, качали длинными стволами, словно кланяясь этим домам.
А на каменном фундаменте железной решетки, окружавшей обгоревшее здание, сидели три бойца. Они были в черной, изорванной одежде, лица их были измождены, глаза закрыты, головы запрокинуты. Они спали. Двое других лежали прямо на снегу, глаза их были открыты, и в глазах стояла боль.
Когда показалась санитарная машина, боец, лежавший на снегу, потянул за ногу одного из тех, кто сидел и спал. Спящий проснулся и колеблющейся походкой пошел на дорогу, поднял руку, остановил машину. Машина подъехала к забору. Санитары положили на носилки сначала тех, кто лежал на снегу, потом хотели укладывать тех, кто сидел у забора с запрокинутой головой и с крепко закрытыми глазами. Но Ивашин - это он останавливал машину - сказал санитару:
- Этих двух не трогайте.
- Почему? - спросил санитар.
- Они целые. Они притомились, им спать хочется.
Ивашин взял у санитара три папиросы. Одну он закурил сам, а две оставшиеся вложил в вялые губы спящих. Потом, повернувшись к шоферу санитарной машины, сказал:
- Ты аккуратнее вези: это знаешь какие люди!
- Понятно, - сказал шофер. Потом кивнул на дом, подмигнул и спросил: - С этого дома?
- Точно.
- Так мы о вашем геройстве уже наслышаны. Приятно познакомиться.
- Ладно, - сказал Ивашин. - Ты давай не задерживай.
Ивашин долго расталкивал спящих. Савкину он даже тер уши снегом. Но Савкин все норовил вырваться из его рук и улечься здесь, прямо у забора.
Потом они шли, и падал белый снег, и они проходили мимо зданий, таких же опаленных, как и тот дом, который они защищали. И многие из этих домов были достойны того, чтобы их окрестили гордыми именами, какие носят боевые корабли, например: "Слава", "Дерзость", "Отвага" или - чем плохо? - "Гавриил Тимкин", "Игнатий Ивашин", "Георгий Савкин". Это ведь тоже гордые имена.
Что же касается Савкина, то он, увидев женщину в мужской шапке, с тяжелым узлом в руках, подошел к ней и, стараясь быть вежливым, спросил:
- Будьте любезны, гражданочка. Вы местная?
- Местная, - сказала женщина, глядя на Савкина восторженными глазами.
- Разрешите узнать, кто в этом доме жил? - И Савкин показал рукой на дом, который они защищали.
- Жильцы жили, - сказала женщина.
- Именно? - спросил Савкин.
- Обыкновенные люди, - сказала женщина.
- А дом старинный, - жалобно сказал Савкин.
- Если бы старинный, тогда не жалко, - сокрушенно сказала женщина. - Совсем недавно, перед войной, построили. Такой прекрасный дом был! - И вдруг, бросив на землю узел, она выпрямилась и смятенно запричитала: - Да, товарищ дорогой, да что же я с тобой про какое–то помещение разговариваю, да дай я тебя обниму, родной ты мой!
Когда Савкин догнал товарищей, Ивашин спросил его:
- Ты что, знакомую встретил?
- Нет, так, справку наводил…
Падал снег, густой, почти теплый, и всем троим очень хотелось лечь в этот пушистый снег - спать, спать. Но они шли, шли туда, на окраину города, где еще сухо стучали пулеметы и мерно и глухо вздыхали орудия.
1942
Линия
Сначала раздался выстрел. Звук был коротким, глухим, придушенным - из миномета. Потом сухой, шелестящий скрежет воздуха - и человек бросился в снег, как бросаются в воду.
Немецкие минометчики терпеливо охотились за ним. Во время обстрела он ложился, в интервалы делал перебежки.
Он лежал, уткнувшись в снег лицом, и прикрывал руками затылок. Потом его тяжело ударило, швырнуло и долго волокло по снегу.
На месте разрыва мины образовалась круглая и мелкая выбоина, покрытая по краям копотью.
Небо было очень зеленым, снег - очень белым; внизу, под деревьями, снег запачкан иглами и шелухой коры.
Связист приподнялся и сел. Он посмотрел на след, который оставил при падении, и понял, что швырнуло его взрывом очень сильно.
Он ждал боли, но боль не приходила, только ломило спину и жгло руки в тех местах, где он ободрал кожу о жесткий наст.