- Камень этот нехороший. Давно было. Шибко бедный эвенк жил. Олого звали. Вот он раз пошел ловушки проверять. Мальчонку взял...
Ревет буря. Но не зловещим кажется Славке голос ее. Мерещится в шуме какая-то непонятная радость.
- Шибко есть хотели. Увидели зайца. А ружья нет. Так беден был, что ружья не имел. А заяц шмыгнул вот под этот камень, - оленевод потыкал в полотняную стенку. - Ругался Олого, сердился. Дыра большая, мальчишка мог пролезть. Отец и крикнул: "Лезь!"
Славка слушает историю, слушает хлопанье палатки, пьет чай, смотрит на Колоколова и почему-то тихонько смеется. Ее обмороженное лицо с черными пятнами на щеках горит в тепле. Все тело сладко ноет от усталости. И внезапно смех ее переходит в смачный зевок. Теперь беззвучно смеется уже Анатолий.
- ...И только он залез, скала треснула, медленно осела, большая дыра стала щелкой. Из-под скалы глухо кричал мальчишка. Значит, под скалой было пусто, его не придавило. Он только не мог вылезти...
Славка и Колоколов слушали оленевода, и глаза их были испуганными.
Среди шума тайги раскатился глухой удар, будто ахнули из пушки. Через минуту еще два раза грохнуло. Славка насторожилась. Колоколов шепнул:
- Это в сухостое буря валит подгнивших великанов.
- ...Закричал старик, камень толкает, хочет сдвинуть. Да разве сдвинешь? Вот какой он! - Хрипит трубка рассказчика. - Ножом стал землю рыть, нож о камни сломался. А мальчишка глухо кричит, будто камень кричит. Весь день бегал старик вокруг камня, стучал по нему кулаками, руки разбил, от крика охрип. И сынишка его кричал, но все тише и, тише, будто уходил все дальше, дальше. Бросился старик на колени, стал землю грызть. Позвать людей? А где они? Сто верст на олене бежать. А что люди сделают? На третий день затих мальчонка, будто ушел куда-то. Олого тоже затих и пошел в тайгу. Шел, шел, да так и ушел навсегда...
Славка жалостливо вздохнула. А вдали все гремели залпы: валились великаны, подточенные временем. Колоколов смотрел на нее забывчиво-счастливо, точно спал с открытыми глазами и видел хороший сон. От этого сладкий холодок прокатился по спине Славки, зябко дрогнули плечи.
Маленький каюр зарылся в шкуры, а голые ноги протянул к жаркой печке. Спал и сказочник-оленевод.
Славке все в этот вечер казалось значительным.
Допив чай, она проговорила:
- Ну вот, теперь можно дюжить наравне с голодным.
- Спать пора, - отозвался Колоколов.
Славка расстелила оленью шкуру, залезла в спальный меховой мешок, под голову сунула рюкзак. Колоколов накрыл ее тулупом, подоткнул со всех сторон, погасил свечу и лег рядом на медвежьи шкуры.
Спали, зарывшись в снег, глухари. Спали в дуплах белки, соболи.
Славка лежала с открытыми глазами. В печурке трещали дрова, бросая на палатку красные блики. Палатка колыхалась, по ней секло, шуршало. Пахло шкурами, хвоей, снегом и дымом. Славка думала о том, что вот за эти сутки ничего с ней не случилось, но ей почему-то кажется, что все же с ней что-то случилось. И вдруг, разогнав все мысли, теплые губы прижались к ее губам. Ее пронзило чувство оглушительное, точно крик - это был и страх, и восторг, и желание оттолкнуть, и желание обнять.
Она видела, как бьется стенка палатки, озаренная печкой, и слышала далекую, раскатистую пальбу: буря валила звонкие сушины...
Ночью Славка проснулась от бряканья и от зверского холода. Анатолий совал в погасшую печку дрова. В темноте на стенах палатки опять запрыгали красные пятна. Свет из печки озарил протянутые к дверце голые ноги каюра. "И как это он не мерзнет?" - удивилась Славка. Она следила за Анатолием, испытывая к нему, точно к родному, новое чувство нежности. Ей не хотелось омрачать это чувство какими-то сомнениями и думами.
Она услыхала, что пурга стихла, и там, в тайге, идет какая-то непонятная жизнь. Мимо палатки, в темноте и морозе, как будто бежала большая толпа людей. Снег трещал, хрустел, взвизгивал.
Вот пробежали в сапогах, вот в легких туфельках.
Славка испуганно приподняла голову. Анатолий сидел на дровах, курил.
А там, вокруг палатки, словно рюмки чокались, звеня прозрачно и тоненько. Вот кто-то ложечкой поболтал в стакане. Вот задребезжали консервные банки. Вот по графину застучал карандаш. А вот ударила дощечка о дощечку.
- Толя, что это? - прошептала Славка;
- Олени бегут. Должно быть, стадо испугалось волков. Колокольцы, боталы звенят.
Некоторые олени подходили к самой палатке, чертили по ней рогами. Славка слышала, как они сопели, били копытами, жевали ягель.
Долго бежали олени мимо палатки, большое стадо было.
Задумчиво курил Анатолий, плясали на палатке пятна, трещала печка, пела труба, топали легкие копыта.
А Славка думала: какая это у нее счастливая, удивительная ночь...
На путях безверия
Утром, покормив лисиц, полная надежд, Ася побежала к Корнееву. Пурга несла тучи снега. Из них вылетела оленья упряжка и опять утонула в снежном кипении. Отряхнув шапку и пальто, веником обметя унты, она вошла в кабинет. Ее обдало теплом.
Хрупкая девушка-эвенкийка, с припухшими щелочками глаз, кричала в трубку:
- Банк? Зоя, у тебя тушь есть? Мне бы три комсомольских билета заполнить... Жаль, жаль!
Корнеев встретил Асю неожиданно строго.
- Понимаешь, какое дело, - проговорил он, не глядя на нее и перекладывая без нужды газеты и журналы. - Был у директора инструктор Зимогоров. Занимался твоим вопросом. Ну и пришел к выводу... Вот, прочитай, - он подал Асе ее заявление.
- Редакция? - кричала девушка. - Володя! Тушь у вас есть? А может быть, капельку найдете?
На заявлении стояла резолюция инструктора: "Как показывают завскладом и зверовод, А. Иевлева пыталась похитить шкуру лисицы путем ее упрятывания в опилки. Оправдывающих ее документов и фактов не обнаружено. Ничего, исходя из этого, предпринять не представляется возможным".
- Видишь, какое дело, - строго заговорил Корнеев. - Татауров - человек авторитетный в области. На хорошем счету. Мы не можем без фактов в руках нажимать на него. У него факты, а у нас что? Одни твои слова!
Ася потрогала свои щеки, пальцам стало горячо.
- Значит, ему можно верить, а мне нельзя? - спросила она звенящим голосом.
Корнеев пожал плечами.
- А как прикажешь разговаривать с ним? Ведь мы должны сказать ему, что он ошибся. А чем мы ему докажем это? Одной интуиции, дорогая, мало.
- Значит, вам плевать, что я остаюсь воровкой? Вам важнее не обидеть авторитетного директора? Конечно, кому же поверить - известному директору или неизвестной девчонке, - лицо Аси затвердело, глаза сверкали насмешливо.
- Никто так вопрос не ставит! - рассердился Корнеев. - Но ты дай нам хоть какие-нибудь доказательства.
- Вам мало честного слова? - в упор спросила Ася.
- Честное слово! - воскликнул Корнеев. - Это всего лишь слово!
- Паспортный стол? - Кричала в трубку девушка. - Иван Фомич, выручайте! Тушь нужна. Я уже по всему поселку выплакивала!
- Значит, вы меня считаете воровкой? - требовательно спросила Ася.
- Слушай, Иевлева, как ты странно ставишь вопрос! - возмутился Корнеев.
- Я спрашиваю, вы считаете меня воровкой или нет? - настаивала Ася.
- Ты хочешь, чтобы мы шли к Татаурову с голыми руками против яркого факта?!
Ася с презрением посмотрела на Корнеева, разорвала заявление, бросила его к печке и вышла.
Она брела среди снежных вихрей, брела и думала: "Татауров - равнодушный хам, Дорофеев - человеконенавистник, а Корнеев - трус. Зачем они на земле? И откуда они взялись? Они не верят человеку".
Около школы ей повстречалась Ия Коноплева. Худая, с тощей шеей, с подергивающимися губами. Ее мятое пальто было в пуху, в оленьих шерстинках, в пятнах от извести. Две пуговицы болтались, едва держась на нитках.
- Мерзавцы! Подлецы! Я уже все знаю! - проговорила она. - А чего еще можно ожидать от людей?! Я спрашиваю тебя, чего еще можно ожидать от них?! - страстно допытывалась Ия.
Ася смотрела на фиолетовый от чернил кончик пальца, что торчал из продранной перчатки. Ей стало жаль Ию.
- Зайдем ко мне, Ася.
Асе давно уже хотелось по душам потолковать с этой девушкой, как-то помочь ей.
В комнате Ии было пусто. Кое-как застланная кровать, две табуретки да стол, заваленный грудой мятых кофточек, платьев, чулок и каких-то истрепанных книг. На освобожденном уголке стояла тарелка с головой селедки, консервная банка с полувырезанной, загнутой, зазубренной крышкой. Банка до краев была набита окурками.
В комнате изо рта валил пар. В углах сверкала изморозь. Со стекол на подоконники сполз лед. Ася не стала раздеваться.
Ия все сгребла со стола в охапку и, роняя на пол книжки, носки, бросила на кровать.
- У нас ведь как рассуждают? "Совхоз выполняет план, о нем кричат газеты - значит, директор прекрасный человек!" - заговорила Ия, швырнув на кровать шапку. Не сняв пальто, она села к столу, сунула в рот папиросу, ломая спички, прикурила.
- Вот за какую зацепку держатся все эти татауровы! А как он к людям относится? Это существенного значения не имеет! Татауров не хочет тебе зла, но Татауров не хочет тебе и добра. Просто ему все равно. Он равнодушен! Он - хам!
Ася сидела, подавленная этой нежилой комнатой, видом опустившейся девушки, ее судорожными движениями, точно Ия все время хватала раскаленные угли.
- Зачем ты куришь? - с упреком спросила Ася.
- С такими людьми не только закуришь, но и запьешь! - Ия откусила кончик папиросы, выплюнула на пол. - Противно все!
Она вдруг истерически обрушила на Асю поток злых слов, смешанных со слезами. Она с отвращением рассказывала о своей работе, о ненавистных ей учениках, о директоре, который измучил ее придирками, нагоняями, о педагогах, которые осточертели со своей критикой, о сухости, о черствости, о злобности человеческого сердца.
- И ты хочешь, чтобы я верила после этого людям? Да я бы многих из них в ложке утопила! Ты еще все это испытаешь на своей шкуре, - говорила она, кривя губы, перегибаясь через стол к Асе. - Сейчас они сделали из тебя воровку - подожди, то ли еще будет! И выбрось из головы всякие красивые затеи, всякие мечты, чтобы потом не терзаться. Мечтам не дадут сбыться. Их испакостят!
Асе неприятно было слушать Коноплеву, но в то же время она видела, что Ия говорила немало и правды. Ведь существуют же чугреевы, татауровы, дорофеевы. Неужели они помешают, и не быть тому, чего хочется, не дойти туда, куда шла. Асе стало душно. Она расстегнула пальто.
А вспыхнувшая Ия вдруг погасла, бессильно обмякла, на старообразном лице ее проступила усталость и брезгливость. Она снова закурила и, морщась, вяло продолжала:
- Подожди, еще вся ложь впереди. Ты еще хлебнешь ее и вспомнишь меня. Вот встретишь парня, будешь молиться на него, всю себя с восторгом отдашь ему, а он в этот же день в углу будет тискать какую-нибудь соседку.
- Ия, что ты говоришь! - воскликнула Ася, глядя на нее испуганно.
- Правду говорю! - опять вскипела Ия. - Все мужики таскуны! Смотрят на нас, как на дичь. Охотятся! Противно! Жена в роддоме, а он у любовницы.
Ия зло щурила глаза и то выкрикивала, то переходила на свистящий шепот. Асе стало жутко. Она не хотела, но все же чувствовала, что поддается ее настроению. Как загипнотизированная, следила она за Коноплевой. А от той струилась горькая сила, сила отчаяния, полного безверия.
- А наш брат, бабье, лучше ли?
- Не надо! Не надо! Хватит! - попросила Ася.
- У меня в Воронеже соседки были. Сестры. Назовут мужиков, гуляют. А потом по очереди уходят с каждым в другую комнату. А там лежит парализованная мать. От их ложа любви до ее кровати - два шага. Она лежит, все видит, а двинуться не может...
- Довольно! - Ася вскочила. - Ты врешь все!
- Клянусь своей матерью, так было. Ты еще наивное, мокрогубое дитя! Чего ты хочешь от людей? Я старушку как-то встретила. Просит милостыню. А у нее, оказывается, сын инженер и две дочери замужем...
Ася почувствовала, что она сейчас ударит Ию, в глазах рябило. И она встречала таких же брошенных матерей. А Ия все швыряла и швыряла в нее страшными, низкими, грязными историями. И самое жуткое было то, что действительно такое случалось, Ия взяла эти истории из жизни. И все-таки душа Аси отбивалась от них, возмущалась, не могла согласиться.
- Ты врешь на людей! - крикнула Ася. - Ты опустилась! Ты жалкая, бессильная, озлобленная! Ты нарочно выбираешь в жизни всякие гадкие истории. Ты гадкие поступки гадких людей приписываешь всем! - Ася смотрела на Коноплеву гневно. - А я знаю - люди умные, добрые. Мы сидели в Москве без денег, спали на вокзале. А незнакомый человек за свои деньги привез нас сюда...
- Это только остолоп мог завести вас в эту дыру!
- Привез, помог и ничего не взял. Я могу рассказать тебе тысячи хороших историй о хороших людях. Ты - истеричка! Ты придумала свою злость на людей. Встретила одного подлеца и решила, что все подлецы. Забилась в эту конуру и рычишь!
Так горячо было возмущение Аси и так неожиданно нападение, что Ия растерялась и сидела жалкая, испуганная.
- Ты посмотри на себя, кем ты стала? - все увереннее и горячее говорила Ася. - Почему живешь одна? Завтра же возьми кого-нибудь из девчат. Вот у нас Любава без квартиры. В комнате все прибери, дров напили, чтобы печь пылала. Пальто вычисти, платья погладь, эту гнусную банку с окурками выкинь. И, главное, идиотские мысли из головы выброси! И потом, какой ты педагог? Ты же не любишь свою работу, не любишь детей. Как ты стала педагогом?
- Да на черта мне нужно это педагогство! - воскликнула Ия. - Я всю жизнь мечтала о технике, о радио.
- Ну и шла бы в радиотехнический.
- Как же, ждали меня там! Не сдала. А родные заставили в пединститут идти.
- Сама предала свою мечту, вот и расплачивайся теперь... Как это можно предать свою мечту? - изумилась Ася. - Это все равно, что предать свое сердце!
- Вот я и скриплю зубами. Увижу школу и скриплю, - прошептала Ия.
- Так брось ее! Не будь мямлей! Не мучай себя, учеников, педагогов.
- Я просила отпустить - не отпускают. Говорят, что должна еще два года отработать.
- А какой толк от твоей работы! - Ася махнула рукой. - Ладно. Я поговорю с ребятами. Помогут. Уедешь.
- Если бы... - встрепенулась Ия. - Ведь я сама себе уже противна. Запуталось все. Перецапалась со всеми. Не люблю всех, и меня не любят. Переменить мне нужно место. Это мне урок на всю жизнь.
- Уедешь, - уверенно сказала Ася...
Она шла в ледяной тьме к своим лисицам. Шла сердитая, решительная и все думала о Коноплевой.
Около клуба толкалось несколько парней. Мелькали огоньки папиросок. Взвизгивал под валенками снег. Раздавался голос Космача:
- Знаешь, как один храбрец рассказывал? "Вот я и погнался за ним. Оглянулся, а он далеко позади. Бежим! То я от него, то он за мной. Схватились. И дал же я ему! То он на мне, то я под ним, то он наверху, то я внизу!"
Парни захохотали.
Космач фонариком осветил лицо проходившей Аси.
- Ну как Андреяшка? Прыг-скок - и в песок? - спросил он под гогот парней.
Ася похолодела от бешенства. Она неожиданно бросилась к Космачу и ударила его по щеке рукавицей, потом со злым удовольствием ударила еще два раза.
- Что ты, что ты, одурела? - бормотал растерянный Космач. - Я же пошутил!
Асе больше всего показалось обидным, что парни, танцевавшие с ней в клубе, не встали на ее защиту, а угодливо подхохатывали хулигану.
- Эх вы! - сказала она им и ушла.
Все смущенно молчали. И только Космач проговорил:
- Вот это... да-а...
Ася по извилистой тропке выбежала на реку. Дорога тянулась по льду. Ася остановилась около проруби. Должно быть, отсюда еще недавно брали воду. Из белого снега и льда на Асю разверзся черный, жуткий рот. В нем хлюпало, чавкало. Черный поток выносился из-подо льда и вновь уносился под лед. С кромки в чавкающую глотку лилась поземка, будто из подойника широкой и бумажно-тонкой струей сливалось молоко.
"Она, дуреха, стоит уже на краю такой вот проруби", - подумала Ася о Коноплевой и вспомнила узбекскую поговорку, которую дядя Вася привез из Бухары: "Худой кляче и туча в тягость".
Вдруг заскрипели полозья нарт. Подъехали упряжки. Мужчина крикнул:
- Эй, кто там? Почему так поздно?
И от этого голоса пахнуло теплом и жизнью. Ася побежала к упряжкам, а ей навстречу бежали шумные, какие-то размашистые, обновленные дорогой Славка и Колоколов...
Ася слегла. Ее мучили слабость и бессонница. Доктор объяснил это нервным потрясением. Он выписал ей лекарство.
- Дуреха! - кричала Славка, стоя у кровати. - Ты что забрала себе в голову?! Ты белены объелась?! Переживать до того, чтобы свалиться.
Ася уже два дня лежала вялая, равнодушная, угасшая.
- Две-три собаки гавкнули на нее, а она уже и ополоумела! Я с тебя стряхну хандру своим лекарством. Поднимайся. Есть хорошие новости. Будем готовить корм лисицам, и я расскажу тебе.
Они вытащили из ледника рваную тушу оленя, задранного в тайге волками, полмешка цокающей, изогнувшейся подковами рыбы и высыпали ее в большой котел с трубой и топкой. Он был установлен около кухни-палатки.
Ася сначала морщилась, в глазах плыли круги от слабости, но жестокий мороз освежил.
- Анатолий шум поднял, - рассказывала Славка, взмахивая топором и врубая его в мясо. - Его поддержала Любава и другие девчата, которые в тот день работали с тобой. Даже Космач и тот ополчился на Татаурова.
Ася разводила огонь в топке котла. Ей стало тепло не то от Славкиных слов, не то от вспыхнувших чурбачков.
Потом они растопили в старенькой палатке железную печку и поставили варить в ведре кашу. Перевернули корыто с пристывшими остатками лисьего корма, сели.
- Анатолий разругался с Корнеевым в пух и в прах, говорил с парторгом. Тот - за тебя, - рассказывала Славка. - В общем, послезавтра Новый год. Отпразднуем его, и соберется комсомольское собрание. Оно нажмет на директора. Да тут дело выеденного яйца не стоит! Все будет в порядке.
- Пойдем в избу, - Ася поднялась, - голова кружится.
Молчал каменно-недвижный лес, пылала стужа, пылали звезды, тявкали, лисицы.
- Я и не сомневаюсь, что все утрясется, - проговорила Ася. - Но меня поразило, что есть такие люди. А я и не знала.
- Дурехи мы еще, - громко согласилась Славка. - Как тот слепой, ощупываем жизнь! Видим, а не понимаем! Еще отец говорил, что мы котята слепые.
- Знаешь, Славка, верь человеку, верь, что он хороший, честный. Один раз ошибешься, а сто нет. Отвратительны людишки, которые на ближнего смотрят с подозрением!