Ася относилась к своему зверью с насмешливой ласковостью и любопытством. Лисицы уже знали ее, не забивались в углы.
- Андреяшка! Андреяшенька! Ах ты, разбойник! - приговаривала она, освещая фонариком крупного лиса, которым в совхозе особенно дорожили. Серебро его шкуры было жемчужное, самое драгоценное. Андреяшку держали для племени. Злой, как черт, неукротимый, с ненавистью смотрел он на людей. Как-то зазевалась работница, и он напрочь отхватил ей палец. Сейчас он, жадно хлебнув ноздрями запах еды, бесновался, носясь по клетке черным вихрем. Сетка гудела, тряслась.
- Попляши! Попляши! У-у, зверюга! - приговаривала Ася, шлепая на дощечку еду. Она приоткрыла дверку, сунула ужин.
Андреяшка припал к вареву, неистово зачмокал, яростно захрустел костями.
А вокруг гремели сетки, плясали, шныряли, шмыгали звери. Ася шла, в дверцы совала еду на дощечках или в маленьких деревянных корытцах.
В другом ряду клеток послышался раскатистый смех Славки и голос Анатолия Колоколова. Ася остановилась, слушала смех, скрип снега под ногами, бряканье ведерок.
- Майка, получай баланду! - весело кричала Славка, стукала корытцем.
- Сколько мяса в леднике? - тоже весело спросил Колоколов.
- Дней на десять хватит.
- Скоро поеду в стадо за мясом.
- Жри, Злюка, жирей! Отращивай мех! - покрикивала счастливым голосом Славка.
Ферма стихла, не шумели сетки. Ася шла обратно, открывала дверцы и палкой, чтоб не укусили лисицы, вытаскивала кормовые дощечки, корытца, бросала их под клетки.
Нарочно гремя пустым ведром, она пошла в избу. Фонариком осветила у калитки красную кучу ободранных лисьих тушек. Тонкие косточки лапок, плетки хвостов - все это переплелось, смерзлось, окаменело; Недавно был проведен забой.
Ася хмуро дернула дверь, обитую оленьими шкурами, вошла в дом.
Славка задерживалась. Ася сердито подбросила дров, и железная печка забушевала, подняла пальбу. Сразу сделалось жарко.
На бревенчатой небеленой стене висела картинка: в синей дали моря белел клочочек убегающего паруса. Ася посмотрела на него, тихонько вздохнула, сняла пальто, шапку, постояла, не зная что делать, мягко, бесшумно прошлась, чувствуя сквозь оленьи унты щепки и палочки на полу. Опять вздохнула, вытащила одну половицу - вечная мерзлота выжала в подпол воду, - зачерпнула ведром воды вместе с льдинками и поставила на печку. Завтра нужно будет мыть пол.
Треснуло, выстрелило от стужи бревно в стене. А Славки все нет...
Вместо стульев Колоколов приволок им откуда-то два самодельных парикмахерских кресла с торчащими подголовниками.
Окна с улицы занавешены мешками. К дощатому потолку на веревочках прилажена длинная палка, к ней прикреплена пестрая занавеска, скрывающая кровать. На эту палку забрасывали платья, полотенце.
Около кровати виднелся большой, спиленный вровень с полом пень, его трудно было выкорчевать и поэтому просто спилили и покрасили вместе с полом. На оранжевом пне ясно виднелись годовые круги.
Все это забавно, а когда трещит печка, даже уютно. Но Ася хмурится: Славки все нет...
Зашумела пила. Сначала там, во дворе, пилили, а потом застучал топор. Распахнулась дверь, и в клубах стужи ввалилась Славка. Лицо ее красно от мороза. В пышной тарбаганьей шапке, в телогрейке, в оленьих унтах, она была настоящей русской красавицей.
- Чай приготовь! Будем чай хлебать! - крикнула Славка и выбежала из избы. С улицы донесся смех. Лицо Аси стало еще строже. Она поставила на печку чайник, застелила стол свежей газетой, зажимая в ладони, наколола ножом сахар. А они долго пилили, долго таскали дрова. В дверь то и дело врывались большие морозные клубы, в них мелькала Славка, гремели поленья. Наконец, смеясь над чем-то, они вошли оба. Лица их пылали, ресницы заросли инеем, лохматые шапки съехали на затылок. На них приятно было смотать.
Асе нравился Колоколов, нравилось его круглое курносое лицо с мальчишечьи-пухлыми губами, его постоянная бодрость и неугомонность. И все же с некоторых пор она хмурилась при виде его, была суховатой. И Колоколов это чувствовал. Но он не знал за собой никакой вины и поэтому решил, что просто у Аси строгий характер. И ему это даже нравилось. И вообще ему было хорошо около сестер. Уже два года живет он бобылем и соскучился об уюте, которым был окружен в доме матери. И вот в эту суровую даль, в лютые морозы, в грубоватый мужской мир, в хозяйственные заботы совхоза вдруг явились две милые сестры. И сразу же его жизнь наполнилась волнением, что-то зазвучало в душе тонкое, смутное, будто повеяло хорошими цветами. Даже просто вот так сидеть около их печки, видеть их лица, глаза, мелькающие руки, даже это - чудесно.
- Скоро вам легче будет, - сказал Колоколов. - Полсотни лисиц на убой выбрали. Только сотня у вас останется.
Он подал Асе список отобранных лисиц.
- И Андреяшку! - воскликнула она.
- Стареет. Сыновья его останутся.
- Жаль Андреяшку. Нравится он мне злостью своей. Как он меня ненавидит!
Колоколов взял гитару, сел у печки на груду дров и, закрыв глаза, осторожно перебрал струны, тихонько запел свое любимое:
Однозвучно гремит колокольчик,
И дорога пылится слегка...
Пел он удивительно хорошо, с душой.
Ася собирала на стол ужин. Славка смотрела в окно. А что она могла увидеть там? Разбитую форточку, затянутую оленьей шкурой? Трещину, залепленную полоской, отрезанной от газеты? Горный ледник, ползущий со стекол на подоконник? Между рам вместо ваты лежал зеленый мох, усыпанный клюквой. Славка смотрела на эту зелень, и перед ней возникали поля в цветах, юг и море, и еще что-то необыкновенное, чего она не знает, но что маячит ей впереди. И об этом же звенит гитара, зовет, обещает.
И голос, хватающий за душу, несется из той бесконечной дали:
И замолк мой ямщик, а дорога
Далека, далека, далека...
Ася искоса бросила взгляд на Славку.
Колоколов сквозь густые ресницы тоже смотрел на нее. Радость затеплилась в его душе. Он негромко воскликнул:
- А все-таки вы молодцы, девчата!
- Почему? - спросила Славка, поворачиваясь.
- Молодцы, да и все! - ответил Колоколов, перебирая струны. - Молодцы, что едете к морю, что заехали в Калары, молодцы, что хорошо ухаживаете за лисичками, молодцы, что встретились мне, что растопили сейчас печку, вскипятили чай и слушаете мой бред!
Он засмеялся, пальцы его стремительно пробежали по грифу, громко прозвучал последний аккорд. Колоколов встал, повесил гитару на гвоздь, прошелся по комнате, безуспешно пытаясь пригладить непокорные вихры.
- Мне рассказали однажды интересную историю, - оживляясь, заговорил он. - Был один слепой. От рождения. Так, слепым, он прожил двадцать лет. И вот Филатов сделал ему операцию. И слепой прозрел. В жизни чудес больше, чем мы думаем. Смотрит он вокруг и ничего не понимает. Видит, а не понимает.
Асю и Славку заинтересовал этот рассказ. Они сидели в своих парикмахерских креслах, откинув головы на подголовники.
- Стали его учить разбираться в мире. "Что-то" клали перед ним. Он видел, но не знал, что это такое. Тогда он трогал рукой это "что-то" и радостно говорил: "Кошка!" - и запоминал, какая она. "А это что?" - спрашивали его. Он видел что-то непонятное, пугающее. И вдруг слышал шелест листвы. Удивленно спрашивал: "Дерево?" Трогал рукой и вскрикивал: "Дерево!" Его учили понимать, что оно раскидистое, зеленое.
- Забавно! - воскликнула Славка. - А ведь так оно и должно быть!
- Он осязательные образы старался соединить со зрительными. И все же осязательным образам он верил больше, а зрительные долго оставались ему чужими. Странно, но факт! Все, что он видел, ему казалось неправдоподобным, как сон. Когда же он это видимое трогал, ощупывал, оно становилось для него обычным, существующим.
- Я понимаю его, - задумчиво сказала Ася.
- С этим ощущением сна, миража он прожил почти всю жизнь. Был неуверенным, робким. Ходил и вообще жил осторожно, с оглядкой: боялся что-нибудь сломать, или сделать что-то не так, или попасть впросак. И долго он еще ощупывал то, что видел.
Сестры рассмеялись.
- Садись, пей чай. - Славка освободила ему парикмахерское кресло.
Колоколов сел.
Ася слушала, возя по столу солонку, - стеклянного лебедя с горделиво изогнутой шеей. Эту солонку подарил им Колоколов.
- Ему, например, не просто было понять - красивая перед ним женщина или нет? Тогда больничные няни заставили его ощупать их лица. И вдруг он о пожилой женщине сказал, что она самая красивая. Представляете? А лицо ее было пухлое, расплывчатое, но очень доброе, ласковое. Оказалось, что красоту он понимал как доброту!
- Ну и правильно понимал! - воскликнула Славка.
Ася налила крепкий чай. Колоколов с удовольствием отхлебнул несколько глотков.
- Вот и я также одно время ощупывал жизнь. Когда из маминых хором выбрался. Знал, что всякое в жизни есть, но знал понаслышке. А потом все своими руками стал ощупывать. Привыкал к жизни. И ничего, привык. Теперь все вижу, все понимаю.
Ася, крутя лебедя за стеклянную шею, о чем-то думала. А потом строго спросила:
- Нет, почему же мы все-таки молодцы?
- Потому, что вы легко и просто вошли в нашу совхозную жизнь, - ответил Колоколов.
Ася пожала плечами, сухо возразила:
- Мы никогда не были бездельницами. Отец и мать у нас рабочие, работали и мы. Не понимаю, что это за подвиг - жить без мамы. Или жить на севере. Это писатели высосали из пальца драму: маменькин сынок и жизнь!
- Чего ты ощетинилась? - спросила Славка, беспокойно глянув на Колоколова.
- Так... Тоска!
- Были такие драмы или нет - спорить не буду, - сказал Колоколов. - Но что у нас в Чапо она сейчас разыгрывается - факт! Вы же знаете Ию Коноплеву? Она преподает немецкий. - Колоколов посмотрел на пышные, вьющиеся волосы Славки и почувствовал тихую радость. - Приехала после института. И как-то повела себя неумело. Ученики до безобразия не слушаются ее. Бегают по классу, галдят, уроки не готовят. Ия им замечание - они ее передразнят. Низкая успеваемость, плохая дисциплина. - Колоколов посмотрел в серые глаза Славки и почувствовал себя совсем счастливым. - На педсовете ее кроют, директор ругает, на комсомольском, на профсоюзном собраниях стружку с нее снимают. Она и растерялась, руки опустила, озлобилась. Перессорилась со всеми педагогами. Одна осталась. А ее все долбают. - Колоколов взглянул на губы Славки и снова на ее волосы. - Стирать не умеет, зарплату растянуть не умеет, приготовить обед не умеет, ладить с людьми не умеет. Одним словом, не приспособлена к жизни. Да еще ко всему - истеричка она. И некрасивая. Придет в клуб, а с ней никто не танцует. Потеряла веру в себя. Даже курить стала. Закроется на крючок, завесит окна и сидит в темноте. Одна. Что она делает? О чем думает? Я в райкоме предупредил ребят: будет беда. Она дошла уже до точки. Вот видите, бывает и не так просто, как у вас получилось. Поэтому-то я и назвал вас молодцами.
Ася поднялась, на душе было неприятно от этой мрачной истории. Стрельнуло бревно в стене. Славка и Колоколов молча смотрели друг другу в глаза и улыбались.
- Черствые вы все, вот что я вам скажу! - неожиданно взорвалась Ася. - Человек дошел почти до петли, а вы в стороне!
- Пробовали с ней и так и этак...
- Значит, казенно пробовали! Человек работать не может, не умеет, класс над ней издевается, а вы только стружку снимаете. Она просила, чтобы ее уволили?
- Просила. Отказали.
- Так чего же ее мучить? Или помочь, или отпустить!
Колоколов внимательно посмотрел на возмущенную Асю, задумчиво согласился:
- Тут вы, пожалуй, правы. Ей нужно переменить место.
Асе почему-то захотелось плакать. Может быть, потому, что жизнь, которой она так восхищалась, таила в себе и темные уголки. А может быть, потому, что она не могла смириться с тем, что рядом есть страдающие люди. Нет, не могла она мириться с несчастьем ближних.
Она ушла за занавеску, сдернула унты, бросила их на оранжевый пень и забралась на кровать. Она раскрыла "Остров сокровищ" на английском языке. И сразу же стало легче. Перед ней зашумели моря и гавани.
Сестры эту зиму усердно изучали английский язык. Много веков звучал он на всех морях, во всех портах мира, на всех широтах и параллелях. Что за штурман, если он не знает этого морского языка? Сестры изучали его в школе, изучали и здесь.
Ася читала, заглядывала в словарь, а Колоколов и Славка сидели у печки на дровах и о чем-то говорили.
Ася опять вспомнила историю Ии Коноплевой, и ей противным показалось веселье Славки и Колоколова. Ей пришла в голову мысль, что счастье часто бывает эгоистичным. Вот он рассказывал о Коноплевой, а сам не спускал глаз со Славки. Сейчас где-то в холодной темной комнате сидит одна эта самая Ия, курит, а они шушукаются, хихикают...
В окно доносилось глухое тявканье лисиц.
У печки затихли.
Стало слышно, как в бутылку, подвешенную к подоконнику, по тряпочке сочилась вода и капала: буль-буль!
Не шуми ты, рожь
Пряди волос, ресницы, невидимый пушок на румяных щеках, воротники, шапки - все обросло инеем. Ася и Славка не вошли, а вбежали в клуб - так подгоняла стужа.
Клуб в Чапо был бревенчатый, просторный. В железных печках его трещали дрова. На стенах висели картины, фотографии, лозунги.
Заведовал клубом по совместительству Анатолий Колоколов. Когда ему вручили этот клуб, грязный, холодный и угрюмый, как амбар, он созвал молодежь и заявил:
- Будете помогать - возьмусь за него, не будете - гори он жарким пламенем!
- Берись! Будем! - загалдели ребята и девчата.
- Ну, вот что, орава! Где нет тепла - там нет искусства. Так говорил один актер, клацая зубами на ледяной сцене. Завтра штурм тайги - будем валить сухостой, клуб начинается с дров, а кончается грамотами на смотре художественной самодеятельности!
И Колоколов сумел сбить вокруг себя, как он выражался, "дружную ораву". За несколько "штурмов" амбар снова превратился в клуб. Его вымыли от потолка до пола, украсили еловыми лапами, сделали фотовыставки. А дровами обеспечили на весь год...
В печке гудело пламя, из дверцы на прибитый железный лист падали пляшущие блики. Сестры бросились к печке, протянули к ней руки.
Колоколов засмеялся, спрыгнул со сцены, подошел к ним, приглаживая мальчишеские вихры.
- В сосульки превратились? Вот я вас в тайгу увезу. Попробуйте-ка в такой мороз в палатке спать!
- Подумаешь, испугал! - зашумела Славка. - Да хоть сейчас поеду!
- Идет! Ловлю на слове! Потом не отбрыкиваться!
- Ты ее, Анатолий, через тайгу-матушку на оленях прокати, да с ветерком! - проговорил шофер Алешка Космач. Это был отчаянный парень, в прошлом дважды сидевший в тюрьме за дебош и хулиганство. Тюрьма оставила на нем следы - татуировку. На левой руке его выколота уродливая женщина. Под ней дымчатые буквы вздыхали: "Любовь разбита". На правой руке целовались два сизых голубка. Дымчатые буквы здесь радовались: "Есть на свете любовь". На плече синий крест над могилой и слова: "Спи родной отец". На груди профиль парикмахерской красавицы и строка: "Сердце красавицы склонно к измене". На спине крупно, как лозунг: "Годы уходят а счастья все нет". Как большинство уголовников, Космач был сентиментальным.
Немало лет он имел дело с милицией, с судами, с тюрьмой. Но наконец это ему надоело. Он приехал к матери в совхоз и зажил, как все...
На сцене шла репетиция чеховского "Юбилея". Роли исполняли редактор газеты, судья, библиотекарша и учительница. Все это была молодежь. Сейчас они больше смеялись, чем репетировали.
- Братцы! А ведь Новый год на носу, и концерт потребуют с нас, как с миленьких! - крикнул Колоколов.
Ася устроилась около печки, уткнулась в книжку: она учила для концерта "Персидские напевы" Есенина.
Колоколов со Славкой сели в последний ряд. Они ждали репетиции своего номера.
- Мне очень хочется, чтобы ты получше узнала тайгу, - шептал Колоколов. - Пожить здесь и не узнать ее - глупо. Ведь больше уже никогда - понимаешь? - никогда ты сюда не приедешь! Каларская тайга, гольцы!
Славка с удовольствием слушала его и радовалась, что они могут шептаться.
- Поедем со мной в стадо? Увидишь оленей, таежные дебри...
- Я же сказала - поеду! - задорно ответила Славка.
- Обещаю тебе: ты эту поездку будешь помнить всю жизнь.
- Вот здорово! Едем!
Полная Любава, с соломенной косой и с добрым лицом, пела на сцене низким, грудным голосом:
В роще калина, темно, не видно.
Соловушки не поют.
Космач, положив кудлатую голову на баян, закрыл глаза, растягивал мехи, и баян звенел о теплой темноте, в которой спали роща и соловушки.
Колоколов почему-то тихонько засмеялся, ладонью потер лицо, счастливо посмотрел на Славку серыми простодушно-веселыми глазами.
- Откуда ты взялась? Из каких стран заявилась? Из каких лесов прилетела?
Славка тоже еле слышно засмеялась, прикрыла влажные глаза.
- Нет, какая забавная штука жизнь! - изумился Колоколов. И вдруг без всякой связи добавил: - Ярослава! Имя у тебя - дай бог каждой!
И от этих слов, и от песни о темной роще с милым другом, которому все соловушки запели, сердце Славки радовалось.
Она посмотрела на него серьезно. Он крепко сжал ее холодные пальцы. Они смущенно уставились на сцену, не слыша репетирующих, не замечая хмурых глаз Аси...
А потом пели они.
Тронул лады баяна Космач, и нежно попросил Колоколов:
Не шуми ты, рожь,
Спелым колосом...
А его просьбу поддержала Славка:
Ты не пой, косарь,
Про широку степь.
Все чтецы, танцоры сидели в зале. Космач уставился в потолок, точно смотрел на плывущие облака. Голоса и Славки, и Колоколова, и баяна сливались, вторили друг другу, неслись в привольные поля, к медово-душистым покосам.
Ася сердито смотрела на лицо Славки, и неожиданно увидела, что сестра похорошела, расцвела и уже больше не походила на школьницу. Ася хрустнула тонкими пальцами.
Все заслушались, а особенно Любава. Она даже рот приоткрыла. И вдруг, сама не зная почему, удивленно зашептала, касаясь горячими губами Асиного уха:
- Батюшки! Да ведь он любит ее. Глянь-ка, Ася. Любит ведь он ее!
- Не болтай чепуху! - сердито оборвала Ася. - Приснилось тебе, что ли?
После пения репетировали русскую пляску. Библиотекарша Ниночка плавала павой. Вокруг нее смущенно топтался парень, тяжелый, словно глыба. Он был выше всех и шире всех. Космач фыркал, растягивая баян.
- Чего ты топчешься? Конь да и только! - крикнул он. Все засмеялись.
Коренастый, ловкий Анатолий азартно подсучил рукава пиджака, готовясь репетировать пляску.
Славка подошла к печке. Ася отметила, что она теперь и ходит как-то по-другому, плавно. Ася отвернулась. Славка смотрела на сестру, но не видела ее. Потом очнулась, спросила:
- Как мы пели?
- Лучше некуда... Спелись, - ехидно ответила Ася.
Славка, услыхав голос Колоколова, быстро повернулась к сцене.