Роман Галины Николаевой "Битва в пути" - одно из лучших произведений русской советской литературы, появившихся после XX съезда КПСС. Писательница ставит и по-новому решает в нем многие актуальные проблемы нашего времени. Но особенно большое место занимают в романе проблемы морали (любовь, семья, быт).
"Битва в пути" учит серьезному и честному отношению к жизни, помогает моральному и эстетическому воспитанию. советских читателей.
Содержание:
ГЛАВА 1. МАРТОВСКАЯ НОЧЬ 1
ГЛАВА 2 НЕМИЛЫЙ ЗАВОД 5
ГЛАВА 3. БОЛЬШИЕ ГЛАЗА 10
ГЛАВА 4 "ХОХЛАТЫЙ БЕГЕМОТ" 14
ГЛАВА 5 "ТИНКА ЛЬДИНКА-ХОЛОДИНКА" 22
ГЛАВА 6. ЛИЦОМ К ЛИЦУ 38
ГЛАВА 7. ДОМ ПОД СОСЕНКАМИ 43
ГЛАВА 8. ПЕРВЫЙ ВКЛАДЫШ 49
ГЛАВА 9. ХОДИТ ПТИЧКА ВЕСЕЛО… 54
ГЛАВА 10. "ЗНАЧИТ, ЭТО БЫВАЕТ" 57
ГЛАВА 11. ДАШИНО ОТКРЫТИЕ 63
ГЛАВА 12. ПОД ДАМОКЛОВЫМ МЕЧОМ 66
ГЛАВА 13. "БУДАРЬ" 71
ГЛАВА 14. ЭТО БЫВАЕТ 76
ГЛАВА 15. ЛЕТАЮЩИЕ ПРОТИВОВЕСЫ 81
ГЛАВА 16. ДОН КИХОТ И3 МОДЕЛЬНОГО 85
ГЛАВА 17. СУД КОЛЛЕКТИВА 88
ГЛАВА 18. ЕДИНОМЫШЛЕННИКИ 94
ГЛАВА 19. "БОЖЬЯ КOPOBKA" 100
ГЛАВА 20. ПОБОИЩЕ 106
ГЛАВА 21. ПЕРВЫЙ СНЕГ 112
ГЛАВА 22. ПЕРЕД ТРЕТЬИМ ЗВОНКОМ 115
ГЛАВА 23. ДЕДЫ И ВНУКИ 118
ГЛАВА 24. ДОВЕРИЕ 123
ГЛАВА 25. ЛЮБОВЬ НА ЗАДВОРКАХ 127
ГЛАВА 26. НА УЛИЦЕ ИМЕНИ СТАЛЕВАРА ЧУБАСОВА 129
ГЛАВА 27. ВАЛЬГАН МЕНЯЕТ ЛИЦО 133
ГЛАВА 28. ДОБРОЕ ОРУЖИЕ 134
ГЛАВА 29. СТАРЫЙ И НОВЫЙ 141
ГЛАВА 30. ДОМА И НА ЗАВОДЕ 143
ГЛАВА 31. КРУШЕНИЕ ХИБАРЫ 145
ГЛАВА 32. НОЧЬ И УТРО 149
Примечания 152
Максиму-другу,
которому я обязана и жизнью,
и возможностью онончить эту
книгу.
ГЛАВА 1. МАРТОВСКАЯ НОЧЬ
В се было необычно в эту ночь, но невероятное воспринималось как должное, а обыкновенное вдруг поражало своей противоестественностью.
К ночи скопище людей на улицах не уменьшилось, а разрослось. Беспорядочная людская лавина, захлестнув и мостовые и тротуары, безостановочно катилась в одном направлении; оттесненные ею машины едва ползли вдоль обочин узкой цепью, одна к одной, осторожно, покорно, в строгом порядке.
Безжизненные жестянки ослепших светофоров висели не мигая, и не они, а иная сила направляла движение в одну сторону - к центру.
Народная лавина была слишком молчалива и трагична для демонстрации, слишком стремительна и беспорядочна для траурного шествия.
Слово "смерть" стояло в воздухе, но слово это, обычно связанное с торжественной неподвижностью, в этот раз вызвало движение, подобное обвалу.
С разных сторон, из разных домов, переулков, улиц шли и бежали люди и группы людей, обгоняя друг друга.
- Сколько людей?.. Тысячи?.. Миллионы? - сказал Вальган, и голос его глухо прозвучал откуда-то из-за окна машины. - Величье жизни - величье смерти!..
Они ехали по Садовому кольцу, и "ЗИС", стиснутый людским потоком, двигался медленно, с частыми остановками. Оконные стекла были опущены. Вальган высунул голову в окно так, что Бахирев мог видеть только его темный затылок, беспокойно вертевшийся то вправо, то влево. Бахирев сидел окаменев, засунув сжатые кулаки в карманы и глядел на улицу сосредоточенным, неподвижным взглядом. Массивные плечи его темнели глыбой, и только трубка слабо попыхивала в полусвете.
Ночь дышала весной и пахла ледоходом. Ветер был порывист, изменчив и влажен, словно только что кружился над вздыбленными льдинами, над бурлящими черными разводьями.
Москва была светла, но непривычные переливы цветных огней играли вдоль улиц, а ровное, мертвенное, голубоватое сияние поднялось высоко над центром столицы. Лучи ли мощных юпитеров омертвевали, дробясь в ночном тумане? Или сам воздух светился небывалым, кладбищенским светом?
"Фосфоресцирующий туман", - подумал Бахирев.
- Смотри! - сказал Вальган, повернув голову. Резкий профиль его отчетливо вырисовывался в квадрате окна, большой глаз блестел в полумраке кабины. - Стихия! Где, когда еще увидишь такое?! Смотри же, Дмитрий Алексеевич, смотри!
Бахирев протянул в окно раскрытую ладонь. Что-то влажное и холодное коснулось кожи. Зима ли, утратив силу, прощалась с землей последними, вялыми, тающими в воздухе снежинками, весна ли первыми редкими и робкими дождевыми каплями нерешительно прощупывала темную землю?..
Люди шли вплотную к ползущей машине, обгоняя ее. То одно, то другое лицо, словно выхваченное из толпы и вставленное в рамку автомобильного окна, двигалось вровень с "ЗИСом", и обрывки фраз звучали совсем рядом.
Пожилые женщина и мужчина шли, тесно прижавшись друг к другу. Подняв залитое слезами лицо женщина говорила:
- Мы привыкли: победа-это он! Гидростанция - это он! Лесные полосы - это он! Как же без него?
Эти двое ушли вперед, и теперь генерал в зимней форме, в шапке серого каракуля поравнялся с окном. С ним шли две девочки.
- Папа, его похоронят завтра, а что будет послезавтра? - спрашивала девочка.
- Будем жить, дочка…
- Папа, это все правдашнее или как в театре? А это кто? Папа, кто?
- Не знаю… Не знаю…
На середину улицы вышла колонна людей. Они были в простых штатских пальто, лица их были жестковаты, тверды, как у старых рабочих, но шли они по-военному, плотным, молчаливым строем. Траурное знамя неподвижно свисало над головой ведущего.
- Что? Кто? - теребила девочка генерала.
- Не знаю… Не знаю…
Они шли суровым строем под намокшим в тумане знаменем. И сам собой пристраивался к их строю ряд за рядом. Они уходили, словно вовлекая и втягивая народ в свое четкое, твердое движение.
И вдруг со всего маха врезался в тишину пронзительный и восторженный мальчишеский голос:
- Петькя-а!.. С Герцена нада-а! Ходи за мной!
Петькя-а! Махай сюда! Я проход знаю!
Несколько бежавших цепью юных девушек на миг возникли возле машины. Они бежали, взявшись за руки, простоволосые, со стиснутыми губами и неподвижными лицами. Они бежали бесшумно и быстро, мелькнули мгновенно, но долго еще стоял в глазах Бахирева их скорбный и легкий бег.
С машиной поравнялись тучный мужчина с обрюзглым выразительным лицом старого актера и две молодые женщины. Одна из женщин говорила торопливо и почти весело:
- Вы понимаете, они едут автобусом, совершенно официально, по пропуску, до самого Дома Союзов! Юра посадит меня, Лильку я как-нибудь протащу, а уж вы, Геннадий Васильевич…
- А я на заднем колесе! Я за вами зайчиком, зайчиком! - игриво ответил мужчина дребезжащим, старческим голосом. - Я этак… на заднем колесе!
"Все смешалось, - думал Бахирев, и мысли у него были медленные, тяжелые. - Эти, под знаменем… И этот, мечтающий о заднем колесе… Все по-разному, каждый по-своему, и все-таки все об одном… Народ об одном…, О том, о чем мы… Что будет дальше?"
Он покосился на Вальгана.
Вальгана возбуждала необычность происходящего, он впитывал окружающее широко распахнутыми глазами, расширенными ноздрями, полуоткрытым ртом, он отзывался на все со свойственной ему бьющей через край энергией: говорил, жестикулировал, то высовывался из окна, то откидывался на спинку сиденья.
Бахирев как сел, так и продолжал сидеть, не изменив позы. Отодвинулось все то, что еще недавно занимало его помыслы, - нежданный переход с любимого танкостроительного завода на незнакомый тракторный в качестве главного инженера, переезд в новый город, знакомство с директором тракторного завода Вальганом. Сейчас одна мысль владела Бахиревым. С юности он видел, как сполохи новых домен, зыбкие блики новых морей, алые отсветы победных знамен ложатся на портреты Сталина. Освещенное всеми свершениями народа, лицо человека стало для Бахирева уже не лицом, я олицетворением всего, что свято. Оно казалось почти бессмертно… и вот человек умер. Как пойдет жизнь без него? Состояние неясности было для Бахирева самым угнетающим из всех возможных душевных состояний. В своем тяжелом пальто он походил на черепаху, которая в минуту опасности вся ушла в панцирь и только где-то в глубине настороженно поводит головой.
Машина приближалась к Дому Союзов. Здесь люди уже не шли, а стояли вплотную друг к другу, заполнив всю улицу. Машина остановилась.
- Что такое? - спросил Бахирев.
- Заслоны, - ответил Вальган.
Броневики с юпитерами сплошной шеренгой преградили улицу. Мощный людской прибой глухо бился о железо, и жаркое дыхание согревало металл. Неподвижные цепи бойцов замерли по краям тротуаров. Лучи юпитеров, расплываясь в тумане и мороси, сливались в то голубовато-белое, похожее на неживой свет магния, марево, что стояло высоко над Москвой. Бойцы на грузовиках утирали не то вспотевшие, не то влажные от мороси лица.
Было тепло, сыро и душно.
Вальган сумел запастись пропуском на себя, на Бахирева и на машину. Их пропустили, и они, медленно выбираясь из людской лавины, миновали заслон. Сразу стало просторнее и тише. Сюда просочились лишь вереницы людей, они сплотились в колонны на тротуарах за цепями бойцов, стоявших на обочинах.
Как ни широки были эти занявшие весь тротуар колонны и как ни безостановочно было их движение, они казались и узкими и медлительными по сравнению с той человеческой стихией, что бушевала за шеренгой броневиков.
Вскоре "ЗИС" вместе с другими машинами свернул в переулок и снова остановился.
Дальше Вальган и Бахирев пошли пешком. Через несколько минут путь им преградил второй заслон из броневиков.
Они показали пропуска, прошли в узкий проход, и Бахирев остановился, пораженный внезапной и противоестественной пустотой, открывшейся здесь, за вторым заслоном. Гладкий асфальт безлюдной улицы был весь открыт взгляду и весь лоснился в белесом свете юпитеров. Ни одна машина не покушалась на его неприкосновенность. Лишь два пешехода вдали торопливо пересекали пустоту.
В безлюдье улиц, в феерическом и мертвенном свете обычные дома приобретали дворцовую торжественность и пышность.
Дом Союзов возникал за этой окруженной железом пустотой. Сплошь заваленный у подножия грудами венков, он казался поднятым над ними, плывущим в белом светящемся тумане.
Бахиреву трудно было ступить на неприкосновенный асфальт. Даже Вальган растерялся и остановился на минуту, а потом пошел отчетливой, как бы военизированной поступью. Он испытывал одновременно и невольную неловкость оттого, что шел через пустынную зону, и невольную гордость оттого, что ступал на асфальт, неприкосновенный для тысяч рвущихся сюда людей.
А Бахирев шагал еще неуклюжее, чем обычно. Когда вокруг него теснились толпы таких же, как он, их жаркое, живое дыхание отгоняло холод смерти. Но сейчас кипение человеческих чувств осталось за железным кругом. На мгновение Бахирев почувствовал себя наедине со своими тревожными мыслями, и они придавили его.
В пустоте, внезапно окружившей его в этот миг, была настораживающая нарочитость. Свои шаги звучали здесь, как чужие, слишком гулко, слишком отчетливо. Каждый шаг отдавался болью.
Бахирев торопился пересечь пустынную зону и в тоске мысленно говорил себе: "Торичеллиева пустота. Искусственно созданный вакуум". Он и сейчас думал привычными инженеру техническими терминами, но они насыщались горечью: "Вакуум в данном случае работает как амортизатор. Но что "амортизируется"? Амортизируется напор чувств человеческих? Зачем?!"
Он понимал, что надо ввести в русло стихию этих чувств, и все же не покидало его ощущение противоестественности "вакуума", кем-то созданного здесь и охраняемого.
Вслед за Вальганом он пересек улицу и вплотную подошел к Дому Союзов.
Сняв шляпы, они вошли в подъезд и поднялись по широкой лестнице. Черные коробки юпитеров буднично и деловито возвышались над грудами венков. Бахирев вздохнул с облегчением: здесь не было пустоты. Два людских потока двигались бесшумно и безостановочно. Терявшиеся и как бы уменьшавшиеся на просторах улиц колонны людей здесь, в помещении, разрослись и наполнили высокий зал теплом, дыханием, движением. Тонко звучала скрипка. Дмитрий ждал громовой тоски оркестра, могучего реквиема. Но не было многозвучных оркестров. Казалось, плакала только одна струна, но плакала так тонко, так проникновенно, словно сама кровь, протекая в сосудах, звенела печалью.
В большом зале стоял гроб, приподнятый в изголовье, - умерший был весь виден, словно весь отдан народу в последнем прощании. В зелени венков Дмитрий увидел резко очерченное лицо с подчеркнутыми скулами и сомкнутыми веками. Руки с не по росту большими кистями покойно лежали вдоль тела.
Обычный смертный лежал в гробу, необычно приподнятый над людьми и отданный им смертью не таким, каким они представляли его раньше - в величии монументов, портретов, песнопений. Смерть словно сняла с него монументальные мраморные шинели и глянцевый, нестареющий блеск кожи. Все, что было привычно по бесчисленным портретам и статуям, сбросила с него смерть и положила его здесь с такими большими ладонями, расширенными смуглыми скулами и покатым лбом.
Обычно смерть придает величавость даже тем лицам, чьи черты при жизни были самыми обыденными, ничем не примечательными. Здесь произошло как раз обратное. Лицо, которое знали при жизни по портретам исполненным значимости и величия, посмертно поразило своей простой человеческой сущностью.
Перед Бахиревым лежал человек, способный, как и все смертные, седеть и стареть, слабеть и ошибаться.
Ему хотелось остановиться, но безостановочный людской поток, не задерживаясь, нес его мимо… Мимо… Они вышли на улицу.
И вот уже снова цепи грузовиков, гул моторов лязг железа, напряженные лица бойцов, безмолвное и торопливое движение людских потоков-и надо всем этим грозный, мертвенный свет.
"Тревога… Боевая тревога… Канун перемен, - подумал Бахирев. - Каких? Что умрет с этой смертью? Что будет жить вечно?"
Обратно продвигаться было еще труднее. Со всех сторон, из улиц и переулков, народ стекался сюда, к центру столицы. Задние нажимали на передних. Сила движения накапливалась к центру, и здесь люди шли уже как бы не своей волей - неудержимая стремнина влекла их. Машина едва пробилась вперед и наконец остановилась. Сила людского напора была так велика, что железные, массивные, запертые болтами ворота ближнего двора непрерывно вздрагивали и скрипели, грозя сорваться с петель.
Задыхающийся женский голос прозвучал совсем рядом:
- Что вы делаете, негодяй? Сумочку, сумочку вырывают! Ох! Больно!
Посреди толпы возвышался всадник-милиционер на белом, голубоватом в свете юпитеров, великолепном коне. Очевидно, он заехал сюда раньше, стремясь навести порядок, но теперь сам стал лишь песчинкой в разбушевавшейся человеческой стихии. Конь вскидывал узкую умную морду и тревожно ржал. Испуганный тесной близостью человеческих тел и лиц, прижатых к его ногам, бокам, шее, он поднялся на дыбы. Белые тонкие ноги с темными копытами мелькнули в воздухе. Раздался крик.
Темные руки отталкивали белую шею и лошадиную морду. Юноша, такой высокий, с таким твердым, крупным лицом, что казался скульптурой, поднятой над плечами людей, повернулся к коню и схватил его за узду, заслоняя собой перекошенные и запрокинутые лица женщин.
Бахирев увидел, как одно из копыт с силой опустилось прямо на выпуклый, гипсовый лоб юноши и оставило на нем темную полосу. Голова юноши запрокинулась и скрылась в толпе. Стоголосое "а-а-а!" взмыло в воздухе, слилось с прерывистым конским ржанием. Конь еще выше вскинул морду и вдруг исчез, упал под напором людей.
Над улицей несся вопль:
- А-а-а!-
Бахирев хотел выскочить из машины, бежать на помощь, но не смог открыть дверцы, придавленные снаружи толпой.
Человеческая лавина дрогнула, и железные ворота со скрежетом распахнулись под натиском. Толпа хлынула во двор.
Шофер повернул машину вслед за людьми. Проходными дворами они долго пробирались на соседнюю улицу. Здесь было тише. Многоголосый вопль еще звучал в отдалении, а люди на смежных улицах шли и шли к центру.
После всего виденного здесь, на заполненном людьми Садовом кольце, показалось просторно и тихо, и в странном шествии пустынных и светлых троллейбусов и автобусов вдоль тротуаров была успокоительная торжественность.
За Садовым кольцом стало еще просторнее, но и здесь улица жила полной жизнью, как будто был не первый час полуночи, а первый час полудня.
По гостеприимному приглашению Вальгана Бахиревы проездом остановились в его московской квартире. Дочь и меньшого сына они отправили гостить к родственникам в Подмосковье, но со старшим сыном, своим любимцем, Бахирев не захотел расстаться и на несколько дней. Семья Вальгана много лет жила в далекой области, при заводе. В московской квартире оставались лишь мать и домашняя работница, но сам Вальган часто бывал в Москве, называл московскую квартиру "базовой" и сохранял в ней весь обиход.
Лифт не работал. На площадках стояли люди. Двери некоторых квартир были приоткрыты, и траурный марш, передаваемый по радио, сопровождал Бахирева через все этажи.
В квартире Вальгана было до странности покойно. Со стен смотрели портреты его улыбчивой, яркоглазой родни. Бахирева поразило удобство обжитых вещей. Аккуратно накрытый стол, серебряные кольца салфеток, румяные котлеты на блюде и тоненько нарезанный хлеб. Кто-то вдевает салфетки в кольца, режет хлеб тонкими ломтиками…
Дома была одна домработница Лена.
- Где остальные? - спросил Вальган.
Лена когда-то работала кондуктором в троллейбусе, и, очевидно, с того времени у нее сохранилась привычка говорить деревянным голосом, без всякого выражения, словно оповещать: "Площадь Маяковского! Следующая - Васильевская!"
- Бабушка сидят на крыше! - возвестила она привычным способом. - Катерина Петровна пошла за ними!
Открытые двери квартир и бабушка, сидящая на крыше, удивили Дмитрия гораздо меньше, чем тонкие ломтики хлеба и кольца салфеток на обеденном столе. В ожидании жены и сына Бахирев подсел к приемнику и, нажимая кнопки, включал одну станцию за другой. СССР… Китай… Румыния… Венгрия… Величавые звуки траурного марша… Моцартовский реквием… Внезапная, простая, русская, любимая ленинская:
Наш враг над тобой не глумился,
Кругом тебя были свои,
Мы сами, родимый, закрыли…
- песня отозвалась в сердце, пахнула в лицо теплом. Он хотел точнее нащупать волну в эфире, добиться полной чистоты звука. Чуть заметный поворот выключателя - и вдруг ворвалось завывающее ликование джаза. Гнусаво-веселое буги-вуги, топот и визг скотского веселья…