Нет, не только скорбь была над землей. В самом воздухе планеты шла схватка человеческого и звериного, на волнах разной частоты, как на рапирах, дрались два мира.
"Везде твой фронт, партия", - сказал себе Бахирев; торжественность этих слов была необычна для него, но все было необычно в эту ночь.
Вальган ходил по комнате, то трогал машинально беспокойными пальцами ноты на пианино, костяных китайских божков на этажерке, то забирал в горсть собственный удлиненный подбородок и принимался энергично гладить, ощупывать его и говорил, говорил отрывочными, горячечными фразами. На его смуглом лине южанина горел румянец, влажные великолепные глаза блестели острым, немного хмельным блеском.
Волнение от пережитого и та неукротимая нервная энергия, о которой Бахирев давно слышал, прорывались в каждом жесте. Даже останавливаясь, Вальган переминался с ноги на ногу, мягко и нетерпеливо, словно готовясь к прыжку.
Бахирев не вслушивался в его слова. Слишком многое свалилось на плечи. Сколько перемен сразу! Перемены в судьбе страны, в судьбе семьи, в своей судьбе…
Строить тракторы… В танки он вложил всю свою жизнь. Он любил эти машины, сформированные битвами двадцатого века и проверенные всеми его сражениями. Мысль перебирала события, годы, страны.
Год 1936 - горящие танки Мадрида. "Los" tanques arden", - сразу в ответ на эти испанские слова дизель и новое горючее на советских танках.
В 1939 году доты и пушки линии Маннергейма. И уже через полтора-два месяца, как отклик на них, танки "Клим Ворошилов" с усиленной броней и снарядами: "Броня для подхода, снаряд для разрушения".
В 1943 году немецкие "тигры" на Курской дуге. И тотчас в ответ могучая танковая самоходка.
Горячие дни наступления - и сразу орудие наступления, тяжелый танк "Иосиф Сталин" с его дальнобойностью и маневренностью, пушка с огромной начальной скоростью снаряда.
Какая отзывчивость к задачам боя, какое разнообразие поиска! Как дрались за первенство в борьбе и состязании двух систем, как сохраняли это первенство в боях, как побеждали!.. Дмитрий любил танки, потому что для танка потерять первенство значило потерять самую жизнь. В этом ежеминутном и вечном состязании за первое место в мире, во имя мира в мире, был смысл этой машины, смысл, и счастье, и страсть всей жизни Дмитрия.
А тракторы? Похуже или получше, первокачественные или второсортные, они спокойно живут многие годы, бороздя колхозные поля. И у них то и дело во время работы ломаются разные детали…
"Представить себе танк, у которого во время боя сами по себе ломаются детали?! - думал Бахирев. - Если б мы давали армии такие танки, нас надо было бы карать жестоко!"
Существующие тракторы представлялись Дмитрию лишь черновыми набросками будущих машин. Ему предстояло их делать. И руководить им в незнакомом деле будет этот почти незнакомый человек. Каков он? Лауреат, Герой Труда, орденоносец. В военные годы имя его гремело на Урале, где обосновался тогда эвакуированный завод.
"По слухам, силен, но трудноват. Почему он выбрал меня? Пойдем ли мы в паре? Во всяком случае, темпераменты у нас прямо противоположные! Может, это и хорошо для главного инженера и директора? Агрегат взаимодополняющих машин? Об этом ли сейчас?! О чем он говорит?.."
- Если вдуматься, - говорил Вальган, - то смерть часто не только завершение, но и отражение всей жизни! Представь себе… Завод. Несколько потоков, несколько конвейеров в ходу… Что уже сделано, что еще не сделано - трудно даже сказать: все в ходу, в движении, не различить… И вдруг… все остановилось. - Вальган замер мгновенно, словно на ходу застигнутый оцепенением. Он передавал мысли не только словами, но жестами, пластичными, почти скульптурными позами, игрой необыкновенно подвижного лица. Он протянул вперед руку, разжал смуглую ладонь и повторил: - Все остановилось… - И тут что сделано, как сделано, что не сделано- все тотчас откроется как на ладони! Понимаешь? Смерть собирает, как линза, в фокусе все, что прожито. Тля и умирает, как тля! Когда умирает гений, то слышно, как вздрагивает мир! Я удачлив, я никогда никому не завидовал. Сегодня я почти позавидовал: И чему?.. Странно сказать! Смерти! Но какая смерть! Какое потрясающее величие! Ты понимаешь? Отражение всей этой гениальной жизни можно было прочесть сегодня на этих улицах! И грандиозность, и это безудержное движение вперед, к цели, и поток тысяч людей, объединенных одной идеей! Ты понимаешь? Вся жизнь, как в зеркале, в одной этой ночи! Раскрой смысл этой ночи - и ты откроешь смысл его жизни.
- Бабушка с крыши! - кондукторским голосом возвестила Лена.
Вошли мать Вальгана и Катя.
- Ты пришел? - сказала Катя Бахиреву. - А где же Рыжик?
- Как где? - удивился Дмитрий. - Рыжик с тобой! - Он выбежал из двери вслед за тобой!
- Он догнал меня у машины, но я не взял его… Я велел вернуться сейчас же к тебе!
Они помолчали. Потом она сказала так, словно губы ее с трудом отклеивались от зубов:
- Он не возвращался… Они смотрели друг на друга.
"Я уехал в семь… Сейчас около двух. - Мысли понеслись, теснясь, набегая… - Ему всегда надо быть в центре событий… На демонстрациях всегда пробьется к трибунам… Лоб юноши под копытом… Крик… Хорошо, что Катя не знает… Пока я там… он, может быть… Он так рвался к Сталину!.. Этот порыв и… и гибель?! Невозможно! За что?! Зачем?!"
Страшна была сама мысль о смерти сына. Если бы угроза утраты исходила от болезни, от воды, от огня, от злодейской руки, все было бы непереносимым горем для Бахирева, однако все бы могло как-то поместиться в сознании. Но гибель мальчика в эту ночь!.. Гибель в первом высоком порыве ребячьей души, в этом исполненном веры, безудержном стремлении к Сталину, воплощавшему для Рыжика все светлое, что есть на земле… Нести лучшему из людей лучшее в себе, метнуться, как мошка на призывный свет, и сгореть, не долетев…
Такая гибель представлялась Бахиреву не только непереносимой, но и чудовищной, не вмещавшейся в мозгу. От нее веяло дыханием предательства, злодеянием, проникнувшим в святое святых… И все на миг отступило…
Только любимое мальчишеское лицо с горячим, открытым и доверчивым взглядом да тот юношеский, живой и теплый лоб под копытами…
Дмитрий чуть не стонал вслух: "Бежать! Найти!". - Пойдем! - сказал он жене.
- Куда? - Вальган властно схватил его за плечо. - Куда вы, безумные? Ну что можно найти в этих толпах? Звоните! Сперва в милицию… - Он придвинул телефон, дал телефонную книжку.
Дмитрий позвонил в милицию.
- Потерялся мальчик… Вы бы запомнили. Он очень рыжий. Такой, совсем огненный… Его нельзя не заметить… Его нельзя не запомнить…
Дмитрия поразило, что звонок его приняли без удивления, без излишних вопросов.
- Записали… Проверим…. Сообщим…
Ответ звучал с такой торопливой деловитостью, словно подобное было в порядке вещей в эту ночь!
Другие отделения милиции. Институт Склифосовского. Больницы. Поликлиники. Номер за номером. Звонок за звонком…
Охрипшим голосом Дмитрий твердил все те же слова:
- Он очень рыжий… Совсем огненный… Его нельзя не заметить! Он очень рыжий… Его нельзя не запомнить…
И в ответ все та же пугающая, обыденная деловитость:
- Проверим… Сообщим… Ждите…
Наконец он положил влажную трубку. Лицо, спина его были мокры.
- С ним ничего не может случиться. Все мы были мальчишками. Он вот-вот объявится, - твердил Вальган. Он уже не говорил о величии жизни и смерти.
Катя сидела, крепко держась обеими руками за край стола.
Дмитрий подумал: сейчас надо вдвоем с Катей! Нет! Как и о чем сейчас говорить? Говорить страшно..
Что делать? Ехать? Искать?
- Я пойду… Я выйду…
Он вышел на улицу. Жена молча следовала за ним.
Толпы народа шли и шли. В давке и в темноте невозможно было разглядеть даже тех, кто находился в трех шагах.
- Может быть, уже позвонили? - сказала жена. - . Может быть, сейчас звонят?
Бегом, боясь опоздать к звонку, они побежали обратно. Звонка не было. Они сели у телефона.
Все события этой невероятной и стремительной ночи отступили перед одним - перед исчезновением мальчика. Кто-то двигался и суетился вокруг. Кондукторский голос возвестил:
- Кушать подано!
Седая старушка с горячими глазами Вальгана жалостливо и нерешительно уговаривала:
- Прибежит. Найдется… Вы перекусите. Наволновались. Устали…
Приторно запахло жареным мясом. Кто-то ел; от запаха и вида еды Дмитрий почувствовал противную сладость тошноты.
Все окружающее было далеким и неразличимым, и только один предмет приобрел необыкновенную величину и весомость - телефонный аппарат. Никогда раньше Дмитрий не видел с такой отчетливостью горбящейся телефонной трубки, темной пирамидальной поверхности с белым венцом циферблата, черного провода, змеящегося по зеленому сукну стола. Он ждал звонка с секунды на секунду, и все же звонок прозвучал неожиданно и резко, как набат.
Дмитрий, кинулся к телефону. Трубка ткнулась в щеку, потом в висок и наконец прильнула к уху.
- Слушаю! Я слушаю!
Осипший мужской голос надрывно прокричал издалека:
- Погрузили в ящики!.
- Что, что, что?
На мгновение мелькнула сумасшедшая мысль о том, что Рыжик - уже неодушевленное тело, что уже можно погрузить его в какой-то ящик. Все уже казалось возможным и вероятным.
- Ящик парникового стекла сейчас погрузили, а олифы нет - сипел голос.
- Что олифа? Какая олифа?
- Василь Сергеич? Нету олифы, говорю. Заменяю… - Ошиблись номером.
Он положил трубку.
- Господи Иисусе! - сказала бабушка и подала Кате стакан с водой.
Дмитрий то и дело смотрел на часы. Время не текло, оно едва сочилось сквозь гущу напряженных мыслей и чувств. Секунды, набитые ожиданием, страхом, надеждами, громоздящимися друг на друга мыслями, становились протяженными и весомыми. Ему казалось, что минула целая ночь, но прошло лишь двадцать минут, когда в незапертую дверь вошел Рыжик. Его привел незнакомый, худой, бритый старик в очках.
Сын, живой, рыжеголовый, сияющий, курносый, с веснушками, с грязными руками, был рядом.
Дмитрий что есть силы схватил его за плечи, придвинул к себе и, глядя в мокрое мелковеснушчатое лицо, твердил:
- Ты… Ты… Ты…
Потом, почувствовав страшную усталость, оттолкнул сына и опустился на тахту. Катя прижала рыжую голову к груди.
- Вот… Привел… Довел, можно сказать, на привязи, - сказал старик с сердитой иронией.
Катя благодарила его, не выпуская из рук вырывавшегося сына.
- Как он попал к вам?! - спросил Дмитрий.
- В окно со взломом… - с той же сердитой иронией продолжал старик. - Мы звонили вам из автомата… У вас что-то случилось с телефоном - все время частые гудки. Жена говорит: "Скорей отведешь, чем дозвонишься. Веди, - говорит. - Такая ночь! И у нас, говорит, были дети". Действительно! И у нас были дети… Повел! На привязи… Все рвался туда.
- А мы пошли с Костькой, - говорил Рыжик, захлебываясь, вертя головой и вырываясь из Катиных рук. - Не с генеральским Костькой, а с тем, что из третьего подъезда… Он говорит: "Я знаю проходной двор!.." Мы ка-ак побежим. А там народу, народу! Ворота заперты, высокие! А рядом окно низкое! Какой-то дяденька ка-ак нажмет! Окно ка-ак дрыбызнет! Дяденька в окно, и мы с Костькой в окно и в коридор. А Анастас Васильевич - вот он - ка-ак нас схватит - и прямо в комнату. А там бабушка! А на кровати кот рыжий! Мы хотим в Колонный зал, а нас держат! А Костька как даст бабушке головой в живот и выскочил. А меня бабушка ухватила за пальто. А кот испугался да ка-ак прыгнет через нее! А бабушка про нас говорит: "Ах вы, чертяки рыжие!" Дмитрий подошел к сыну и сильно стукнул его костяшками кулака по затылку.
- Очнись! Бабушку головой в живот?! В такой день хулиганить?! Думай, что говоришь!
Рыжик мгновенно притих.
- Извините меня за моего паршивца, - сказал Дмитрий старику.
Пока вызывали шофера и машину для старика и угощали его чаем, Рыжик молча сидел на стуле и жевал котлету. Потом он повернулся к отцу и, блестя карими глазами, в которых еще горело возбуждение, сказал с упреком:
- Ну за что ты меня стукнул? Ты меня неправильно стукнул! Ведь это Костька, а не я бабушку в живот. Когда ты меня правильно стукаешь, я ж тебе ничего не говорю!..
- Не бегай без спросу! Не лезь в окна!
- А если ворота заперты? - Дома сиди.
- Неправильно! - убежденно сказал Рыжик. - Я же не хулиганить бегал! Я же к Сталину бегал! Сами всю жизнь говорят: "Сталин, Сталин!.." А как посмотреть? А теперь вдруг можно посмотреть!.. Все бегут поглядеть. И я побежал. А ты меня стукаешь!
Вальган взял в кулак подбородок и, поглаживая его, хохотал беззвучно, одним дыханием.
- Я тебя еще не так стукну! - гневно пообещал Дмитрий. - Театр себе устроил! Завтра я с тобой не так поговорю.
- Истинная скорбь сдержанна. Истинное всегда благородно, - негромко сказал старик Рыжику, отодвинув нетронутый чай. Следует различать любовь к нему и… любовь к сенсации! - Он вскинул голову, выкатив худой кадык, помолчал и заключил: - Сенсационность! - Он кивком показал на Рыжика. - Сенсационности больше, чем горя! Стыдно, юноша!
- Я не юноша, я мальчишка, - опроверг его Рыжик. - А что это "сенсационность"?
- То самое, за чем ты бегал сегодня! - оборвал его Дмитрий. - Завтра я тебе это так растолкую, что вовек не забудешь! А сейчас марш в постель!
Катя увела сына.
Уехал старик. Все улеглись.
Бахиревы разместились в большом кабинете Вальгана.
Катя спала на тахте, прижав к себе Рыжика.
Рыжик то вскрикивал, то бормотал во сне:
- За пальто хватают!.. Пустите, дяденька! Костька! Бросай пальто, ныряй в окошко!
Дмитрий не мог уснуть, - он сидел на краю раскладушки, прислушивался к дыханию измученной волнением жены, к бормотанию сына. За окном сновали машины. Возле окна стояла пальма, и тени от ее листьев скользили, безостановочно переплывая со стены на стену, то разрастались в свете фар, то сжимались и таяли в полумраке и все качались, все меняли свои очертания. И мысли, одолевавшие Дмитрия, были так же изменчивы, то огромные, то малые, и так же неясны, неустойчивы. Все пережитое за ночь вставало в памяти. Широкие ладони умершего, фосфоресцирующее марево над Домом Союзов, Рыжик, появившийся на пороге, словно воскресший из мертвых. Рыжик жив, а чей-то сын с белым лбом… Он не вернется под отчий кров. Что притянуло и что погубило? Копытом коня провело по лбу полосу, как отметину. За что отмечен? За слишком горячую любовь, за безудержную веру, толкающую туда, в самую гущу?
Мысли неслись в растревоженном, бессонном мозгу.
Дмитрий привык к потрясениям войны. Он умел оставаться спокойным в горящих цехах. Даже в самые тяжелые военные дни он неизменно сохранял трезвость в оценке происходящего, точность в расчетах будущего. Эта трезвость оценок и точность расчетов были его главными чертами. Сейчас он как бы терял их на время, а значит терял себя.
Он думал: когда умирает отец, встает перед глазами жизнь семьи. Когда умирает вождь, поднимается в памяти судьба страны. Смерть многое проясняет, но трудно охватить мыслями четверть века народной жизни. И какие четверть века?!
Вальган говорит, что смерть, как в зеркале, отражает жизнь. Что же отразилось в этой смерти? Многое смешалось в эту ночь. Величавое движение людских колонн в скорбной тишине зала и кровавая давка на площади…
Белый юношеский лоб, падающий под копыто, и старик, который хочет примоститься зайчиком на заднем колесе… Продиктованный волей и сознанием путь народа в Колонный зал и движение, подобное стихийному движению железных опилок, притянутых силой магнита…
Что искал народ у гроба? Что стремился отнять у небытия? Что тщились люди постигнуть и что хотели они увидеть? Смуглолицего человека с руками, крупными не по росту? Истину великой эпохи, воплощенную для них в том, с чьим именем жили и умирали? Мысли теснили и обгоняли друг друга… И все звенела та тонкая, скорбная, плакавшая где-то в самой крови струна. Что-то драгоценное из пережитого и увиденного этой ночью хотелось сохранить навсегда, чтобы и уходя из жизни передать другим… Что-то хотелось отсечь, уничтожить, выкинуть из памяти как не существовавшее.
Что отсечь и что выкинуть из памяти, он еще не мог определить точно. Этот внезапный и противоестественный "вакуум" с лоснящимся асфальтом и дворцовым безмолвием перед Домом Союзов? Этот лоб под копытами? Эту угрозу гибели Рыжика? Ощущения еще были ошеломляющими, расплывчатыми и не помещались в слова. Намного легче было ему определить то, что хотелось сохранить в памяти навсегда. Великая высота и слитность народных мыслей, объединявших в эту ночь миллионы. Безудержное и возникшее по воле бесчисленных сердец движение к одной цели! Это было вечным и непреходящим, и утрата этого значила бы для Бахирева утрату самого себя.
До сих пор он жил и жил, как все, следуя побуждениям сердца и потоку окружающей жизни, не пытаясь философствовать по поводу собственной судьбы. Только сейчас он отчетливо понял, что хотел для себя именно такой судьбы… Только такой… Он не променял бы ее ни на какую другую. В эту ночь он впервые отчетливо ощутил свою жизнь как малую каплю общенародной жизни, трудной, но счастливой, знающей и ошибки и тяготы, но исполненной победного движения. И светлый дом свой он увидел сейчас особенно чистым и увлекательный труд особенно захватывающим. Сохранить в уме и в сердце лучшее из прожитого народом и отраженное в этой ночи для Бахирева значило сохранить самого себя, свою судьбу, весь склад своей души. Первая половина двадцатого века - это было его время, страна, прошедшая путь от капитализма до социализма, была его страной, и он был сыном своего времени и своей страны.
Он подошел к окну. Улица была освещена и все еще многолюдна. Но теперь шли от центра, шли неторопливо, и само движение казалось исполненным раздумья. Бахиреву бросились в глаза и усталость, которая сквозила в сутулых плечах, в тяжелых шагах, и то, что многие были очень просто, порой бедно одеты…
"А тракторы на нашем заводе мы будем делать для Китая, и Венгрии, и Румынии. И хлеб и машины мы отправляем туда. Что же, кто-то должен возглавить борьбу; за человеческое, против звериного".
Блекла и становилась пепельной ночь, а он все стоял у окна, напружинив спину и сжав кулаки, ощущая медленные толчки собственной крови. Казалось, не только мозгом, но и мускулами и сердцем овладевали огромные, как глыбы, мысли. Он думал о том, что самый великий и самый самоотверженный из народов взял на свои плечи тяжесть борьбы и, жертвуя собой, отрывая у себя самого хлеб и кровь, понес это человеческое другим народам, чтобы отдать это человеческое вместе со своим хлебом, а иногда и своей кровью… Но этот народ, щедрый и самоотверженный той щедростью и той самоотверженностью, которые присущи неистощимой силе, народ, счастливый своим мужеством, своим благородством, своими делами, должен быть счастлив не только этим. Он должен быть счастлив и обильным, как его доброта, хлебом, и теплым, как его сердце, очагом, и прекрасным, как судьба его, платьем. Как совместить все это? Как сложится дальше жизнь народа, возглавившего схватку между человеческим и звериным, народа, идущего впереди?
- Рукав порвался, калоша потерялась! - захлебываясь и торопясь, весело сказал во сне Рыжик. - Как же к Сталину с порванным рукавом и в одной калоше?