Сейчас начинался второй день - начинался бегущими огнями, веселыми звонками трамвайчиков. Прижавшись к Верушиному боку, Даша то перебирала воспоминания, то мечтала о будущем. "Уж что-что, а работать я сумею! Павловна и то нахваливала, как я поспевала повсюду! В нашей школьно-молодежной я самая малолетка была, а меня-никого другого - выбрали звеньевой!" Она мечтала о том, что настанет в ее жизни такой день, когда она, как Люда Игорева, наинужнейшая для завода, простояв две смены, выйдет из проходной бледная, в простом полушалочке…
- Вера! - жарко прошептала Даша в самое ухо подруги. - Разве же я не смогу так, как эта Игорева? Когда б я ее не увидела, я бы и не подумала! А теперь я думаю! Разве она здоровее меня? Разве в ней старания больше? У меня, знаешь, сколько старания?
- Ты еще ее и обгонишь! - сказала Вера. - Она гордячка, эта Игорева. Женихается с техником. Зазнаваться стала. Большой портрет видела на площади? Там много портретов маленьких, а впереди два больших - ее да Сережи Сугробина. Сережа - тот в цехе и в комитете комсомола, А Люда оторвалась от коллектива. В работе она, конечно, старательная, но характером совершенно не годится… А у тебя и старательность и характер лучше всех, самый подходящий для завода!
- Ах, нет! - Даша откинулась на подушку. - У меня характер совсем неподходящий! И никак не могу я своего характера перевоспитать! Я такая мнимая! Такая мнимая! Кто как на меня посмотрит, я уж сразу понимаю его мнение и сразу всю вину принимаю! Другие - что не так, станут оправдываться, а я сразу все воспринимаю на себя! И как начну думать, как начну, то просто нету мне покоя!
Они шептались, хотя в комнате никого не было. Все вокруг было тихо, неподвижно, только трамваи позванивали за окном.
- Знаешь, чей характер мне нравится? Мамин! Какой у нее раньше был! Сколько мы с ней перенесли трудностей, а никакой этой мнимости в ней не было! Все, бывало, сама надеется и нас обнадеживает. И говорунья была такая, вроде меня. И никогда она на меня не сердилась. Бывало, забегаешься на улице-не накричит, не накажет, только усовестит! Только раз в жизни и наказала, когда я с Никешей подралась из-за конька. Теперь она посумрачнела, узнать нельзя. И в колхозе неполадки, и приустала она, и годы немолодые. Как докажу здесь, так сюда ее заберу. Скучает она без меня… - Даша тихо всхлипнула.
- Ты ей напиши письмо.
- Как приду с работы, так и напишу! - оживилась Даша. - Я ей напишу, как меня встретили, как меня сразу приняли… Только… этот главный мастер, усатый, Василий Васильевич… словно он на меня там, в отделе кадров, не так поглядел?
- Нет, он ничего. Он хороший! Только я правду скажу: ты правильно угадала, ты ему маленькой показалась. Он тогда и говорит в отделе кадров: "У меня в стержневом, говорит, не детский сад".
- Вот видишь, видишь! - в страшной тревоге воскликнула Даша. - Я такая мнимая! Я сразу углядела, сразу почуяла!
- Да успокойся ты, не переживай! Я ему рассказала, как ты бригадирила, а в отделе кадров дали ему почитать твою характеристику из колхоза. Он тогда согласился. Он хороший, ты еще увидишь! Кричит, строжится, а если какая беда, то он первый защитник девчонкам из стержневого. Он каждой что-нибудь да сделает хорошее!
- Если кто для меня хорошее сделает, тому я стараюсь в двадцать раз сделать, - твердо сказала Даша, успокаиваясь. - Если он хороший, то я его к себе расположу!
- Конечно, расположишь! Мастер он исключительный, ну, конечно, не без строгости…
- Разве я не понимаю! Двойняшки - родные мои сестры, и то, бывало, применяешь к ним меры наказания!
За уши оттреплешь, бывало, да еще и прикажешь: не говорите, мол, матери.
Даша вздохнула. Сейчас она жалела о том, что трепала двойняшек за уши, да еще и скрывала это от матери. "Ну, ничего, - утешила она себя, - заработаю семьсот рублей, как начну им слать подарки!"
Нарядившись в лучшее платье и новые сережки, Даша бодро шагала к проходной в толпе людей. Шли рабочие первой смены, и Даше было приятно, что она тоже рабочая. С гордостью показала она вахтеру новенький пропуск. Проходя мимо стендов, она остановилась, посмотрела на портрет Игоревой, вздохнула и над ее удивительной судьбой и от предчувствия своей собственной, еще более удивительной судьбы.
Она вошла в двери цеха, и грохот чугунолитейного охватил ее плотно, как вода, когда ныряешь.
Огромные черные воронки рядами свешивались с потолка. Под ними что-то тряслось и вздрагивало, и черные, полуголые, закоптелые люди делали непонятное. Вдали виднелись печи, и огненная сметана текла из печей в бадьи. От печей по полу сами собой ползли железные ящики. Двое рабочих лили в эти ящики текучий огонь из раскаленного докрасна, огромного, подвешенного к потолку ковша. Огонь лился в ящики и выпархивал из боковых отверстий легкими голубоватыми огненными бабочками. Это было красиво, и Даша залюбовалась. Сейчас же со всех сторон закричали и зазвонили. Даша оглянулась. Под потолком, распластав красные огромные крылья, плавно двигалось что-то похожее на птицу. В клюве у птицы была кабина, а в кабине сидела девушка и махала Даше рукой, чтоб Даша посторонилась. Даша в страхе отскочила.
- Куда ты под автокар?! - кричали ей в затылок.
Кругом было чадно, шумно, душно, но Даша ни разу не видела других цехов и думала, что на заводе так и полагается. От чада было трудно-дышать, но Даша подбодрила себя: "Что я, на копнителе не работала?! Еще больше пыли наглотаешься".
Правда, над копнителем было небо, а вокруг чистое поле, а тут со всех сторон подступало грохочущее железо, темный потолок нависал низко, и от всего веяло суровостью. Но эта суровость и нравилась Даше: она придавала значительность и ей и ее новому, рабочему положению.
Теперь Даша, как Веруша, может с гордостью сказать и даже написать маме: "В уборщицах ходить легче, но мы, рабочие, за этим не гонимся".
Ее пугал только Василий Васильевич. От этого незнакомого человека зависела сейчас вся Дашина жизнь, "Только бы понял, сколько во мне старания… Только бы понял, что я ответственная, что я с тринадцати лет ходила в звеньевых… Если бы пришел случай все это ему рассказать… Да ведь как с ним и заговорить? Вон он какой! Все мимо да мимо. И то ведь сказать - у него не одна я, вон какие понаставлены машинищи! Да и что тут словом докажешь! Я делом докажу! Уж как возьмусь я за работу!"
То, что Даша увидела в стержневом, сперва показалось ей до смешного простым: взрослые женщины стояли рядами у станков и занимались тем, чем занималась Даша в раннем детстве, - лепили песочные "пирожки".
Правда, эти "пирожки" были большие, сложных очертаний, и формы, в которые набивался песок, были металлические, замысловатые, и в песок надо было закладывать для прочности железные прутики, и потом "пирожки" на этажерках везли в печь - печься. Но в целом все это занятие показалось Даше неожиданно легким, почти детским.
Василий Васильевич подвел Дашу к одной из стерженщиц и сказал торопливо:
- Этот стержень называется "лента". Стой здесь, сбоку, глазастая, и запоминай весь технологический процесс последовательно.
Слова "технологический процесс", "последовательно" понравились Даше своей значительностью. Она подумала: "Чего ж тут запоминать! Я в колхозе не такое делала", - и бодро встала близ станка.
Она не сомневалась в успехе, потому что старательность и сноровка в работе с детства были ее неотъемлемыми качествами, признанными не только в семье, но и во всем колхозе. С детства мать говорила: "Не гордись лицом, не гордись крыльцом, а гордись трудом… Лицо у девушки - от бога, крыльцо - от батьки с маткой, труд - от себя самой".
Вечером Даша писала маме:
"Старательный человек тут может всего достигнуть, и некоторых стерженщиц сам директор в генеральской шинели лично при мне благодарил за работу. Я, мама, надеюсь на свое старание. Тут можно выявить всю свою ответственность скорее, чем в наилучшем колхозе. Я работаю в стержневом отделении, - это наиважнейшее отделение в чугунолитейном цехе, а цех наиважнейший во всем заводе. Работа у нас не чересчур трудна, и я с ней совладаю. Похоже, как мы с Нюшкой лепили песочные пирожки, только они больше, а внутри надо для прочности закладывать железки - называются "арматура". Еще надо соблюдать весь технологический процесс последовательно. Я его научусь соблюдать".
Дашу поставили возле Игоревой. Руки Игоревой сновали так быстро, а держалась она так отчужденно, что Даша не успевала следить за ней и не решалась спрашивать. Она убирала у станка, помогала переворачивать ленту на станке и смотрела, смотрела во все глаза… Ей очень хотелось хотя бы постучать молотком по белым металлическим вкладышам, которые делали в песке вдавления. Но делать ей ничего не разрешали. На десятый день Василий Васильевич позанимался с ней часа полтора и сказал сердито:
- Не многому же ты научилась! Плохо глядишь! - И ушел по делам.
На другой день он опять позанимался с ней. А еще через два дня заболели сразу две стерженщицы, и Василий Васильевич сказал:
- Ну, хватит глаза таращить, становись к станку! Лент не хватает, формовка сердится!
Ей было приятно, что "формовка сердится" и что от нее, от Даши, зависит, чтобы она не сердилась. Приходили комсомольцы из формовки и говорили ей: "Нажимай, детский сад! Из-за вас простаиваем, лишаемся заработка". Приходил даже мастер из формовочной и тоже просил "нажать".
Даша весело стала к станку. Она обдула воздухом форму, посыпала тальком и быстрыми движениями заправской стерженщицы стала насыпать состав и уминать его. Вложила арматуру и белые вкладыши. Когда она перевернула ленту и первый стержень лег на сушильную плиту, ей стало весело. Стержни шли один за другим, такие же, как у других работниц, и автокарщицы подъезжали к ней и забирали ее стержни и наравне с другими везли их в печь..
В перерыв пошла в столовую с особым чувством: теперь она стала настоящей рабочей. Правда, до перерыва она сделала много меньше лент, чем полагалось, но это ее не огорчало. Все говорили, что быстрота придет со временем.
Беда разразилась в конце дня. В стержневом появились сердитый инженер и Василий Васильевич. Они сердились и кричали что-то на ухо друг другу. Даша смотрела на них издали, но не обращала особого внимания! их разговор не мог иметь к ней никакого отношения. Но они направились прямо к ней.
- Это что же ты наворочала? - сказал инженер. - Пойдем-ка с нами!
Они привели Дашу к печи. Там на этажерке лежали еще горячие, полуразвалившиеся Дашины ленты. Арматура торчала из них, как кости из скелета. Даша смотрела на них в ужасе.
- Это ты что же набраковала, милая? Чего это ты настряпала?
- Эх ты… детский сад! - добавил Василий Васильевич.
Все сделанные ею ленты пошли в брак. Василий Васильевич стал у станка и сам следил за Дашиными движениями.
- Еще бы они у тебя не разваливались! Всю арматуру перепутала, - сказал он.
Она пришла домой расстроенная, но не павшая духом. Она сидела у стола, проверяла в уме последовательность движений - мысленно закладывала арматуру.
На другой день она работала очень медленно и обдумывала каждое движение, сделала еще меньше, но и эти немногие ленты разваливались. Даша растерялась. Снова пришел к ней Василий Васильевич.
- Неправильно набиваешь! Бока жмешь, а середина рыхлая! Вот гляди…
Она опять смотрела. Она не ушла с завода и после смены, встала возле своей сменщицы и простояла возле нее до ночи. Она едва добралась до дому. Ноги у нее гудели. Пальцы, изрезанные арматурой, нарывали. Она легла на кровать, но не сон, а тяжелая дрема охватила ее. Стоило ей закрыть глаза, как из темноты выплывала арматура. Топкие темные прутья сплетались, скрещивались перед глазами. Потом начинал сыпаться состав, засыпал ее всю, и она никак не могла умять его.
Всю ночь она пробредила арматурой и составом, а на другой день сделала лент в четыре раза меньше, чем полагалось по норме. Распухшие пальцы ее шевелились с трудом. Над каждым куском арматуры она думала полминуты: все боялась, что не туда положит… Только через неделю она перестала ошибаться в арматуре, но обнаружился новый дефект - стержни получались коробленные.
Норма представлялась ей недостижимой.
"Хотя бы полнормы делать без брака! - с тоской мечтала она. - Или совсем оказалась я неспособна к заводской работе? Может, только и гожусь картошку окучивать? А тут такая точность, такая кропотливость! Может, этого нам, колхозным, не достичь?"
Опять приходил Василий Васильевич и уже безнадежным голосом говорил:
- Отрабатывай все движения! Опять рывком переворачиваешь. Экая оказалась невосприимчивая! Бери плавнее! Отрабатывай движения!
Она старалась перевертывать плавно и отрабатывать движения, но брак продолжал идти.
Она приходила задолго до смены и стояла возле старых стерженщиц. Все они казались ей теперь необыкновенно умными, способными и счастливыми.
По ночам она плакала в подушку и говорила:
- Ну, нет на заводе девчонки бесталаннее меня! Ничего у меня не получается. Один брак гоню! То они разваливаются, то коробятся! И хоть бы причину знала! Все будто делаю, как другие, а стержней нет! Говорят: "Отрабатывай движения!" Да разве я их не отрабатываю?! Может, неспособна я к заводу, может, мне в колхоз возвращаться?
Василий Васильевич смотрел на Дашу сердито и не называл иначе, как "детский сад"; взрослые стерженщицы были далеки от нее. Игорева говорила:
- Все будто правильно делаешь, а сноровки не имеешь. Видела, как на рояле играют? У одного рояль поет, а другой и пальцы ставит этак же и на клавиши нажимает, а музыки нет. Кому что дано.
Даже Верушка постепенно теряла веру в подругу и никак не могла понять, почему Даша, славившаяся сноровкой на весь колхоз, у станка оказалась на диво неспособной. Верушка испытывала недоумение и тайное разочарование и только из жалости утешала:
- Ты потерпи. Одолеешь понемногу… Ведь счастье к кому как приходит. К одному легко придет, да и уйдет тут же. А которые его долго добиваются, у тех оно прочнее.
- Уж какое там у меня прочное счастье! Хоть бы стержни-то прочные получались! - плакала Даша. - Негодящая я к заводу! Давно б уехала, да срам домой не пускает!
Однажды, мрачная, она стояла у станка,
- Что ты невесела? - спросила ее соседка по станку. - Что веселиться? - ответила Даша. - Стержни не получаются… Какое веселье! Видно, уж судьба моя - навоз возить да копать картофель…
- Опять разболталась. А кто работать будет? - сказал проходивший мимо Василий Васильевич. - Болтать умеешь, детский сад, а стержни давать до сих пор не научилась.
На другое утро девушки-стерженщицы подбежали к Даше.
- Даша, видела на стенде? Тебя разрисовали!
Даша бегом побежала к площади. Там, против портретов Игоревой и Сугробина, стоял стенд заводского "Крокодила". У стенда толпились рабочие. На стенде Даша увидела свежую карикатуру. Две страшенные стерженщицы стояли над распавшимися стержнями. Длинные, раздвоенные, как змеиные жала, языки их высовывались и переплетались. Под карикатурой была подпись:
Все с первого взгляда становится ясно: Страсть к болтовне, к работе бесстрастность!
В одной из стерженщиц Даша узнала себя… Да, это была она - курносая, лупоглазая, в новых своих сережках с голубыми камушками.
И первое, о чем подумала: "Мама! Мама-то письма мои читает, радуется… Думает, что дочка у нее разумница, ударница. И не знает, какое надо мной здесь стряслося позорище!"
Она бежала от стенда в слезах.
"И сережки разрисовали! Какой злодей расстарался?"
В аллее почета она опять оглянулась: с огромного портрета смотрело гордое, улыбающееся лицо Игоревой, а прямо против нее висел "Крокодил", и в "Крокодиле" Даша - с языком-жалом, смешная, безобразная и, чтобы не спутали ее с другими, с голубыми сережками.
Она вынула из ушей свои опозоренные сережки, еще недавно такие желанные.
ГЛАВА 4 "ХОХЛАТЫЙ БЕГЕМОТ"
По-весеннему высокое солнце сияло в мартовском безоблачном небе, но наперекор ему непрерывно дули пронзительные ветры. От жестокого единоборья солнца и ветра страдало все существующее. Люди, уставшие хорониться от стужи, радуясь весеннему солнцу, распахивали пальто, ветер тут же прохватывал насквозь, и гриппы свирепствовали в городе.
Город сковало льдом. Снега, едва успев оттаять, тотчас покрывались коркой ноздреватой наледи. Люди скользили на льдистых тротуарах. Машины буксовали на обледенелом асфальте и на крутых поворотах порой начинали странно кружиться, вальсируя в танце, от которого бледнели шоферы и пассажиры.
Невинные сосульки на крышах, на горе управдомам, достигали небывалых размеров. Причудливые наросты свешивались с карнизов, рушились и дробились на осколки, пронизанные солнцем. По ночам крепко морозило, а днем где-нибудь за ветром, в тихом закоулке, в сухости согретого кирпича вдруг маячила настоящая весна.
И так же противоречивы, как эта весна, были желания и помыслы Бахирева. Труд и бой, холод и голоднее было знакомо ему, и сквозь все мог он шагать, не замечая, когда жило в нем устоявшееся с юности согласие с самим собой. Но как раз этот фундамент бахиревской жизни и подтачивало противоречивой весной. Десятки раз твердил он себе несложную формулу своей новой судьбы: "Я не могу работать на таком заводе. Значит, должен либо уйти с него, либо переделать его. Уйти нельзя. Остается одно-переделывать. - И десятки раз прерывал себя вопросом - Но как я могу переделать то, чего я не знаю?" Он мог бы скрывать незнание и, лавируя, шаг за шагом завоевывать авторитет. Он не был способен лавировать. Не зная, он не считал себя вправе вмешиваться. Вторую неделю он числился на заводе, а присутствие его никак не чувствовалось. Массивная фигура его с нелепым, хохлом на макушке безмолвно маячила в цехах и в дирекции. Он молча сидел или стоял, уставившись на что-либо, и по временам развлекался, дергая себя за свой хохол. Бездеятельный и безликий, он оставался безыменным. Имя его забывали и для простоты называли пренебрежительно и коротко: "новый".
Захваченных заводской кипучей жизнью людей раздражали и его позиция стороннего наблюдателя, и его молчаливая отчужденность, и его фигура, и его лицо. Смуглое, крупное, широковатое, оно было бы красиво, если бы не окаменелость всех черт. Узкие и длинные карие глаза прятались за веками, словно набрякшие от сна. Неподвижный взгляд из-под отяжелевших век придавал ему выражение тупой надменности. В тех случаях, когда полагалось улыбнуться, "новый" подергивал трубкой, неизменно торчавшей у него изо рта. Очевидно, он полагал, что это подергивание должно заменить улыбку. На его скованном лице жили и шевелились только круто изогнутые брови да широкие ноздри крупного носа. Ни лицо, ни поведение "нового" не располагали. Бахирев смутно чувствовал возрастающее нерасположение, но, занятый своими тревогами, не думал о нем.