В полдень, когда они проголодались, мать подошла к женщинам, сидевшим на крыльце, и сказала просто:
- Нет ли хлеба, женщины? Идти еще далеко, а дочка, на беду, ногу стерла. Не поспели мы в срок дойти… Истратились.
И так же просто, как она просила, женщины поделились с ней молоком и хлебом.
Однажды в полдень они вошли в большое село. Улицы и дворы были пустынны. Ставни больших домов закрыты от жары. В одном из дворов сидела толстая, краснощекая деваха в розовой, с темными пятнами пота рубахе и перекладывала из корзины в корзину помидоры.
- Не найдется ли у вас ковша воды да куска хлеба? - попросила Анна. - Дорога у нас дальняя, не рассчитали.
Девушка подняла осоловелые глаза и, глядя на Анну, молча взяла помидор из корзины и принялась сосать изо всех сил, с причмокиванием. Желтый сок неторопливо капал с круглого подбородка.
- Чего это там, Тамарка? - раздался из дома старушечий голос.
- Нищенка тута, - хрипло протянула деваха. - Милостыньку христа ради…
Анна схватила девочек за руки и рванула их с места.
Однажды Даша поотстала и издали услышала необычайно звучный и радостный мамин голос:
- Даша, Дашенька!
Мама стояла на вершине холма, и на тронутом вечерней желтизной небе отчетливо выделялась ее темная фигура. Стояла она, опираясь на палку, ссутулясь и неестественно вытянув худую шею. Видно было, как ходят под темной кожей круглые хрящики горла. Серая от седины и пыли прядь волос билась, как крыло, меж бровей, то взлетала по ветру, то снова никла. "Нищенка!" - холодея от жалости, повторила про себя Даша чужое слово. Но глаза матери светились радостным светом.
- Ну, дочка, глазастенькая моя, смотри, куда нас дорога вывела, - сказала мать.
Внизу среди кудрявых лесистых холмов голубела речка. Вдоль берегов в густой зелени виднелись добротные дома. С левой стороны литым массивом стояли хлеба. Пыля и звеня бубенцами, шло по дороге стадо.
Даше так приглянулось красивое место и так устала она идти, что закричала:
- Не тронусь отсюда, здесь жить стану! Двойняшки поддержали ее в два голоса. Мать тихо сказала:
- Ну что ж, дочушки, быть этой логовинке нашей! Надолго запомнила Даша свою мать вот такой - сгорбленной от усталости, с хрящиками на темной, выгнутой шее и с этим синим светом в глазах.
Все четверо пошли, торопясь так, словно кто-то хороший нетерпеливо ждал их у этих холмов.
За низким забором полная старуха, тяжело топая по двору, накрывала стол под деревом. Мужчина и мальчик лет десяти строгали доски на верстаке возле дома. От самовара шел дымок, и хорошо пахло от этого дымка человеческим жильем, вечерним уютом.
- Здравствуйте, добрые люди! - сказала мама. Старуха, тяжело ступая, подошла к калитке.
- Это откуда же ты такая, ровно зачумленная?
- И верно, зачумленная, - сказала мама. - От войны, как от чумы, не скоро уйдешь… Слышали, может, такое место - Чухтырки? Немец выжег до последней хаты. Самой - куда ни шло, а их, малых, не оставишь с неприкрытыми головами. Вот и повела я их.
- Куда же это вы идете?
- Идем по дороге, от беды к доле…
- От Чухтырок… Это сколько же идти? - вмешался мужчина. - Неужели вы все пешком?
- Пешком, - вздохнула мама. - Нюша у нас обезножела. Давно бы надо быть нам на месте, а мы еще идем да идем…
Старуха посмотрела на Нюшу, прижавшуюся к материнским ногам.
- Поистерла ступалочки? А вы входите-ка… - Она раскрыла калитку и, глядя, как захромала Нюша, сказала: - Вот и выходит, нас с тобой парочка-гусь да гагарочка. Я вот тоже вовсе обезножела. Я от старости, а ты от малости.
- Куда же ты с ними направляешься, мамаша? - деловито спросил мужчина.
- Шли мы в колхоз "Трактор", к председателю Ефиму Ефимовичу.
- Слышали про такого… Что же он вам, родственник, либо так, знакомый?
- По правде сказать, и не родственник он нам и не знакомый. Сильно хорош, говорят, человек… Мне ведь немного надо - была бы, работа! Я к любому делу способная… Думаю, поглядел бы он на мою работу, увидел бы, что за человек пришел, дал бы мне с сиротами обко-рениться… А как дошли до вашего села, облюбовались вашими местами! И стали мои девчонки проситься: пойдем да пойдем!
- В наше село, значит, захотелось? - спросила старуха Нюшу.
- Девчонкам уж очень тут понравилось… Я и подумала: может, и здесь нужны работящие люди?
- А отчего же и нет? - с неожиданной легкостью согласилась старуха. - Работящие люди везде к месту. Никеша! - крикнула она мальчику. - Подкинь в баньку поленцев! Вода еще горячая, и щелок удался. Помойся, отужинаешь, переночуешь, а с утра сведу тебя к председателю.
Через час, чистые, распаренные, они сидели во дворе за столом. На Даше была Никешина рубаха, перепоясанная пестрой тесьмой. Уже смеркалось, старуха зажгла лампу, подвешенную прямо к суку дерева. Белые бабочки вились над лампой, меж ветвями. Красные угольки сыпались из самовара на жестяной поднос.
Старуха угощала борщом и чаем с медом. В прозрачном меду виднелись кусочки сот и пчелиные крылья. Старуха ласкала двойняшек и жаловалась, что ее дети поразъехались и увезли внучат.
- Обездетнел дом, - говорила она. Никешу у дочки, можно сказать, слезами оторвала. Дочка еще ничего, да зять попался, на горе, такой детолюб! А тут, глядишь, снарядились они на каналы, а куда мальчонку везти на каналы, на необжитое место?
Она ласкала двойняшек, а Даше хотелось, чтоб и ее приласкала старуха. Даша взяла остатки мыльной воды из бани и вымыла затоптанное крыльцо. Старуха не останавливала ее, смотрела, как моет, и сказала матери:
- Видать по ветке яблоньку, по детенышу родителей… - Намазала медом ломоть хлеба, протянула Даше и похвалила ее: - Приметлива растешь! Глаза-то распахнуты, как два окошка!
Утром они со старухой Павловной пошли к председателю.
- Пускай работает… Поглядим… - буркнул он в стол…
- И документы у нее исправные, бумажка к бумажке! - радостно заговорила Павловна.
- Какие еще документы! - Председатель нахмурился и глянул на двойняшек и Дашу. - Коли работы не боишься, снаряжайся завтра на покос со второй бригадой. Поглядим, что ты за работяга.
Когда они выходили, Нюша потеряла Никешин большой, не по ее ноге, ботинок, и председатель крикнул:
- Эй ты… документ!.. Подбери обутку!
Так началась для Даши новая жизнь. После военных мытарств все казалось ей счастьем, и, вспоминая ту осень, живо ощущала она запах дымка от самовара, терпкую сладость меда с вощинками. Мать работала днем в поле, а ночью сторожем в "Заготзерне". Старик работал в колхозе, а Павловна вела дом и опекала девочек. Никеша целые дни пропадал на реке, на двойняшек и Дашу не обращал внимания. Даша относилась к нему с уважением и даже с некоторой боязнью. Однако это не помешало ей однажды схватиться с ним. Даша путешествовала по всему колхозу, и все ей было интересно. Но самым интересным местом оказался конный двор. Там был конек-гнедой меринок необыкновенно маленького роста и неизвестной породы.
Сперва Даша приняла его за жеребенка, но он был широкий, плотный и не шарахнулся от нее, как шарахаются жеребята, протянул из стойла морду и теплыми черными губами потрогал Дашину ладонь.
- Сольцы просит! - объяснил конюх.
Даша нарвала травы, посыпала ее солью и дала коньку. Он поел и снова потрогал губами Дашину ладонь…
- Дядя Петя! - с трепетом попросила Даша конюха. - Пусть этот конек будет мой!
- Это в каких же смыслах твой?
- Ну, чтобы я сама его кормила, и чистила, и в стойле убиралась. Можно?
- Ну, в таких смыслах можно.
С утра Даша мчалась на одичалое, заросшее клеверище и со снопом посоленного клевера входила на конный двор. Конек, заслышав ее шаги, ржал.
- Чует хозяйку, - говорил дядя Петя, а когда просили запрячь конька, он серьезно отвечал - Я коньком не распоряжаюсь. У него хозяйка есть.
И Даша краснела от радости.
Однажды она вывела конька к речке, вымыла и собиралась сесть на него, чтобы ехать обратно. Вдруг чья-то рука решительно забрала у нее поводья, и Никеша махом очутился на коньке. Даша схватила его за босую ступню.
- Не смей, Никешка! Это мой конек!
Никеша молча лягнул ее в плечо ногой, за которую она держалась. Даша что есть силы дернула его за ногу. Он не удержался, и оба они, сцепившись клубком, покатились по траве. Даша тихо визжала от горя и дергала Никешу. за волосы. Он сопел и отрывал ее от себя. Наконец он оттолкнул ее, вырвался и вскочил на конька. Даша стояла в траве на карачках и, всхлипывая, смотрела, как мчался Никеша на ее коньке по зеленой прибрежной дороге.
Обида и жажда справедливости рвали ей сердце. Чтобы не встретить Никешу, она весь день бродила в лесу. В конце дня она пришла домой и собиралась пожаловаться матери. Но мать взяла ее за руку и молча повела на зады, к бане.
- Это что ж такое, жадюга ты этакая? - сказала мать и больно дернула Дашу за косицы. - Люди к тебе передом, а ты к ним хребтом? А? Гадючкой порешила вырасти? А? - И она снова дернула за косицы. Мать никогда не била и не ругала ее, и Даша онемела от удивления. Лицо у матери было серьезное, сухие губы плотно сжаты. - Ты пришла к людям в дом, как в отцовы палаты. Люди к тебе и хлебом и кровом, люди к тебе всем добром сердечным! А ты? Колхозного конька, жадюга, пожалела! - И мать снова дернула Дашу за косу. - Еще медом да конфетами тебя, гадючку, кормили!
- Да мам… Да ведь конфетами Павловна… А конь-ка Никешка отнял…
- Ты еще мне порассуждай! - сказала мать. - Ты еще мне порассчитывай, кому чего! Значит, кто тебе расщедрился, тому и ты со щедростью, а кому тебя нечем ублаготворить, тому и ты поскупишься? Ты еще меняль-ну лавку открой, как в старину! А на чьей ты подушке спишь, гадючка? А чьим опояском у тебя рубаха опоясана? - Мать рванула с Дашиного платья Никешин старенький витой поясок. - Будешь ходить распояской, спать без подушки! К коньку чтоб близко не подходила! Иди в дом, до ночи сиди одинешенька, образумь бессовестные твои поступки, бесчеловечные!
Мать ушла. Даша поплелась домой. Дома было пусто и сумрачно. Даша села в кухне на лавку возле окна.
"Ну что ж! - думала она. - Оставлю свои игрища и куклу, что дядя Петр подарил, пускай Никеша играет. А сама уйду… Поступлю на работу, заработаю денег и начну всем слать подарки. Двойняшкам пришлю по мячику, Никешке - велосипед, маме деньгами отошлю, а Павловне-пуховой платок… И что ни месяц, то и буду подарки слать! Кинутся они меня к себе звать, а я и не поеду! Раз я для вас бессовестная, раз бесчеловечная, раз я у вас гадючка, то и буду жить одна-одинешенька, пока не помру!"
Она задремывала, просыпалась, думала и снова дремала.
По улице прогнали коров, прошли пастухи, щелкая бичами, и Павловна, громыхая подойником, направилась к стойлу. Двойняшки мыли картошку в большом тазу. "Поди, и вымыть-то не сумеют как следовает!"- подумала Даша, но не тронулась с места.
Хлопнула дверь. Даша обернулась и увидела у дверей Никешку. Он стоял к ней затылком, и на шее у него темнела царапина.
"Неужто ж это я исцарапала?"- подумала Даша.
Никешка молча сосредоточенно искал что-то в корзине под лавкой. Голова его поворачивалась то в одну, то в другую сторону, и от этого царапина на шее то удлинялась, то казалась короче. Соломинка торчала в волосах. Видно, он пришел прямо с конного двора - кормил там конька…
"Ну что ж!"- подумала Даша и сказала дрогнувшим; голосом:
- Никеша! Ну как там… твой… конек? Никешина голова вдруг замерла под корзиной. Даша ждала. "Серчает…"
- Какой он мой! - вдруг раздалось из-под лавки. - Он… тво-о-й… конек!..
Никеша хлюпнул носом…
Уже много позднее Никеша рассказал ей, что перед этим Павловна позвала его к себе, взяла за вихор, подняла его голову и сказала:
- Ты что ж это, удалец, сироту обижаешь? У тебя и мать, и отец, и бабка с дедкой. У тебя на селе дом, в городе дом, игрушек в каждом доме по вороху, а ты для маленькой сироты колхозного конька пожалел? Может, потому у тебя два дома, что ее отец мертвым лег, а до твоего дома войну не допустил? У сироты ни одежки, ни обувки, ни книжки, ни игрушки, и вся была ей отрада-колхозным коньком поиграть. И того ты отнял… Напишу-ка я твоему отцу, как ты тут, удалец, отличаешься, сиротских детей, безотцовских, обижаешь! Ступай!..
Бабка прогнала Никешу, он ушел рыбачить, но совесть мучила его. Вернувшись домой, он увидел Дашу в полутемной кухне на окошке.
Худая, заплаканная, она сидела, подогнув острые коленки и опустив голову, - как есть сирота! Когда она тонким, "сиротским" голосом кротко спросила: "Как… твой… конек?", Никеша вдруг остро пожалел ее.
- Какой он мой!.. Он тво-ой… конек!.. - сказал он и почувствовал, что глаза у него взмокли.
- Пускай он твой будет… - всхлипнув от обоюдной доброты, сказала Даша.
Так началась их дружба.
Через два года из "своего" колхоза Анне написали, что вернулся ее свекор, а вскоре пришло письмо и от него. Он вернулся в родные места, получил от колхоза лес, собирался строить дом и звал Анну.
Снова увидела Даша две сосны на пригорке, а под ними маслянисто-желтый сруб нового дома.
Строили всей семьей, а осенью поселились, но не на радость. Старого председателя перевели в районный центр, а с новым дела пошли день ото дня хуже. За этот год как-то сразу сникла и сдала Анна. Пока строились, жила надеждами, неутомимо ворочала бревна, певучим говором подбадривала других, а как вселилась в новый дом, вдруг умолкла.
Надорвалась ли она в последнем усилии? Сказались ли задним числом тяготы военных лет? Затосковала ли сильнее в своем новом доме о невозвратимом - о муже, о молодости?
Даша вспоминала, как шла мать, бездомная, сгорбленная, с котомкой - "нищенка" с тремя малышами, - а улыбалась и радовалась солнцу и утешала детей, приговаривая: "Худо ли? Плохо ли? Хорошо! Распрекрасно-хорошо!" Как стояла на холме, выгнув жилистую шею, и светила глазами из-под седой и пыльной пряди.
А теперь ходила в своем долгожданном доме, под своими желанными сосенками, безмолвная, с тусклым, покорным взглядом.
Испуганная этим взглядом и молчаливостью матери, Даша спрашивала:
- Да что ж ты, мама, ходишь, ровно неживая?
- Приустала…
- Так отдохнула б!.. Баню истоплю, ноги распаришь!
- Чего уж… - Мать не договаривала но по опустевшим глазам ее Даша понимала: не в ногах дело..
В доме стало тоскливо. В школе, среди сверстников, было легче. Даша училась зимой, а летом работала в колхозе и даже была звеньевой в школьно-молодежной бригаде. Трудодни давали плохонькие, но Даша это переносила терпеливо, пока сохранялось в целости школьно-молодежное звено - дружная Дашина компания. В прошлом году ребята ушли в армию, и сразу стало скучнее. Павловна проездом к сыну заехала навестить и рассказала, что Никеша в Москве, на первом курсе университета.
- Наш университетский за границу ездил со студенческой делегацией, - рассказывала она. - Привез матери голосистый кофейник… Как наливаешь, так он начинает носиком высвистывать… А Никешу там обо всем расспрашивали. Чего он рассказывал, сейчас распечатают по всем газетам.
Даша и ее подруга Вера слушали и не знали, верить ли рассказам о газетах и голосистых английских кофейниках. Но то, что Дашин приятель Никеша учился в Москве, был отличником, ездил за границу, они знали. Где-то совсем рядом, возле них, кипела еще незнакомая большая жизнь, и все чаще они думали о том, как им самим прикоснуться, к этой жизни.
Проводив Павловну, Даша с Верой легли в клуне над погребцом, до полуночи разговаривали о том, как им жить и кем сделаться, и Вера порешила ехать в город. Из города она прислала Даше два письма.
"Молодежи здесь много. Рабочие очень культурные. Есть Дворец культуры и во дворце балетный кружок. На одной нашей улице два кино, а возле завода площадь, на площади портреты передовиков, и все больше молодежь. Тут, прямо при заводе, можно выучиться, на кого хочешь".
Без Веры Даша совсем затосковала и стала проситься у матери в город. Мать с трудом справлялась с работой и с хозяйством, и двойняшки были ей плохими помощницами. "Забаловали мы девчонок!" - думала о них Даша.
На Дашу мать смотрела как на главную свою опору, и когда Даша стала проситься в город, мать сперва растерялась:
- Дашенька, как же я одна-то?! - Но сразу переломила себя: - Ищи, доченька, где тебе лучше!
Только вчера Даша приехала в город. Многолюдье широких улиц, поток машин, игра вечерних огней - все показалось ей праздничным.
"Неужели я здесь буду жить? - думала она. - Неужели буду ходить по этим улицам, и ездить в этих трамваях, и бывать в этих кино, и работать, и учиться, как все эти девушки? Народу-то сколько!"
Даша, и Вера с утра отправились на завод, в отдел кадров. Даша думала, что завод - это большой дом, и, увидев сквозь проходные ворота площадь и широкие улицы с аллеями и с высокими домами, спросила Веру: - Это который же из них завод?
- Везде завод!
- Я понимаю, - серьезно сказала Даша. - Здесь контора, и склад, и все такое. А который же дом - самый что ни на есть завод? В котором доме машины?
- Во всех домах машины, чудила! Кругом везде завод! И к речке завод, и туда, на пригорок, тоже завод!
- Батюшки! - сказала Даша. - Да ведь тут, Верушка, одних окошек на сто колхозов!
В отделе кадров Даше предложили на выбор - быть уборщицей во дворе или учиться на стерженщицу в чугунолитейном цехе.
- Само собой разумеется, только в цех! - посоветовала Вера. В колхозе она во всем слушалась Дашу, а здесь держалась как старшая и в разговоре с важностью употребляла непривычные Даше выражения. - Уборщицей хотя и легче, да мы, рабочие, за этим не гонимся.
Дашу стали оформлять стерженщицей.
Когда они выходили из отдела кадров, подъехала черная длинная машина, необыкновенно красивый черный молодой генерал легко выскочил из нее.
- Смотри, смотри… сам директор! - сказала Веруша.
Даша и так смотрела во все глаза.
- Люда! Люда! Игорева! - вдруг закричал директор.
Простенькая девушка с бледным лицом, в пуховом платке, остановилась на оклик.
- Ну, благодарю, Люда! - сказал директор и пожал ей руку. - Две смены отстояла?
- А как же иначе, Семен Петрович? - спокойно сказала девушка. - У нас половина стерженщиц заболели, а тут конец месяца, программу срываем.
- Ваша же, стерженщица, Люда Игорева, - пояснила Даше Вера,
- Обыкновенная стерженщица? Такая, как я буду? - поразилась Даша.
- Ты еще лучше будешь! - уверенно сказала подруга. - Разве я не знаю, как ты работала в поле?
Потом Вера с Дашей ходили по магазинам, покупали сережки, съели в кафе по нарядному пирожному, вечером подряд посмотрели два фильма в двух кино и в первом часу пришли к Вере в общежитие. Так кончился этот удивительный день - первый заводской день в Дашиной жизни.