Савин много думал о своем новом знакомце. Кто он - писатель, не воплотившийся в слове, или одухотворенная натура, обойденная тем самым даром экономии, который Лунин считал сутью таланта? И он обрек себя на затворничество, чтобы денным и нощным трудом сложить слова в подобие настоящей прозы. Или его загадка в чем-то совсем ином, или же просто нет никакой загадки? Интеллигентское кокетничанье мыслью и словом? Но последнее Савин отвергал - не логически, а всем своим нутром. Он чувствовал свою повязанность с Луниным, но было ли то странным, необъяснимым сходством между ними или же односторонней его, Савина, зависимостью от мира чужой души, он не мог понять. Савин чувствовал, что не нужен Лунину, хотя тот и рад ему. Даже не то чтобы вовсе не нужен, просто легко заменим в наученном одиночеству сердце. Заменим не обязательно на другого человека - на книгу, на размышление, на воробьев или голубей, на кладбищенское шествие, на воспоминание, на радость прикосновения к "мировому духу". А ему Лунин был нужен, но с обычной заторможенностью он не мог отважиться на какие-то усилия для продолжения знакомства. Савину казалось, что он должен предстать перед Луниным в обновлении: душевном, умственном или творческом, что он должен что-то принести ему, как дети несут взрослым в кулаке бабочку, красивый камешек, цветок, травинку или блестящую модную пуговицу, обнаруженную в песке. Но не было ни бабочки, ни цветка, ни даже обманчивой блестинки ложной ценности. Была вечная возня с собой, сизифовы потуги творчества и посылки от бабушки.
Но однажды Савину показалось, что к Лунину можно пойти запросто, с бутылкой коньяка, - подумаешь, что он, не может раз в жизни разориться на коньяк! Купить еще крабов и шоколаду "Золотой ярлык"!.. Но и в хмельном тумане он спохватывался, что это не способ общаться с Луниным. Душевные разговоры под бутылочку - не стихия Лунина. Ни под уютный чаек. Недаром же он ни разу не предложил Савину чая. У него, небось, и чашки-то лишней нету. Ему не хочется, чтоб малости быта отвлекали его от главного…
И все-таки Савин нашел предлог для визита, он решил перепечатать все свои беллетристические произведения: начало романа, рассказы…
Он явился без звонка, чтобы подчеркнуть деловой характер своего посещения, и попал не вовремя. У Лунина находилась клиентка - полная женщина с грубым мужским лицом и темными усиками. Штабс-капитан в юбке и коротком жеребковом жакете. Между ней и Луниным происходила какая-то склока, и Савин, извинившись, хотел захлопнуть дверь, но Лунин остановил его:
- Заходите, заходите, я сейчас освобожусь!.. - И, повернувшись к штабс-капитану, сказал хотя и вежливо, но с отчетливым металлом в голосе: - Платите пять рублей, голубушка, и освободим друг друга.
- Я сужусь не в первый раз, знаю, что почем, - тихим, быстрым и злым голосом отозвалась усатая тетка. - За такое заявление любая машинистка больше двух рублей не возьмет.
- Любая машинистка не станет вас редактировать.
- Поэтому я и даю трешницу! - еще злее сказала тетка.
- Повторяю, работа стоит пять рублей.
Савину стало не по себе. Неужели это тот Лунин, который предложил ему подождать с оплатой довольно большой работы. Его ледяной, неумолимый тон стоил откровенной злобы усатой сутяжницы. Как не совестно ему становиться с ней на одну доску! Господи, неужели для него так важны жалкие два рубля!
- Может, вы покажете мне ваш прейскурант? - ядовито сказала усатая.
- Я его помню наизусть, - холодно усмехнулся Лунин. - И если вас не устраивает, забирайте свое заявление. Перепечатывать его бессмысленно. Оно слишком глупо и в юридическом, и даже в житейском смысле. А зарабатывать на вашем невежестве я не желаю. На Арбате полно машинисток.
Щелкнула сумочка. Женщина положила на стол мятую пятерку. Жадным движением схватила листки.
- Не помни́те, - предупредил Лунин, смахнув пятерку в ящик стола.
Уже открыв дверь, женщина обернулась:
- Если будет еще инстанция, могу я к вам обратиться?
- С девяти до четырех. Ежедневно, кроме понедельника.
Савину даже жутковато стало - до того не окрашен интонацией был голос Лунина. Он ждал, что Лунин захочет как-то объяснить разыгравшуюся на его глазах неаппетитную сцену или хоть пошутит над собой, чтоб снять ощущение неловкости. Но Лунину и в голову не вспало что-либо объяснять, а тем более оправдываться. Это входило в систему его деловой жизни и никого не касалось, кроме него самого.
- Принесли работу? - сказал он своим обычным при встречах с Савиным радостным голосом.
Савин уже жалел, что затеял всю эту бодягу. Теперь он понимал, что сочинил для себя Лунина - современного Дон-Кихота, бессребреника, доброго советчика страждущих и томящихся, отвлеченного чудака. А этот бессребреник и чудак оказался весьма крутенек в делах, прижимист и даже жесток. Правда, баба была препротивная: завзятая склочница, сутяжница и пройдоха. Может, с ней так и следовало? Лунин переписал ей деловую бумагу и требовал ту плату, какую всегда брал. А почему он должен уступать этой выжиге?.. Да, все так, все правильно - для любого дюжинного человека, для любой машинистки, кроме этой, живущей на шестом этаже…
Разговора у них не получилось. Только условились о сроках, и Савин сразу заспешил домой. Лунин его не удерживал.
Их следующая встреча произошла недели через две, когда Савин пошел за готовой работой. Был конец апреля, и вся природа, сохранившая жизнь в камне города, готовилась к весеннему расцвету. Набухли и уже пустили зеленую стрелку почки, каждое обнажение почвы прикрылось слабой травкой. Вымытые, кое-где распахнутые окна отблескивали синью, на подоконниках толпились голуби, еще не начавшие своего грубого любовного бормотания.
И в комнате Лунина окно было приоткрыто и менее ощутим стойкий тленный дух. Экземпляры рукописи Савина, как и в первый раз, лежали на столе, заключенные в самодельные переплеты из скоросшивателей. Савину подумалось, что разговор опять не состоится, и в этом молчании весьма красноречиво скажется оценка Луниным его прозы. И тут он увидел две странички, лежавшие отдельно, и сразу по внешнему виду узнал свой рассказ, вернее зарисовку, а еще вернее, вопль под названием "Поросенок Кузя". Он намучился с этими полутора страничками, выражавшими чувство столь подлинное и пронзительное, что даже не понять было, отчего оно само не нашло для себя слов, и помнил их наизусть:
"Мы играли в городки, когда из закутка выскочил поросенок Кузя. Впрочем, слово "поросенок" плохо к нему подходит. Это солидных размеров боровок с хвостиком в четыре кольца, упитанный, розовый, гладкий.
Выскочив на свет божий из темного вонючего закутка, он несколько секунд стоял молча, задрав к небу пятачок, ошеломленный прелестью окружающего мира. Он мешал мне сделать удар. Мне никак не удавалось выбить последний городок "пушки", завалившийся в ямку, и я с раздражением ждал, когда Кузя очистит место.
Солнечный луч позолотил ему рыло, он подскочил и щелкнул клыками, словно желая на вкус попробовать солнце.
- Пошел ты! - крикнул я ему, замахнувшись битой.
Кузя глянул на меня узким монгольским глазом, сверкнул добротой, веселой иронией и с гениальной простотой Колумба, поставившего яйцо на попа, решил задачу невыбиваемого городка. Он поддал его пятачком, выкатил из ямки, схватил в пасть и понесся по улице. Не поняв урока, я грубо заорал и швырнул в него битой.
Нисколько не обиженный, он выпустил городок, ухмыльнулся и, издавая басовые, как вздох, ноты, помчался дальше по саду.
По пути он нежно покусал за ноги вихрастого черного козленка, подкинул на воздух вислоухого щенка, выхватил плюмаж из хвоста белого петуха, выкупался в луже, вытерся о лопухи, перекувырнулся и полетел дальше, здоровый, веселый, всем друг и брат: и мне, злому человечку, и неуклюжему щенку, и козленку, траве, лопухам, воде, небу и солнцу.
Пока он носился по саду, приглашенный бабкой резник успел хорошенько наточить ножи. Боровка выпустили побегать, чтобы разогнать кровь, загустевшую в период откормки. Через несколько минут бешеный, взахлеб, визг известил о кончине Кузи.
А я подумал, насколько покойный был счастливее меня. Если б мне хоть раз… хоть раз в жизни Кузино счастье… вот такое - до одури, до задыха, до черт знает чего!.. Тогда нате горло - режьте…"
Лунин перехватил его взгляд.
- Как трудно вы живете с собой! - сказал он. - Никакой ад не сравнится с тем адом, который человек носит в себе самом. Но знаете, Леша, - впервые назвал он Савина по имени, - дальше будет легче. Юность - самая мучительная пора жизни человека.
- А считается самой счастливой.
- Это придумали старики от беспамятства. Самая счастливая пора - старость, но лишь до начала обратного движения в детство. Боже мой, как чудовищно прожил я свою молодость! В какой суете, каких заблуждениях!.. Нет, я не совершил ничего предосудительного, но я мнил себя поэтом. Эти бесконечные шатания по ночным улицам, потоки виршей, и своих, и чужих, бдения в Доме поэтов - слышали о таком? Сколько самообольщения, спеси, отчаяния, ложных озарений, пустых мук! Как может истерзать человека слабое дарованьице, когда на свете есть столько простых и серьезных вещей, ради которых стоит жить. И писать свою книгу. На обрывках, клочках бумаги, просто в себе - не имеет значения…
Савин, как всегда, пытался впрямую отнести к себе слова Лунина. Получалось не слишком обнадеживающе. Ему казалось, что Лунин как-то адаптирует свои мысли, приспосабливает их к его скудному пониманию, а он, в свою очередь, упрощает их до низкого ранга стимула, или препятствия, окончательно освобождая от первоначального, далеко не столь утилитарного смысла. Если бы Лунин говорил на своем внутреннем языке, Савин, возможно, и не все понял бы, но в нем началось бы медленное, затрудненное движение мысли к чему-то высшему.
- А вы долго писали вашего "Кузю"? - спросил вдруг Лунин.
- Долго.
- Ну, как долго?
- Даже не скажу. Писал, откладывал, опять возвращался, перепечатывал, рвал… А разве это так плохо, когда долго пишешь? - спросил он с наивным испугом. - Гете писал "Фауста" всю жизнь.
- Верьте больше литературоведам!.. Так уж и всю жизнь! А когда же он написал "Годы странствия Вильгельма Мейстера", "Поэзию и правду", книгу об итальянских путешествиях, всю лирику, поэмы?.. "Фауста" он писал с огромными перерывами. Понимаете, он сам двигался вместе с этой поэмой, он как бы созревал для ее продолжения… Да, и "Фауст" толкал его дальше. Они, как два богатыря из немецких сказаний, поочередно тащили друг друга. Я не думаю, чтобы нечто подобное происходило у вас с поросенком Кузей. Писать не обязательно быстро, можно писать медленно, даже должно, если хотите. Но до какого-то предела. Всякое действие обладает определенной минимальной скоростью, ниже которой - остановка, паралич, смерть. Художественная натура - это еще не писатель. Должна включаться скорость, пусть небольшая… А впрочем, самое главное - причастность мировому духу, не правда ли? - Он улыбнулся. - Вы мне не разрешите оставить "Кузю", четвертый экземпляр?
Польщенный, хотя куда больше огорченный и негодующий, Савин разрешил. Он расплатился и унес под мышкой свои непризнанные труды, дав себе мысленно слово не встречаться больше с непробиваемым инвалидом.
Он пришел к нему в самом конце июня, перед отправкой на фронт. Уже с бритой прохладной головой, но еще в штатском. Просто вдруг оказалось, что ему некуда пойти, не с кем проститься. Его приятельница из Староконюшенного была озабочена отъездом другого человека. И так получилось, что у всех ребят, решивших уйти на войну, было с кем прощаться, а у него не было. И он вспомнил о Лунине. По правде, он о нем и не забывал. Какой-то внутренний разговор, вернее, спор с Луниным не прекращался в нем со дня их последней встречи. Он хотел изгнать Лунина из себя, а для этого нужно было обезоружить его и победить. Машинистка в гимнастерке не хотела, чтобы он был писателем, не верила, что он способен включить скорость, требовала от него невозможного: причастности мировому духу без литературы, обрекала его на безвестность, на тусклое внешнее существование. Он яростно отвергал такое будущее. И все-таки не удавалось осилить безмолвного противника. Как у бедного андерсеновского Кая, в глаз Савина попал осколочек кривого зеркала. Осколочек этот отнюдь не обнажил скрытое уродство в окружающем, он давал о себе знать лишь когда Савин обращался к собственным сочинениям. Все прежде написанное и все, что он пытался писать сейчас, казалось ему выспренным, натужным и пустым. Играя с собой, он задавался таким вопросом: а вдруг я преувеличиваю свои недостатки, вдруг другие люди найдут все это достойным печати, похвал и наград, - нужно ли мне это, хочу ли я такой славы? И с грустной твердостью отвечал себе: нет!.. Ну, а чем тогда жить? - спрашивал он себя и, не находя ответа, вновь начинал борьбу в потемках, как Иаков с тем невидимым, что вывихнул ему бедро. С Савиным дело обстояло еще хуже: проклятый чертов затворник вывихнул ему мозги!
И после всех бранных слов он кинулся к нему, как к единственно близкой душе. Он застал Лунина за машинкой. Оказалось, тот печатает всего лишь двумя указательными пальцами, изредка помогая себе средними, но довольно быстро. Удар у него был слишком жесткий, да и вообще сухая сила его движений рассчитана на какой-то более грубый и выносливый механизм, нежели пишущая машинка. Приближаясь к краю страницы, машинка издавала мощный пронзительный звон, под стать трамвайному. Лунин протягивал большую бледную руку и резко перегонял каретку.
Он кивком приветствовал вошедшего Савина, глазами попросил извинения - губы его шевелились, беззвучно выговаривая какой-то текст, - в несколько энергических щелчков допечатал и вынул страницу.
- Ну, здравствуйте, - сказал он, - давненько мы не виделись… Как странно, пришла война, большая и страшная, что-то навсегда кончилось, а я завален работой. Люди как будто решили доссориться, досутяжничать, додраться из-за всяких малостей. Ну, конечно, есть дела, уже порожденные войной, - это понятно. Но остальное? Зачем все это? Из желания делать перед собой вид, будто ничего не изменилось и жизнь идет своим чередом? Попытка схорониться от беды за чепухой мнимых забот?!
- Я уезжаю, Борис Семенович. Пришел попрощаться…
- Как! - Лицо Лунина странно скосилось.
Савин злорадно отметил про себя ненаблюдательность Лунина, лишь сейчас обнаружившего его нулевую стрижку. Художник должен сразу замечать такие вещи. А может, он связал эту стрижку с летом, не с войной?
- Зачем… зачем вам ехать? - говорил Лунин. - Закончите сперва институт. На вас этой войны все равно хватит.
- А война будет долгой?
- Долгой. Никак не короче Первой мировой, - он сказал это не с напором убежденности, а с тихой грустью точного знания.
- Так какой же смысл отсиживаться? - улыбнулся Савин.
- Я понимаю вас. - Лицо Лунина оставалось все таким же скошенным. - Вы не хотите, чтобы за вас гибли другие…
Савин поднялся, протянул руку, Лунин взял костыли и тоже встал. Савину сдавило горло. Лунин показался ему таким старым и таким непрочным на стебле своей длинной, худой ноги! Они обменялись рукопожатием. Лунин задержал руку Савина в своей. Каким-то странным, не присущим ему смятым голосом он сказал:
- Вы очень хороший молодой человек… И вы умеете низать слова… Правда! И если даже у вас не окажется таланта, вы будете литературным критиком. Ну, дай вам бог!..
В Москву Савин попал лишь в феврале 1943 года. После ранения и госпиталя ему полагался небольшой отпуск. Он съездил к бабке в Конюшково, уцелевшее, несмотря на то что война дважды прокатилась по нему колесом. А затем махнул в Москву. В ту пору московская комендатура строго расправлялась с военными людьми, болтающимися без дела в столице. Но Савин здраво рассудил, что дальше фронта не пошлют, а ему туда и нужно было, он не цеплялся за оставшиеся пустые дни отпуска. Пехотинец Савин побывал в аду и вынес оттуда странное спокойствие. Если бы ему предложили остаться в Москве и снова сесть на студенческую скамью, он отказался бы, не испытав даже минутного колебания. Ведь это значило бы, что его место на войне будет заполнено другим человеком, а там так страшно, что нельзя соглашаться на заместителя. Не строя никаких иллюзий, не думая о будущем, Савин хотел позволить себе единственную роскошь - перед возвращением на фронт повидать Лунина и отговориться за полтора года молчания. Он знал, что теперь сможет говорить. Застенчивость, неловкость, скованность мучительно неуверенного в себе молодого человека - все это осталось за порогом, куда нет возврата. На войне он отвечал не только за себя, но и за несколько десятков парней, именовавшихся стрелковым взводом, и это было так серьезно, что пришлось навести порядок в самом себе. О переменах, происшедших в нем, можно было судить хотя бы по тому, как он владел сейчас своим телом. Предметы, населяющие мир, больше не бежали его рук, как испуганные птицы. Хоть это и глупо, и ребячливо, но его радовало, что он войдет к Лунину не прежним нелепым увальнем.
Уезжая в Москву, он отоварил свой продаттестат, и командирская сумка была до отказа набита доппайком: две банки американской колбасы, плитка шоколада, сахар, кубики какао, табак и четвертинка спирта. Лунин не пил и не курил, но табак и водка были самыми большими меновыми ценностями в тылу.
Знакомый лифт, еще более вихляющийся и дребезжащий, чем прежде, повлек Савина по ветхой, сумрачной штольне.
Серая февральская хмурость погасила цветные стекла витражей.
Савин долго звонил у входной двери. Наконец ему открыла старуха, жившая стена в стену с Луниным. Она всегда выглядывала в прихожую, когда Савин приходил. Тот кланялся ей, но не получал даже слабого привета с угрюмого лица.
- Здравия желаю! - сказал Савин и пошел к двери Лунина.
- Куда? - неожиданно звучным голосом остановила его старуха. - Не видишь, что ль, замок висит? Вот люди, не спросятся, знай себе прут!
- Он что - эвакуировался?
- Эвакуировался - на тот свет.
- Вот как… - И ненужно спросил: - Когда?
- Еще осенью… А комната до сих пор пустует.
Старуха направилась к себе, Савин машинально последовал за ней.
Посреди комнаты топилась печь-буржуйка, и большеголовый мальчик лет восьми подкладывал в нее бумагу. Самодельный дымоход был выведен в форточку, но дым где-то утекал, и сразу защипало глаза. Савин и сам не знал, зачем пришел сюда. Лунина нет, остальное не имеет значения.
- От чего он умер? - снова ненужно спросил он.
- А кто его знает? От сердца, поди.
- Долго болел?
- В одночасье скрутило. А ты ему кем приходишься? - подозрительно спросила старуха.
- Никем. Работу приносил.
Савин увидел знакомый шрифт машинки на листках, которыми мальчик питал печь. Мальчик брал листки из коричневой коленкоровой папки, комкал слабыми руками и совал в красный зев печки. Безотчетно Савин нагнулся, пошевелил листки, покрутил папку и увидел наклеенный на переплет четырехугольничек плотной бумаги: "Борис Лунин. Неслучайные заметы".