- Стой! - побледнев, сказал Савин мальчику, собиравшемуся скормить печке очередную порцию топлива. - Это нужно! У вас еще остались его рукописи? - спросил он старуху.
- Какие рукописи? - не поняла та и вроде струхнула.
- Ну, вот такие листки…
- Нет, мы их стопили, милок, - сказала старуха нарочито жалостным голосом. - Холодно, дом почти что и не отапливается. Мы и свои-то книжки сожгли, и стульца, и табуреточки, чего же такую лохматуру беречь.
- А много ее было? - спросил Савин.
- Порядочно, однако…
- Шесть папок! - гордо сказал мальчик.
- Неужто шесть? - удивилась старуха. - Я думала, меньше. Очень нас это выручило.
- Знаете, что, - сказал Савин и вынул из сумки колбасные консервы, - отдайте мне эту папку, а вам - вот…
- Спасибо, милок! - Старуха забрала колбасу. - Кабы раньше знать, что такая ценность… Нешто б стали жечь… Экая незадача…
- Да, незадача… - повторил Савин, глядя на низенькую почерневшую печку, в которой сожгли Лунина.
Он взял уцелевшие листки, сложил вдвое и спрятал в планшет…
…Мы столкнулись с Савиным прошлым летом возле Калининского проспекта, именуемого москвичами Новым Арбатом. Он искал нужный ему дом, а я - журнал "Наш современник", недавно переехавший на улицу Писемского. Тщетно приставал я к прохожим - все, как полагается, были нездешними, никто не знал такой улицы. В конце концов я начал подозревать, что улица Писемского была в девичестве Борисоглебским переулком, но это мне мало помогло, поскольку Новый Арбат расчленил переулок и я не знал, как к нему подступиться.
Если быть точным, мы не "столкнулись" с Савиным, а несколько раз выходили друг на друга в плетении арбатских переулков. Вначале я и внимания не обратил на человека в опрятном старомодном пиджаке, надетом на гимнастерку, и в брюках, заправленных в сапоги; потом мне приметилось его сильное, задумчивое, красноватое от солнца и ветра лицо немосковского жителя, а когда он меня окликнул, я сразу вспомнил, что это бывший ифлиец Алеша Савин. Мы встречались до войны, он несколько раз приходил на занятия литературного кружка при "Молодой гвардии", которым умно и весело руководил покойный Александр Митрофанов.
Мы поздоровались. Савин сказал, что хотел взглянуть на один старый дом, но сейчас все так изменилось, что ему уже не хочется искать этот дом, потому что память его не пробуждается в новом и чуждом пейзаже. Я тоже вдруг охладел к цели своих поисков, и как-то так получилось, что мы оказались за столиком кафе, совсем нового кафе, где много стекла и металла, дневного белого света, холодного и резкого, как в прозекторской, молодых крахмальных подавальщиц, держащихся табунком и делающих вид, что они не имеют никакого отношения к посетителям. Впрочем, так оно отчасти и есть, ибо заказывать нечего. И если ты не пьешь портвейна и ванильного ликера, то должен ограничиться развесным молочным мороженым и приторным кофе со сгущенным молоком.
Мне с самого начала стало ясно, что Савин принадлежит к числу людей, не замечающих, что они едят и пьют. Спиртного он вообще не употреблял: "Не люблю - жалко времени". Мы заказали кофе, он сделал глоток, отодвинул стакан и забыл о нем.
- Наша встреча с тобой - это перст судьбы, - сказал он, улыбаясь. - Ты можешь не торопиться в свой журнал и выслушать меня? Я не буду просить тебя читать, а тем более устраивать мои рукописи. Прежде всего в силу отсутствия таковых. Я библиотекарь, к тому же сельский, но не пугайся, я не стану приглашать тебя на встречу с читателями. Я только хочу рассказать, почему я здесь очутился.
И он рассказал мне все, что изложено выше.
- Слушай, - сказал я, когда он замолк, - я не верю, что ты не пишешь. Так не бывает, от этой болезни не выздоравливают.
- Отчего же? При хорошем лечении… Лунин мне открыл, а война подтвердила, что я не художник. Я нашел свое настоящее дело. Понимаешь, это замечательное занятие - приобщать людей к чтению. Я редко испытываю отчаяние и выхожу из него без кладбищенских инъекций. И я пишу ту единственную свою книгу, о которой говорил Лунин, но пока даже не на бумаге. Теперь о главном: у Моруа есть прекрасная фраза: "Мертвые уже не мертвые, если живые благоговейно воскрешают их". Мне ужасно думать, что Лунин не воскрешен мною…
- По-моему, ты как раз это делаешь. Ты, прости за откровенность, продолжаешь его жизнь.
- Он имеет право не на такое, а на самостоятельное бессмертие, - серьезно сказал Савин. - Он был воистину творческой личностью. На беду, остались лишь фрагменты, разрозненные записи, какая-то часть неразобранного и неорганизованного материала, быть может, даже отходы его работы. Все остальное погибло… Я наврал, что ничего не хочу от тебя. Хочу. Многого! Очень многого. Чуда, воскрешения Лазаря! Хочу, чтобы мир стал богаче на одного человека. Я дам тебе эти обгорелые листочки, и ты должен что-то сделать… Чтобы Лунин уже не был мертвым…
Уцелевшие записи Лунина
Вербный базар в старой Москве на Красной площади. Солнце, лужи, люди. Гроздья детских шаров - лиловых, синих, красных - рвутся в небо. От пряников тяжкий дух меда и весеннего ветра. Бабы и мужики в тулупах. Звонят колокола…
* * *
Тиберий - головорез, мерзавец! А вот полюбился же Светонию и вышел "в люди". Кого только не выводили в люди литература и искусство!
* * *
Я запомнил отца осенью в черном пальто. От пальто сырой, сирый запах осени. В голубых глазах мелкая одержимость хлебом насущным.
* * *
Игрушки - это наш, взрослый мир, переведенный на детский язык. Когда дети подрастут, они будут читать мир в подлиннике.
* * *
Осень, падают листья, цепляясь за воздух.
* * *
Керосиновый фонарь - узкий и длинный, как лошадиная морда, горит над окном моего детства.
* * *
Комар тоненьким, гнусавым голосом поет о нежном летнем закате и человечьей крови.
* * *
Зря не попал он в лапы дикарей. Надо было зажарить его на костре и сожрать. Чтобы не суетился. Один на необитаемом острове тридцать лет и… ни минуты покоя!.. В детстве я был лучшего мнения о Робинзоне Крузо.
* * *
Когда я умру, извольте называть меня природой, а не покойником. Я честно заработал это право.
* * *
Посмотрел на себя в зеркало. Господи, что стало с детством!
* * *
Неужели был рассвет, свеча и тень кудрей на стене, скрип пера, игра ума… живой Пушкин? За окном старый Петербург, экипажи, цилиндры, Нева, розовые паруса, всхлип волны в тишине раннего утра?.. Мое-то утро где в ту пору?
* * *
Отец стоит в черном пальто на сухом, прохладном тротуаре и держит меня за руку. Горят стекла домов под весенним солнцем; пахнет лаком пролеток и конским навозом. Я, совсем маленький, смотрю на все снизу вверх, мир видится мне пронзительно свежим и невероятным…
* * *
Не могу не согласиться с Раманчаракой, что живем мы отвратительно, что загнали себя в каменные гробы, что плохо дышим, плохо жуем, что солнце, вода и воздух - редкие наши гости.
А все-таки жаль расставаться с нею, с этой жизнью, бросить ее, дуреху, в табачном дыму, захмелевшую, нервную, злую и дьявольски умную… у столика, где гора окурков, бутылки, бокалы, рыбий глаз на блюде и медленный рассвет за окном… Дороги очень сердцу фонари на улице, вонь бензина и хлора, крик паровоза в ночи, юбки и "тусклый огнь желанья", больницы, газетки, политика, события, голубое небо над полем битвы и под небом Андрей Болконский, атаманная блажь Тараса, глазища боярыни Морозовой, кудри Пушкина на снегу, солдатские песни, дрожь цыганки, хмельные гитаристы…
Не мыслю себе Федотова долго жующим пищу, Гоголя - в "ритме", Аполлона Григорьева - йогом… Как же мне бросить их на шестом десятке… Не могу, не хочу, жалко до слез!
* * *
Апрель на церковном дворе. Я сижу на скамье. У ног проталина и прошлогодняя травка. С дерева глядит на меня ворона глазами темными и скорбными. Пахнет снегом и елкой. Бледный, заласканный ладаном и весенним ветром девственный лик монашки, священник в лиловой рясе, с гривой волос. За толстыми церковными стеклами смятенная дрожь свечей…
* * *
Я в непрерывном отчаянии, даже без перерыва на обед. Я не шучу. Я говорю серьезно. Очень серьезно.
* * *
Не спится Федотову, тревожит тяжкий дух околевшей собаки, лихорадочный говор врачей, жаркие лампы-молнии, нестерпимое обилие вещей, у дверей гробовщик… За решеткой дух смятенный, безумие, и руки, воздетые к небу, и крик панихидный…
* * *
Старинный бал в русской провинции! Бледные квадраты окон на мостовой, и в квадратах - тени танцующих… Позвольте же вашу ручку, милая барышня, и будем кружиться в вихре вальса, пока отстучит сердце. Все-таки любопытное дело - появиться на свет, побыть и уйти!.. А под утро, когда гаснут звезды и ластится солнце к земле, распахнем окна туда, где красные лучи румянят кресты могил!..
* * *
Мальчик стоит на берегу Невы возле памятника Петру. Он стоит совсем близко, не испытывая никакого трепета.
- Вот такого же коня подарил мне папа, только чуть поменьше, - сказал мальчик.
* * *
У меня осталось совсем мало сил для других. Для себя ничего не осталось. Вот она какая - старость…
* * *
Ох, устало сердце, с коих пор стучит, стучит, стучит, а дорога еще длинная, а в пути метель, пурга, гром, молния! Отдохнуть бы, что конь в поле, на припеке, уткнувши морду в душистую траву.
* * *
Нет, я не верю в бессмертие! Я верю, что грозной золотой пылью буду носиться над вами во веки веков!
* * *
Еще не стерлось детство в моей стариковской памяти, еще коптит керосиновая лампа, еще сопливится лед на весенней оконной раме, еще тревожат Гаршин и Надсон.
* * *
Предместье старого Парижа. Нищета и бордели. Ночь, фонари, мелкий осенний дождь. Юбки, шляпки, зонты, коралловые рты… давно увядшие "цветы зла".
* * *
В глубоком подвале - канделябры свечей, на стенах чернь портретов и крыла теней, на стульях - джентльмены во фраках, узкие длинные пальцы, в зубах сигары, и синий штопор дыма. В открытую дверь… снег, звезды и ветер, ветер, ветер!
Масонская ложа!
* * *
Потушили рождественскую елку, и разом стемнело, как в ночном лесу. В темноте сияют хлопушки - серебряные и золотые, душит запах воска и елки, тревожит причудливый рисунок на ледовом окне. А уж внутри, в детской душе, завывают метели. Надолго. Навсегда. И не дождаться тихой погоды.
* * *
Сбежали детство, отрочество, юность, зрелость. Сбежит старость. Все сбегут - один останусь.
* * *
Заглянул на кладбище в яму, свежую, только отрытую. Тесновато?.. Нет?.. Примеряюсь.
* * *
Старость, и тут же рукой подать - смерть. А ведь начинал я с детства. Как скоро ночь минула!
* * *
Сижу у стола. А в это время мысли мои, подобно зайчикам на стене, играют где-нибудь за миллионы километров отсюда, в великой тишине мироздания.
* * *
Александр Блок мечтал с кистенем уйти в лес, Лев Толстой - бежать к духоборам, Гоголя влекло ко гробу Господню. Вот уж не оседлый народ, эти русские писатели. Не то что иностранные, у тех крепкая задница.
* * *
Когда я думаю о мироздании, меня пугает не количество, нет. Меня пугает качество.
* * *
- Представьте, за всю жизнь не прочел ни одной детской книги!..
- А разве бывают взрослые?
* * *
Я уже не мечтаю о счастливой жизни, я мечтаю всего лишь о счастливой мысли.
* * *
На столе передо мной труха моих сочинений, бедный, бедный плод ума, бессонных ночей, слез, стенаний, крика! А я все тот же… младенец, просквоженный ненужностью слов.
* * *
Когда помру, чужие руки будут рыться в ящиках моего стола. Священный порядок, налаженный годами, разлетится вмиг.
О, как бы я злился, случись это при жизни, а в новом моем положении все едино: пропади они пропадом, эти ящики!..
* * *
Да, Лев Толстой знал цену толстовству. И по душе ему были не кроткие, не добрые его сочинения, а разбойные: "Казаки", "Хаджи-Мурат".
* * *
Художник - тот, от кого пахнет дымом и гарью, из окон его комнаты - зарево, и орут во дворе мальчишки: "Пожар, пожар, пожар!" И со всех концов к нему - пожарные части.
* * *
В 1910 году комета Галлея так близко прошла от Земли, что чуть не задела ее своим хвостом.
Люди убивали себя от страха. Не выдержали девичьи нервы человечества.
Появись комета сегодня, мы бы ее за хвост, за хвост!..
* * *
Бог в отставке, на пенсии! Седые баки с расчесом, на глиняной розовой морде молодые глаза. Схоронил всю родню.
День целый сыплет анекдоты, смеется сам с собой, до слез, до живота колик! В комнате поет кенарь, аж перья летят с натуги. На окнах герань и занавески синего ситцу. Ох и здорово же, когда летом, в жару, вдруг налетит ветер с реки, занавески враз пузом, пахнет водой и рыбой!.. Так бы доживать дни… Богом в отставке, на пенсии! Дай-то мне бог!..
* * *
Ходит в нем метель, и в заснеженном окне избяной огонек в ночи, и мертвый мужик под иконой, и синий язык свечи, и суетня ржи на жарком ветру, и белая церковь, и туча, и пыль в деревенской глуши… (О Сергее Есенине.)
* * *
75 лет со дня смерти Ф. Достоевского. А мне хотя бы час, хотя бы миг… после смерти.
* * *
Запомнил гипсовый бюст Сократа в актовом зале гимназии: широкий лоб, могучий череп, праздный взгляд болтуна. Очень уютный старик. Его никогда не забудут русские гимназисты.
* * *
Меблирашка "Маяк" на Рождественке - улице старой Москвы. Длинная, узкая комната, диван, обитый розовым плюшем, жестяной умывальник, провонявший уриной и мылом, на стене арлекин в полумаске, загаженной мухами, за окном вечерний снег, фонари… Здесь я бормотал стихи, думал о самоубийстве, плакал, как малый ребенок… Житейское, милое… страшное!
* * *
Прочел "Жана-Кристофа" и так устал! Сколько накричали люди! Я вышел на улицу - в новь, в мороз, в тишину, в прекрасный окоченевший мир. И разом отдохнул.
А вы говорите - литература, искусство…
* * *
Вся ее жизнь на слова Апухтина.
Милая, милая барышня!
* * *
- Дорога тебя ждет, счастлив будешь, долго жить будешь, дай денежку, еще погадаю, все расскажу, правду скажу… - Глядит на меня цыганка - пыльная, что дорога, темная, что мощи. Лохмотья на ней - синие, желтые, красные - полевые цветы в засуху. - Невеста ждет тебя, красавица с приданым, дай денежку! Ну, дай же! Не дашь? Смерть ждет тебя! - вскрикнула и рассмеялась чистым детским смехом.
* * *
Ушел поезд, только фонарь мигает в хвосте, утопая в черной дыре ночи. Я остался совсем один на глухой российской станции. На стене - последний царь. Внизу - чудище-самовар и стадо стаканов. Сонный буфетчик, провонявший махрой и водкой, глядит на меня осовело. Высокие окна схвачены утренней бледностью. За окнами бежит дорога, пахнет росой и железом. Дальше, в синеве леса, чуть краснеют жесткие кудри дерев. Раннее утро в уездной глуши начала века…
* * *
Я разбросал крошки хлеба на окне, чтобы приманить голубей. С какой настороженностью приближались они к "источнику жизни"! Каждую крошку они покупали ценой потрясения… Но ведь в каждой крошке хлеба - крылья, сердце, глаза, в каждой крошке - жизнь! И они слетаются к окну, дрожа мелкой предсмертной дрожью. У них нет выбора.
* * *
Ночью, в полубреду, показалось, будто дверь в комнату настежь, за дверью - черно, огонь, туман, звезды… И вдруг, как в луче прожектора, стол, уставленный яствами: куличи, занесенные сахарным "снегом", яйца крашеные и бутыли с причудливыми пробками… Пасхальный стол начала века… А тут еще колокольный звон да полыханье свечей на улице… Еще живы царь с царицей, еще засилье купцов и дворян на Девичьем кладбище… Революция только начинается - слабым, далеким голосом. "Отречемся от старого…"
* * *
Все простил Лев Толстой Хаджи-Мурату, Наполеону - ничего, потому что Хаджи-Мурат разбойничал от души, Наполеон - от ума.
* * *
В дневнике Жюля Ренара много остроумной печали и поверхностной глубины.
* * *
Чуть бы снять лаку, чуть бы взлохматить живопись Брюллова. Вот был бы художник!
* * *
Однажды кто-то принес художнику Александру Иванову тетрадь удачных карикатур. Иванов долго их рассматривал и вдруг, подняв голову, промолвил: "Христос никогда не смеялся".
* * *
Близится гроза, горячий ветер гонит пыль и листья.
* * *
Вдруг молния рассекла небо, и покатились с грохотом деревянные шары грома. Первые капли слезят стекла окон, за ними вдогонку бегут другие, стучат, разбиваются с разбегу… Но вот сквозь дымную пелену прорезался луч. Ни грома, ни молний, и дождь на исходе. Распахнул окно, оттуда нездешняя сумасшедшая свежесть! Радуга обвила небо девичьей лентой. Солнце греет глаза, грудь распирает надеждой…
* * *
Нет, не променяю мое сегодня на милое, тухлое детство в старом Петербурге. Зимний вечер, окно, занесенное снегом, извозчик, фонарь. А вверху - черный колпак чухонского неба в бисере звезд. О тесный, обманчивый мир Андерсена и братьев Гримм… Дремучий лес, Красная шапочка и бабка с пилою зубов…
* * *
Лев Толстой, умирая, пальцем писал по одеялу. Неужели не сохранили эту - самую подлинную из его рукописей?
* * *
Врубеля в летний июньский день в черной, прогретой солнцем карете увезли в сумасшедший дом. Там большие зеленые мухи бьются о стекла окон, за окнами сад, где на жестких скамейках - "испанская знать" в колпаках и халатах.
* * *
Карету мне, карету… "скорой помощи"!..
* * *
Чехов тревожит душу.
Достоевский - дух.
* * *
Картина Дега. Упрямые, давно умершие танцовщицы, окутанные дымкой юбочек, прочно стоят на полупальцах. Сияет старинный паркет. За широким окном лежит давно умерший белый зимний пейзаж старого Парижа.
Тишина, чистота, безнадежность.
* * *
К "Фаусту" написали музыку, его поют.
К "Братьям Карамазовым" музыки не напишешь.
Россия и Запад.
* * *
Тютчев не мог простить природе равнодушия к человеку: сотворила и забыла.
* * *
Утомительный, назойливый пафос. Не литература - а партитура. Ромену Роллану очень мешает музыка.
* * *
Я очень люблю тихую, ясную жизнь.
Я очень люблю грозную литературу.