* * *
Обыкновенные сюжетики: вдовушка, чья-то женитьба, родители художника… А ведь страшнее "Гибели Помпеи" и "Медного змия". Вот она какова - "нервная система" Федотова.
* * *
Старая горилла глядит на меня сквозь чащу седых бровей. В глазах - тяжкая обида живого предка, не вышедшего "в люди".
* * *
Всего-то горстка - мои "сочинения", спички довольно, чтобы ушли дымом… Прощайте, милые, может, и встретимся… дымами. И уж тогда про себя каждый: "Боже мой, да где же видались?" И хлынут слезы, и смокнет дым мокрой сединой грязи.
* * *
Погасла рождественская елка, и пошел от нее дымок - тоненький, тяжкий, точно в церкви. И уходим мы в детскую - гуськом, грустные, и долго не можем заснуть. В темноте сочится седой свет луны в промерзшее, отяжелевшее стекло. Детство совсем не счастливое, оно очень грустное. У всех. Его называют счастливым за чистоту грусти.
* * *
В детстве был у нас немецкий музыкальный ящик. Поднимешь крышку - картинка: голубое небо, летят по небу ангелы - белокрылые, придурковатые. Поставишь железную пластинку с колючками, заведешь - крутится пластинка рывками, поет о старом добром немецком уюте.
Было время - поставляла Германия уют на весь мир! А теперь?..
* * *
Первый синематограф! На экране Макс Линдер - в черном цилиндре, с мертвецки бледным лицом и тонкой талией… Гомерический хохот в зрительном зале и унылый мотив на рояле… Вот я выхожу из синематографа. На улице - лошади, лошади, лошади, милые, нежные, печальные предшественники жестоких чудес науки и техники.
* * *
Меня уже больше не волнует кладбище. Я утратил мелкое любопытство к смерти.
* * *
Кто там бренчит на гитаре, что мешает спать добрым людям? Ах, это опять непутевый Федотов на крыльце дома! Коптит лампа, летают коптинки - мохнатые, черные - в пропахшей красками и керосином квартирке. А здесь… восход, душистая, девичья свежесть летнего утра, пустынный, едва возникший город, в тумане моря корабли и розовый трепет птиц…
Эх, жить бы да жить!
Не тут-то было - не дает покоя мертвая собачонка! Лежит дохлая - ни поиграть, ни побегать! А была как все - резвая, глупая. И вот - не передохнуть от вони! Возле нее горничная в белом - дует амбру; о чем-то спорят доктора; в постели - болящая с горя хозяйка; в щель двери глядит гробовщик; на полу играет мальчишка; живописец кистью спешит сохранить память потомству; в комнате теснота: люди, вещи, комоды, диваны, лампы, шторы, стулья, посуда…
Лихорадит, не дает покоя картина!
Великий художник безжалостен и беспощаден к себе, он подвергает себя тончайшим пыткам - в тишине, в одиночестве, - когда никто не слышит и некому вмешаться.
* * *
Не знаю, так ли я рассказал о Борисе Семеновиче Лунине, как хотелось Савину. Но думается, что немногие уцелевшие записи этого несомненного, хотя и несбывшегося писателя говорят сами за себя…
1971