- Ну, подожди, он у меня заплатит за это, - негромко, но убедительно пригрозил Петр.
Настроение было испорчено, и мы вернулись. Петр повез Варю в гостиницу, а мы с Геннадием отправились в кино. Через неделю это маленькое происшествие забылось, и никто о нем не вспоминал.
В воскресенье Петр пригласил меня прогуляться. Варя обещала прийти к нам только вечером, Геннадий читал, и мы отправились вдвоем.
Петр вел меня по незнакомым узеньким улочкам и переулкам с низкими, совсем не городского типа домами, стоявшими в окружении садов и виноградников, пока мы не вышли к рынку. Через широкие, раскрытые настежь ворота бесконечным потоком вливались люди. Только теперь я обратил внимание на портфель в руках Петра и догадался, куда и зачем он меня привел. Он решил разыскать того, что всучил ему эти туфельки.
- Сейчас ты увидишь возмездие, - заговорщицки подмигнул Петр.
Мы влились в людской поток, и Петр стал внимательно всматриваться в лица мужчин.
Чем здесь только не торговали: платьями и блузками, плащами и шубами, сапогами и туфлями и многим другим. "В такой толчее отыскать человека, которого видел один раз в жизни, напрасные труды", - подумал я. Но у Петра, кажется, и сомнения не возникало относительно своего плана. Он пробирался сквозь толпу, выставив вперед плечо, и я шел за ним, как суденышко за ледоколом.
Мы пересекли базарную площадь один раз, второй, третий, осматривая стоявших за прилавком торговцев, но того, кого искал Петр, не было. Поиски мне надоели, и я высказал пожелание уйти.
- Подожди еще немного, - попросил Петр.
- Вы хоть помните, за каким прилавком он торговал?
- Какой там прилавок! Я купил у него на улице, недалеко отсюда. А сегодня он обязательно должен быть здесь: где еще можно сбыть свой негодный товар, как не на толкучке?
- Махните вы рукой на эти босоножки. Что с воза упало, то пропало.
- Ну нет, - усмехнулся Петр. - И дело тут не в деньгах, а в принципе. Не могу простить себе, что меня надул какой-то молокосос. Это ему даром не пройдет.
В том, что Петр не жаден, я убедился раньше, по тем же самым безделушкам, покупаемым ежедневно, и по тому, как он сорил деньгами налево и направо, когда мы посещали магазины. А теперь мне открылась еще одна черта его характера - злопамятность, и это было для меня откровением.
- Вот он, - тихо сказал Петр, указывая взглядом на высокого парня, стоявшего в группе таких же длинноволосых верзил. Этому "молокососу" было не менее двадцати: загорелый, смуглолицый, с симпатичными голубыми глазами. А среди его дружков были такие, которые годились ему в отцы.
- В разговор не встревай, - предупредил меня Петр и протиснулся к компании. Остановился он около низкорослого небритого мужчины, державшего в руках дамские лакированные туфли.
- Какой размер? - поинтересовался Петр.
- Какой нужен? - на вопрос вопросом ответил небритый.
Петр бесцеремонно взял туфлю, повертел в руках и вернул обратно.
- А белые босоножки есть?
- Какой размер? - снова спросил низкорослый.
- Тридцать пятый.
- Отойдем немного.
Они стали пробиваться к деревянному домику, где народу было поменьше. Низкорослый нес большую разбухшую хозяйственную сумку. От компании отделился еще один мужчина и пошел следом за ними. Он остановился возле угла дома, за которым скрылись Петр с низкорослым. Я прошел мимо него, давая понять, что мой приятель тоже не один. Компания мне не нравилась, и я был настороже.
Небритый показал Петру белые босоножки, тот бегло взглянул на них и сказал, что ему нужны не такие, а с тонкой сеткой-паутинкой. Мужчина достал вторую пару, третью, но все они были другого фасона.
- Не то, - с сожалением сказал Петр.
- Других нет.
И небритый зашагал обратно, а к Петру подошел тот, что стоял возле угла, и достал из-за пазухи белые босоножки. Но и эти оказались не "Золушкины". Мы вернулись к компании. Петр остановился рядом с голубоглазым.
- Не то, - огорченно повторил он, глядя на своего знакомого, который то ли не узнавал его, то ли не хотел в этом признаться.
- А какие вы хотите? - поинтересовался голубоглазый.
- Белую паутинку.
- Сейчас сделаем, - пообещал парень и юркнул в толпу.
"И поминай как звали, - подумал я. - Он, конечно, узнал Петра и решил улизнуть подобру-поздорову".
Однако Петр оставался спокойным. И не напрасно. Минуты через три голубоглазый привел к нам еще одного обладателя белых босоножек, фасон которых походил на те, которые так неудачно приобрел Петр. Но и эти босоножки не отличались тем изяществом, с каким были сработаны прежние, и Петр долго вертел их в руках.
- Нет, и это не то. Грубая работа, - обращаясь к голубоглазому, сказал он. - Мне нужны такие же, какие я купил у вас. Помните, неделю назад? Отослал их жене, а у нее подруги… Вот и сделал услугу на свою голову. Просят точно такие же. Завтра я уезжаю и хотел бы приобрести пары четыре.
- Я знаю, какие вам нужны, - оживился парень. - Шота! - позвал он своего дружка. - Пойдем к дядюшке Сатико.
К нам присоединился коренастый, с короткой боксерской шеей парень лет двадцати трех, флегматичный и угрюмый.
Голубоглазый повел нас по той же улочке, по которой мы только что шли с Петром, затем свернул в еще более глухой переулок. Минут через десять мы остановились у высокого забора из металлических прутьев, оплетенных густыми колючими стеблями неизвестного растения, и Шота постучал в массивную железную калитку. Залаяла собака, и немного спустя послышались чьи-то шаркающие шаги. Калитку открыла худая морщинистая старуха с натруженными узловатыми руками. Шота сказал несколько обрывистых фраз на своем языке, и она впустила нас во двор. Цыкнула на рвавшуюся к нам собаку, и та неохотно полезла в свою будку.
Старуха повела нас по выложенной кирпичом дорожке к большому дому, проглядывающему сквозь зелень.
На веранде нас встретил усатый великан, бритоголовый, широкобровый - настоящий Ибрагим-оглы, нарисованный моим воображением после прочтения "Угрюм-реки", - жестом хозяина пригласил сесть.
- Покажи им босоножки, белую паутинку, - сказал ему голубоглазый.
- Какой размер? - спросил Сатико.
- Две пары тридцать пятый и две - тридцать шестой, - ответил за парня Петр.
Сатико ушел в комнату и вскоре вернулся о точно такими же, какие купил Петр, босоножками. Петр внимательно осмотрел их.
- Да, это то, что нам нужно. Ваша работа? - глянул он в глаза могучему дядьке.
- Конечно, - гордо выпятил грудь Сатико.
Петр усмехнулся и, открыв портфель, вытащил оттуда расползшиеся "Золушкины" туфельки. Вызывающим жестом протянул их великану:
- Возьмите. За такую работу морду бьют. - И повернулся к голубоглазому: - Особенно вот таким соплякам, которые в восемнадцать лет продают свою совесть.
Я был ошарашен дерзостью Петра: затевать скандал в чужом доме с этим верзилой! И он не один: Шота с боксерской шеей и толстыми волосатыми руками; голубоглазый, длинный и гибкий. Глухой переулок, высокий забор… Все это молнией промелькнуло у меня в голове. Я смотрел на Сатико, который даже рот приоткрыл от удивления. Но постепенно он приходил в себя, и на лице его выступили красные пятна, глаза налились кровью.
- Эй, ты! - угрожающе зарычал он. - Кто ты такой, что ругаешься в моем доме?
Шота, как по сигналу, отступил к двери, преграждая нам путь к выходу. Петр словно не заметил этого.
- Ругаюсь? - переспросил он. - Нет, ругаться не в моих правилах. Таких, как вы, словом не проймешь. А проучить вас надо бы. Очень надо…
- Уходи! - рявкнул Сатико и бросил ему под ноги босоножки. - Забирай свое барахло и вылетай отсюдова, пока я тебя не вышвырнул!
- Оставьте себе на память, - пнул Петр носком туфли босоножки и, повернувшись к голубоглазому, властно, как выстрелил, потребовал: - Деньги!
Парень растерянно уставился на Сатико.
- Послушай, - после небольшой паузы заговорил великан, чуть не скрежеща зубами, - ты забываешь, где находишься.
- А ты - где можешь оказаться со своими подручными. - И он снова повернулся к голубоглазому: - Так что ты ответишь насчет денег?
- Но у меня сейчас нет, - виновато промямлил парень.
- Вечером принесешь. К санаторию. Ровно в двадцать ноль-ноль. Понял?
- Понял.
Напористость Петра обескураживала противников, и они терялись перед ним, пасовали. Даже Сатико обмяк, и гнев на лице его сменился озабоченностью. Петр победоносно глянул на него, обвел взглядом веранду и повернулся к двери, где стоял Шота.
Широкие брови "боксера" сошлись у переносицы, голова втянулась, как у черепахи, в могучие плечи, кулаки сжаты.
- Разреши, дядя Сатико, поговорить с ними мало-мало? - Он занял стойку для нападения.
Мускулы мои мгновенно напряглись, я приготовился к схватке. Трудно будет, но другого выхода нет. Надо защищать себя.
- Ты хочешь испытать крепость своего лба? - спросил Петр и с ухмылочкой опустил руку в карман брюк.
И странное дело: Шота, словно ягненок под гипнотическим взглядом удава, обмяк и отступил от двери.
- Так-то благоразумнее, - сказал Петр и неторопливо направился к выходу.
- Подожди. - Голос Сатико стал заискивающим. - Возьми вот эти босоножки, они сделаны на совесть. - Он протянул Петру другую пару.
- Нет, - не согласился Петр, - доверие, как и жизнь, теряют единожды.
- Хорошо. Забери деньги. - Сатико достал из кармана две двадцатипятирублевки. - Стоит из-за такой чепухи портить отношения.
- Найдется ли сдача? - Петр забрал деньги и полез в карман.
- Э-э, пятнадцать рублей, какие это деньги, - повеселел Сатико. - В другой раз отдашь.
- Не люблю быть должником. - Петр отсчитал три пятерки, и мы пошли.
Сатико провожал нас до калитки, крутя головой и причмокивая губами:
- Вай, вай, смелый ты человек. И умный: "Твоя работа?" - "Конечно!" Так обвести Сатико… Ты в разведке работаешь?
- Не важно где, но если еще попадешься…
- Что ты, что ты! Это чертенок Мишка. Хотят все побыстрее да полегче. - Он открыл нам калитку.
- Ну и ну! - только и сказал я, когда мы отошли за угол.
Петр засмеялся:
- Учись жить, дружище. Спуску наглецам давать нельзя, затопчут…
Этот эпизод еще выше поднял его в моих глазах, и я чуть не привязался к нему, если бы не одно обстоятельство…
НА КДП
Ганжа увидел меня и протянул руку. Мы поздоровались. О том, что к нам прибыли инспекторы полковник Мельников и подполковник Ганжа, я слышал, когда шел на аэродром. Но что это тот самый Петр, с которым мы отдыхали в Сочи, я и предположить не мог. И вот мы стоим друг против друга. За шесть лет Ганжа стал еще солиднее и держался теперь совсем по-другому - строго и официально, как и подобает начальству.
- Вот где мы обитаем, - сказал он, тоже немного удивленный неожиданной встречей. - И меня, как видишь, к вам прислали. На укрепление дальневосточных рубежей. Ну, мы еще поговорим об этом. Встретимся после полетов. - И он отошел к полковнику Синицыну. - Погодка - сам черт шею сломает. Какая-нибудь "Лора" или "Флора" рядом бродит.
Синицын не ответил, отвернулся к взлетно-посадочной полосе, словно не к нему обращались. Чем-то не пришелся ему по душе инспектор. Ганжа, однако, не смутился, тоже стал смотреть в сторону посадочной полосы. Выручить из неловкого положения его взялся майор Вологуров, завтрашний его коллега.
- Интересно, почему тайфунам дают такие красивые имена? - спросил он, обращаясь ко всем присутствующим.
- И обратите внимание, только женские, - вставил Дятлов.
- Да, и только женские, - повторил Вологуров.
- Потому что они так же коварны, как и красивые женщины, - ответил Ганжа.
Синицын повернулся и, чуть прищурив глаза, спросил с иронией:
- Неужели, Петр Фролыч, на горьком опыте эту истину познал?
Синицын как в воду глядел. А может быть, он знает сочинскую историю? Не подумает ли Ганжа, что это я посвятил командира в его интимную жизнь? Мне стало неловко. Но Ганжа умел держать себя, он и на этот раз не подал виду, что командир угодил в самом больное место.
- Кто из нас не грешен? - пошутил Дятлов, не догадываясь, как близок к истине.
- Вот уж никогда не думал, что встречу грешного комиссара, - парировал Ганжа.
- Это он ради психологического эксперимента согрешил, - перенес Синицын огонь острот на Дятлова.
- Не полк у вас, а прямо-таки академия, - перешел в наступление инспектор. - Командир новые тактические приемы разрабатывает, замполит - психологию.
- А за инструкторов приходится инспекторам летать, - съязвил снова Синицын. - Кстати, как слеталось?
- Неплохо. Шадрина проверил, Кочеткова. Толковые летчики.
- Само собой - из первой эскадрильи, - отозвался Вологуров.
- Не хвастайтесь, Борис Борисович, - повернулся к нему Ганжа. - Есть у меня претензии и к первой.
- Не может быть, - возразил все тем же шутливо-ироническим тоном Вологуров.
- Может. - Улыбка исчезла с лица Ганжи. - Ваши командиры звеньев при оценке полетов подчиненных не учитывают данные приборов объективного контроля.
- Откуда такие сведения? - Глаза Синицына стали строгими.
- Я нашел в каптерке несколько фотопленок. Почему они не подшиты к полетным листам?
- Наматывай на ус, Борис Борисович, как надо работать летчику-инспектору. - Синицын отошел к пульту управления. - Каптерку, мусорный ящик не пропустить. Глядишь, там не только прошлогодняя фотопленка попадется, а и какая-нибудь разглашающая военную тайну бумажка.
- Кому-то надо и этим заниматься, если люди истины не хотят понять. Сколько директив спущено…
Нет, это был совсем не тот Петр, любитель острых ощущений, с которым я познакомился в Сочи, это был подполковник Ганжа, требовательный, серьезный и педантичный инспектор, суровый страж летных законов.
- Только один вы и боретесь за безопасность, - перебил инспектора Синицын. - Что бы мы делали без вас? Пойдем-ка лучше покурим, чтобы не мешать тут.
Они вышли. Да, Ганжа явно чем-то не нравился нашему командиру, и было похоже, что полковник осведомлен о его личной жизни.
- А к замечаниям стоило бы прислушаться, - сказал Дятлов, когда Синицын и Ганжа вышли на балкон. - Придется на парткоме об этом разговаривать.
- Сразу на парткоме? - встал на защиту командира Вологуров. - Странную привычку вы взяли, Иван Кузьмич. Разве не прав Александр Иванович? Полк такую работу проделал, за четыре месяца полугодовую программу выполнил, а Петра Фролыча, видите ли, какие-то фотопленки волнуют. Все недостатки выискивает.
- Успехи не дают права нарушать указания, - стоял на своем Дятлов.
- Бросьте, Иван Кузьмич, мы и так свободной минуты не видим. А если дешифровать каждую фотопленку, летать некогда будет.
Раньше Вологуров не вступал в спор с замполитом, зная, что Дятлова в полку уважают и что подполковник не особенно благоволит к майору. Теперь же, когда вопрос о переводе решен, комэск не побоялся встать в оппозицию. Вообще-то в нашем полку между офицерами стычек особых не наблюдается, хотя подшучивания, подначки любят многие. Синицын умеет держать людей в руках и, если видит, что кто-то пускает в ход недозволенные приемы, быстро охлаждает его пыл, не останавливаясь даже перед такой мерой, как изгнание из коллектива. Перевод в другую часть считается у нас самым суровым наказанием. Но, несмотря на это, подводные течения все же существуют, вот и сейчас одно из них стало пробиваться наружу. Не знаю, чем бы закончился спор командира эскадрильи с замполитом, если бы в это время оператор не доложил, что внезапно исчезла засветка от самолета Октавина. Дятлов вышел на балкон и позвал Синицына. За ними вошел и Ганжа. Полковник взял микрофон в руки.
- Тридцать третий, вызываю на связь, - потребовал он властно. Но ответа не последовало. - Тридцать третий, наберите высоту… Высоту наберите.
Минуты две мы ждали в мертвой тишине. Лишь в динамике изредка слабо потрескивало, будто где-то далеко догорал костер.
- Когда и как это произошло? - спросил Синицын.
- Только что, - ответил Макелян. - Октавин вышел к побережью, стал снижаться, и засветка исчезла.
"Неужели что-то случилось?" - мелькнула у меня тревожная мысль, но я тут же стал успокаивать себя: когда истребитель выходит к побережью, других засветок на экране не просматривалось, так что сбить Октавина не могли. С того времени, как я сбил "дельфина", в нашем воздушном пространстве больше не появлялся ни один иностранный самолет-нарушитель. А тот, что ретранслировал передачи с шара, находился слишком далеко. Об отказе двигателя Октавин непременно сообщил бы. Скорее всего, он снизился за грядой сопок над океаном - там безоблачно - и локатор его не видит, а радиостанция не слышит. Такое случалось не раз.
Синицын дал команду летчикам, находящимся в воздухе, идти на посадку. Как назло, ветер завыл еще громче, еще ниже опустились облака, окутав Вулкан почти до подножия. Но все сели благополучно. А Октавин молчал. Теперь я не сомневался, что с ним что-то произошло: запас горючего на самолете исчерпан.
Зазвонил телефон дальней связи. Синицын снял трубку. Все, кто находился на КДП, затаили дыхание, вслушиваясь в разговор.
- Какой самолет? - спросил Синицын. - Я имею в виду тип… Да, похоже, что мой.- - Он с минуту слушал, потом глухо сказал "до свидания" и положил трубку. Глаза его сразу как-то потускнели. - Дай команду на взлет вертолету и Ил-четырнадцатому, - приказал он Макеляну. - В квадрате 25-40.
Взгляды всех метнулись к карте. Квадрат 25-40 - у самого берега. Приводнил Октавин самолет или… Но никто не задал этого вопроса.
- Разрешите и мне? - обратился к Синицыну майор Вологуров. Лицо моего комэска было спокойно, но полно решимости. - Если удастся найти, я передам координаты на вертолет.
- Погода резко ухудшается. - Синицын думал. - И сумерки уже.
- Тем более, - настаивал Вологуров. - На истребителе я быстрее облечу район.
- Только повнимательнее, - согласился Синицын. - И особенно не снижайся.
Вологуров приложил руку к фуражке и быстро вышел. По лестнице застучали его торопливые шаги. Синицын снял трубку телефона, чтоб доложить о происшествии начальству.
- Докладывает полковник Синицын. В квадрате 25-40, в море, в километре от берега, упал самолет… Пограничники позвонили. Есть предположение, что это мой, старший лейтенант Октавин… Выслал… Трудно сказать… Полковника Мельникова нет, а подполковник Ганжа здесь. - Полковник кивком головы подозвал Ганжу и передал ему трубку.
- Слушаю. Так точно… Есть. - Ганжа положил трубку и окинул всех таким взглядом, словно перед ним находились виновники происшествия. - Прошу с этой минуты к полетной документации не прикасаться, - сказал он повелительно. - Все передать мне. - И он тут же забрал у Макеляна плановую таблицу полетов, хронометраж, журнал, где записывались ошибки и замечания.