На мгновение он остановился. Он волновался. Большевик-подпольщик в Одессе еще не мог открыто выступать перед широкими массами, даже перед рабочим, пролетарским коллективом: в городе, захваченном интервентами, где господствовали социал-угодники, повсюду за спиною стояли шпионы. Конечно, с этими товарищами он мог говорить открыто: перед ним сидели лучшие представители славного одесского пролетариата, партия вобрала их революционную энергию в свое русло, партия вела их - коммунистов и беспартийных. Можно было не сомневаться в преданности каждого из них делу пролетарской борьбы. Но…
Горячие головы были у этих дорогих и преданных товарищей. Большинство рабочих были молоды да зелены, без революционного, даже жизненного опыта: восемнадцати - двадцатилетние слесари или даже ученики слесарей. Любовь к родине, ненависть к врагу-оккупанту, к буржую-паразиту и романтика вооруженной борьбы привели их в ряды будущих активных бойцов. И понятно, что их так и подмывает проявить свою доблесть… Как же они отнесутся к тому, что он скажет им сейчас? Ведь он должен передать им не приказ Ревкома взять оружие и идти на баррикады, а призыв к кропотливой повседневной подпольной работе, призыв к выдержке и дисциплине. Он должен послать их на самую ответственную, самую трудную работу - организовывать других людей, возможно даже незнакомых им и, вероятнее всего, значительно старше их возрастом. Как отнесутся к этому горячие головы, эти юнцы со страстным южным темпераментом? Согласятся ли? Сумеют ли?
Ласточкин молчал, и все напряженно ждали. Напряженно ждали, а между тем так дружно отхлебывали чай из своих жестянок, что любо-дорого было смотреть. Они пили с таким усердием не потому, что так надо было по соображениям конспирации, а потому, что после тяжелой работы каждому приятно побаловать себя горячим чайком.
- Я, товарищи, не буду называть своего имени, - сказал, наконец, Ласточкин. - Вы, молодые бойцы временно ушедшей в подполье армии рабочего класса, сами должны понимать - почему: чтобы не услышали стены, чтобы не разнес ветер, чтобы я мог выйти отсюда таким же неизвестным, каким и пришел. Если вы случайно встретите меня на улице, вы не должны узнавать меня.
Шелест прошел по низкой комнате, рабочие оставили чай и, как по команде, отодвинули от себя жестянки.
- Пейте, пейте, - сказал Ласточкин, - это тоже конспирация. Кроме того, вам через час возвращаться к станкам, а вы не обедали.
Он улыбнулся, однако никто не ответил ему улыбкою. Все напряженно ждали, что скажет он дальше.
- Достаточно будет, - продолжал Ласточкин, - если я скажу, что меня прислал к вам центр организации всенародной борьбы против интервентов и все, что я вам буду говорить, это говорит вам центр руководства восстанием в Одессе.
Теперь гомон за столами сделался гуще. Люди заерзали на своих местах, кое-кто зашептал соседу. Ласточкин не мог расслышать слов, однако понял, что шептали, по движению губ, по выражению лиц, вспыхнувших сразу, по самой напряженной тишине, наступившей вслед за коротким шепотом.
- Восстание! Уже восстание!.. - горячо шептали друг другу молодые рабочие.
Это еще больше усиливало волнение Ласточкина. Он сказал:
- Восстание - наша главная цель. Все силы революционного подполья направлены на то, чтобы как можно скорее организовать восстание. Народ изнывает под пятой империалистов-оккупантов; издевательства и зверства, чинимые белой и жовто-блакитной контрреволюцией, перешли всякие границы. Только вооруженным восстанием можно разгромить армию интервентов и контрреволюционные банды, только с помощью вооруженного восстания рабочие и крестьяне могут захватить власть в свои руки и снова восстановят в нашем городе и на всем юге нашей страны родную Советскую власть.
Ласточкин остановился, оглядывая молодые лица, вспыхнувшие отвагой, загоревшиеся глаза, светящиеся нетерпением.
- Но вам известно, товарищи, как велики силы интервентов, как хорошо вооружены и дисциплинированы их войска. Восстание может быть успешным только в том случае, если в нем примут участие широчайшие массы трудящихся и если пролетариат Одессы будет организован, хорошо вооружен, научится пользоваться винтовкой и пулеметом, а революционная дисциплина в его рядах станет безупречной.
Ласточкин снова сделал передышку, внимательно следя за выражением лиц, за взглядами горячих глаз. Кажется, кое у кого на лице отразилось разочарование, кое-кто помрачнел: молодые пролетарии - очевидцы великого Октябрьского переворота в героическом городе, очевидцы горячих боев с гайдамаками Центральной рады и восстания против австро-германских оккупантов - горели желанием идти в бой на баррикады… Можно ли ожидать от них революционной выдержки? Можно ли довериться им?.. Или, может быть, надо поискать другой способ, чтобы использовать их энтузиазм, - не открывая карт, не разочаровывая?..
Нет. Он скажет им прямо. С кем же тогда говорить прямо и открыто большевистской партии, авангарду рабочего класса, как не со своим классом?
- И вот, - продолжал Ласточкин, - расширить кадры вооруженных сил пролетариата, безупречно организовать их, научить обращаться с оружием и воспитать у них острое чувство революционной и военной дисциплины должны именно вы, бойцы главного вооруженного отряда Военно-революционного комитета, командиры рабочей дружины имени героя революции, любимца одесского пролетариата, погибшего за дело пролетарской революции, товарища Старостина.
По рядам снова прокатился рокот, на этот раз более громкий и выразительный.
- Понятно ли вам, товарищи, что я хочу сказать?
Рабочие молчали.
- Понятно, конечно… - начал кто-то из более солидных, постарше годами, - но…
- Но, - подхватил Арон, стоявший у двери, - так ли я понял вас, товарищ из центра? Вы призываете бойцов нашего отряда побывать на других заводах и начать там вербовать новых бойцов в наш отряд?
- Нет, - ответил Ласточкин, - вы, командир отряда, не поняли меня. Во-первых, я не призываю, а передаю приказ Ревкома. Дружина - это боевой отряд, военное соединение, а Ревком - это военное командование дружины, и военное командование никогда не призывает свою часть, а приказывает ей выполнить боевое задание. Это боевое задание я и передаю бойцам рабочей дружины имени Старостина.
Все опять заерзали на своих местах, кое-кто поднялся - и трудно было сразу понять, понравилась ли им речь Ласточкина, или, наоборот, вызвала недовольство. Арон крикнул что-то от дверей и тоже сдвинулся с места, но Ласточкин не дал ему заговорить и продолжал дальше:
- Во-вторых, речь идет совсем не о вербовке новых бойцов в вашу дружину, а о создании новых рабочих дружин. Самые надежные товарищи, ваши дружинники, - а я не сомневаюсь, что в вашей дружине все товарищи надежные, - должны выйти из состава вашей дружины и стать организаторами военных групп на других предприятиях.
Теперь уже все сорвались со своих мест и заговорили сразу:
- Это ликвидация дружины!.. За что?.. Почему?.. Вы распускаете отряд!.. Это демобилизация!.. Страх перед контрою!.. Мы не разойдемся… Пусть весь Ревком придет сюда и скажет это нам!
Арон был возбужден больше всех. Он оставил свое место около входа и очутился рядом с Ласточкиным.
- Вы заберете самых лучших бойцов из дружины, а это ее ослабит, сделает немощной.
- Нет! - крикнул Ласточкин. - Это укрепит военные силы пролетариата в городе.
Волнение с новой силой охватило Ласточкина. Случилось то, чего он больше всего боялся. Но волнение его было вызвано не только тем, что он беспокоился, как бы не сорвался план Ревкома; в его волнении было и какое-то отрадное, радостное чувство. Он невольно вспомнил только что происшедший разговор с другими рабочими, точно такими же, которых посылали во вражеские части, чтобы деморализовать там солдат и создать из них боевые большевизированные группы. Он сравнил тот разговор с этим, когда товарищи получали почти аналогичное задание. Те сразу и охотно приняли приказ, а тут - несогласие, протест и возмущение. Но удивительная вещь: людьми владело одно и то же чувство и там и здесь. Там товарищи охотно шли на выполнение ответственнейшего, исключительно опасного задания. Здесь волновались потому, что опасность и ответственность их деятельности на первый взгляд как будто уменьшались и отдалялись. Люди рвались в бой, они не хотели безопасности и безответственности.
Преодолевая волнение, стараясь ничем не выказать его, Ласточкин улыбнулся.
- Прекрасно, товарищи! - весело сказал он. - Вот теперь у нас настоящий разговор подпольщиков и конспираторов. Где же это видано, чтобы в рабочей чайной стояла такая гробовая тишина, как было до сих пор? Это сразу же может привлечь внимание шпиков. Хорошо, товарищи, очень хорошо! Кричите, кричите! И нальем себе еще по кружечке чаю!
Он подошел к самовару и стал наливать себе кипятку.
Как часто бывает в таких случаях, его слова произвели обратное впечатление: галдеж в чайной стих. И тогда Ласточкин обратился к Арону:
- А товарища Арона я попрошу снова занять свое место у дверей и в дальнейшем принимать участие в нашем разговоре, не оставляя своего поста, так как на вас, Арон, лежит обязанность предостеречь нас, если с улицы будет подан сигнал об опасности.
Арон Финкельштейн покраснел и бросился к дверям, на свое место. А Ласточкин в это время обратился к присутствующим:
- Вы должны знать, товарищи, что внешнюю охрану нашей с вами встречи сегодня несут только подпольщики-большевики. Мы с вами здесь любезно разговариваем, а ваши товарищи большевики в это время бдительно охраняют нашу с вами безопасность. Из этого вы можете сделать вывод об особой важности и ответственности нашего разговора. И вы, Арон, не подмигивайте мне! - бросил он. - Я понимаю ваши подмигивания: вы хотите напомнить мне, чтобы я, беседуя с товарищами, соблюдал тщательную конспирацию, потому что, дескать, не все присутствующие здесь - члены нашей партии, а, наоборот, большинство беспартийных. Вы хотите сказать мне: "Прикуси язык, товарищ из центра, не разболтай, что под окнами прохаживаются подпольщики-большевики, не расшифровывай их!" Так я вам отвечу на это товарищ Арон: от имени подпольного большевистского центра я говорю сейчас с пролетариатом, а у большевиков от пролетариата нет тайн!
По комнате прошел гул одобрения. А Ласточкин добавил:
- Раз товарищи стали лучшими бойцами подпольного вооруженного отряда, раз они включились в подпольную работу вместе с нами, большевиками, то, значит, они тоже большевики, хотя пока еще и беспартийные. Правильно я говорю, товарищи?
- Правильно! - в один голос подтвердили присутствующие.
- Я надеюсь, товарищи, вы давно уже догадались, что на заводе есть подпольная большевистская организация и что некоторые большевики - ваши товарищи, рабочие завода Гена - живут и работают среди вас, а кое-кто из них сейчас, возможно, даже пьет вместе с вами чай.
В ответ раздался смех. Ну конечно! Кто же этого не знал? Ведь каждый из беспартийных не раз думал про своего товарища, напарника по станку или соседа по квартире, что тот большевик. Или наверняка знал это: вместе же на заводе работали, вместе в воскресенье ходили на море удить рыбу. Какие же могут быть секреты между товарищами?
- Так вот, товарищи! - быстро продолжал Ласточкин, спеша использовать перемену в настроении, о которой ясно говорил дружный смех. - Самое ответственное и самое опасное задание дают каждому из вас, передовых пролетариев, наш Военно-революционный комитет и подпольный большевистский центр. Разрешите ли, товарищи, передать Ревкому и большевистскому подпольному центру, что все вы с честью выполните это боевое задание?
- Просим!.. Передайте! - крикнули несколько человек, и Ласточкин сразу понял, что это коммунисты.
- Раз надо, так надо, - поддержал еще кто-то.
- Передайте!.. - послышалось еще несколько голосов.
- Только вы должны уяснить себе заранее, - сказал Ласточкин, - что рабочему завода Гена невозможно проникнуть на другое предприятие незамеченным, тем более - проводить там подпольную организационную работу: шпики сразу же выявят вас. Поэтому приказ Ревкома таков: тот, кто пойдет на другой завод, должен взять расчет на заводе Гена и поступить туда, где он должен проводить работу как организатор подпольной военной группы.
Снова по столам покатился шум. О такой перспективе никто не подумал, и слова Ласточкина кое-кого ошеломили.
- Вполне естественно, - продолжал Ласточкин, не давая увеличиться шуму, - здесь каждый сам должен выбирать: кому где сподручнее, где у кого есть широкие товарищеские связи, где легче устроиться на работу. Товарищ Арон завтра всех опросит. Каждый пусть скажет, куда ему лучше всего идти, а наши подпольные большевистские организации помогут ему устроиться на работу. Вы же понимаете, товарищи, - снова улыбнулся Ласточкин, - что наши подпольные организации действуют везде и вы не будете одиноки на новом месте. Понятно, товарищи?
- Понятно! - ответили теперь уже почти все.
- А кто по тем или иным причинам все же не сможет пойти, тот, конечно, останется и дальше работать на заводе Гена, в дружине имени Старостина. - Он неожиданно подмигнул. - В дружине имени Старостина сейчас будет ой-ой-ой сколько работы! Ведь в ней не должно уменьшиться количество бойцов, и на место тех, кто выйдет из дружины, немедленно должны быть завербованы новые товарищи. Сейчас в дружине полтораста бойцов и завтра должно быть полтораста. Ясно, товарищ Арон?
- Ясно… - не сразу и почему-то даже вздохнув, ответил Арон Финкельштейн со своего места.
Ласточкин шутя погрозил ему кулаком.
- Тебе, Арон, действительно будет сейчас много работы. Но не больше, чем любому из товарищей, которые пойдут на другой завод. А теперь, товарищи, - снова обратился он ко всем, - у меня есть важная просьба к каждому из вас. Кое-что из нашего разговора вам необходимо забыть, навсегда забыть, как будто его и не было. Прежде всего необходимо забыть, что Арон - командир дружины имени Старостина, забыть лицо, имя и адрес каждого присутствующего здесь и вообще всех бойцов отряда, - забыть о сегодняшнем нашем разговоре. Это называется - конспирация, товарищи, и каждый из вас - конспиратор. Вот этого не забывайте никогда! А меня… меня тоже забудьте, как будто я и на свет не родился. Понятно, товарищи?
- Понятно!
- Разрешите один вопрос, - послышалось из угла.
Ласточкин взглянул: в углу с поднятой рукой стоял коренастый, жилистый рабочий, в гимнастерке без пояса, задубевшей от масла и гари, с буйной копною русых волос, повязанных узким ремешком, чтобы они не падали во время работы на глаза. Он выглядел немного старше, чем другие, а в его фигуре чувствовалась военная выправка.
"Токарь, - машинально определил его профессию Ласточкин, - и, наверно, из демобилизованных фронтовиков".
- Прошу, давайте ваш вопрос, - сказал Ласточкин, но сердце у него екнуло: неужели это будет тот "сакраментальный" вопрос, который подбрасывают в конце проныры меньшевики?
Нет, лицо рабочего не говорило о скрытом коварстве.
- Скажите, товарищ из подпольного большевистского центра, - сказал токарь с военной выправкой. - Вот мы все тут рабочие, пролетарии, и хотя не члены большевистской партии, которая сейчас в подполье, но пролетарское дело нам дороже всего и ленинскую большевистскую программу мы принимаем всем сердцем, а за революцию готовы в огонь и в воду. Так почему же, разрешите вас спросить, почему большевистский подпольный центр, который правильно доверяет нам, хотя мы люди и беспартийные, присылает к нам на такую важную, политическую, я бы сказал, беседу, по такому большому, я бы сказал, делу… хорошего человека, ничего не скажешь, ну, например, вас, - а вот почему не придет поговорить с нами сам товарищ Николай? - Рабочий ударил себя рукою в грудь. - Мы ведь знаем, что у нас в Одессе сейчас главный большевик - товарищ Николай. Я не скажу за всю Одессу. А за наших старых старостинцев, то есть бойцов дружины Старостина, могу сказать: они это знают! Знает народ, которому революция дорога: товарища Николая прислал Ленин в Одессу разговаривать с пролетариатом и поднимать его на контру и Антанту. Почему же он сам не придет?
По столам прокатился шум.
- А конспирация? Ты же слышал сейчас! - прозвучал чей-то голос.
- Дурень ты, Кирило! Чтобы его шпики выглядели… - отозвался другой.
- Только и мечтает он о том, чтоб с Кирилом Ващенко побеседовать! - крикнул кто-то еще.
Однако послышались голоса, поддержавшие вопрос:
- А почему бы и не побеседовать? Что он, боится нас?
- Такое дело доверяет, а показаться не может!
- Правильно говорит Кирило… Он нас знает - почему бы и нам его не знать?
Ласточкин внимательно следил за всем происходившим, быстро переводя взгляд туда, где раздавались голоса. Они звучали со всех сторон. Перед ним сидели люди, которым поручалось дело всеобщего восстания. Условия конспирации не позволяли ему открываться даже товарищам по борьбе. А сейчас перед ним были именно они. Однако престиж партии в рабочих кругах - выше всего. Между партией и народом самое дорогое - взаимное доверие. И ничто так не гарантирует преданность, как доверие.
- Ну что ж, - сказал Ласточкин, - если на то пошло, давайте познакомимся: я - Николай.
Кирило Ващенко сразу сел, почему-то покраснев, как рак. Другие, наоборот, в возбуждении повскакивали с мест. Но Ласточкин никому не дал заговорить.
- Сейчас гудок, товарищи, будем расходиться. Вот что еще я вам скажу. До скорого свидания, до встречи в боях с интервентами и контрреволюцией. Да здравствует партия большевиков, готовящая всенародное восстание! Да здравствует восстание! Долой оккупантов и белогвардейцев!
Он быстро вскинул руки, чтобы удержать всех, чтобы сохранить спокойствие, чтобы призвать к тишине, потому что вот-вот могло вырваться громкое "ура", а это с точки зрения конспирации было бы уж слишком.