- Вот-вот, я так и думал! Брр! Тропики, жарища, удушье, москиты, желтая лихорадка… "Графа Монте-Кристо" Дюма читали? Ужас! Во всем мире, наверно, нет ничего хуже французских тюрем… Ах, да! Я еще вам забыл сказать, что если вы решите остаться на воле, то выбор места, где вы захотите жить, целиком будет зависеть от вас самого. - Он развел руками. - Ничего особенного мы предложить не можем, вы должны нас понять… Но генерал д’Ансельм, - он указал рукою в сторону генерала, - может предложить вам небольшое шале и приличный виноградник в Савойе. Адмирал Боллард, - он сделал такой же жест в сторону Болларда, - может предоставить в Южной Шотландии охотничий домик на зеленой лужайке с белыми овечками - очаровательный уголок. Что касается меня, то я уполномочен предложить вам ферму с пятьюдесятью акрами земли в том уголке Соединенных Штатов, который больше всего придется вам по сердцу.
Вот оно что! Так это американец, полковник Риггс. Так вот он каков, посланец президента Соединенных Штатов, миротворца Вильсона! А где же его левая рука - рыжая Ева?
Ласточкин с любопытством разглядывал Риггса. Мысли вихрем проносились в его голове. Взяли его одного или захвачен еще кто-нибудь из товарищей? Что делается сейчас на берегу, в Одессе? Как дела в подполье? Как идет подготовка к восстанию? Где партизаны и Красная Армия? Знают ли товарищи, где он? Готовятся ли его освобождать?
Он с интересом разглядывал Риггса, но не отвечал на его предложение.
- Вы молчите, - грустно вздохнул Риггс. - Я понимаю: вам надо время, чтобы обдумать все. Ну что ж, время для обдумывания есть. Мы все равно не можем выбраться отсюда, пока не утихнет шторм. Как вы считаете, это долго протянется?
- Долго, - сказал Ласточкин. - Если будете медлить, то выбраться отсюда вам не посчастливится…
Все выслушали его внимательно. Фредамбер быстро перевел, а Риггс, усмехнувшись, сказал:
- Вы меня не поняли. Я говорю о шторме на море. Если же вы выражаетесь аллегорически, имея в виду шторм большевистской революции, то… - он развел руками и не спешил с ответом, подбирая подходящие слова, - то сам факт, что вы тут… свидетельствует, что наш ветер вырвал с корнем могучий дуб… в ваших лесах большевизма.
Ласточкин гоже улыбнулся.
- Я выражался не аллегорически. Но если вы любите аллегории, то извольте. Народный шторм против иноземных захватчиков и контрреволюции усиливается.
- Галантная беседа… - пренебрежительно усмехнулся и генерал д’Ансельм. - Скажите, а ваш друг экспроприатор Котовский - простите, я хотел сказать: доктор Скоропостижный, - что, он способен усилить этот ваш народный шторм самим фактом своей гибели?
Фредамбер быстро перевел слова генерала, но Ласточкин, не знавший ни французского, ни английского, понял самое главное и без перевода. Котовский! Неужели и Григорий Иванович в этой плавучей тюрьме, за дощатыми переборками кают? Доктор Скоропостижный… Сомнения нет, эта маска раскрыта. Предательство? Или хитрость разведки?
Тревога охватила Ласточкина. Этот удар так потряс его, что чуть было не свалил с ног. Однако он нашел в себе силу воли, чтобы внешне остаться спокойным и ничем не выказать своего потрясения.
Боль за судьбу Григория Ивановича сжала его сердце, но тревога за подполье, за успех восстания была так велика, что не расслабила Ласточкина, а, наоборот, придала ему сил. Теперь он был готов ко всему. Ничем не удастся сломить его стойкость.
И вдруг, воспользовавшись минутной тишиной между двумя ударами волн, Ласточкин крикнул во всю силу своих легких:
- Григо-о-рий Ива-а-нович!
Это было так неожиданно, и крик Ласточкина был такой громкий, что генералы зажали уши, а Риггс испуганно вытаращил глаза. В это время волна ударила в борт и, каскадом перекатываясь через палубу, загрохотала наверху. Все опомнились. Ласточкин схватился за ручку двери и выпрямился. Он снова, как и раньше, был спокоен, будто и кричал это не он. Волна отгрохотала, в каюте опять стало тихо. И тогда внезапно издалека, из самых недр утлой деревянной посудины, раздалось далекое: "Григо-о-рий Ива-а-нович!.."
Это было не просто эхо. Кто-то действительно кричал с другого конца судна. Но это не был голос Котовского.
Значит, в плавучей тюрьме находился еще кто-то, еще один человек - только один, потому что больше не откликнулся никто, а голос Ласточкина узнал бы каждый.
Но Ласточкин голоса не узнал. Кто же это такой? Кто же из товарищей вместе с ним попал сюда, в эту плавучую могилу?
Ласточкин овладел собой.
- Извините… - улыбнулся Ласточкин, - просто захотелось прочистить горло… Здесь, знаете, сырость, холод, а у меня, знаете, больные гланды…
Он вызывающе смотрел на своих мучителей, не скрывая насмешки. И чтобы покончить со всем этим и скорее перейти дальше, Ласточкин сказал:
- Знаете, что? Не треплите себе нервы, да и мне дайте покой. Я считаю нашу беседу законченной.
А думал он в это время только одно: на воле Котовский или, может быть, заключен в другой застенок?
2
Нет, Котовский не был арестован.
В Маяках, на краю села, в ветхой кузнице, прилепившейся к крутому берегу Днестра, они сидели с Жилой и мирно беседовали.
Здесь, в старой кузнице, и жил Григорий Иванович вместе с Сашком Птахой. Позавчера Сашко пошел в очередной рейс по связи с Одессой, и его возвращения надо было ожидать сегодня утром с минуты на минуту. Только что рассвело. Солнце еще не вставало, но восток за лиманом уже густо заалел; похоже было на то, что день будет теплый, солнечный, хороший. В темную кузню сквозь широко раскрытую дверь и небольшое оконце под потолком, покрытое толстым слоем копоти, пробивался свет ранней зари. В кузне, собственно говоря, и был штаб создаваемого отряда. Только-только рассвело, а Степан Жила явился, как обычно являлся каждое утро, спросить, какие будут приказания. Будет ли Григорий Иванович проводить конные занятия - вольтижировку и рубку лозы, или прикажет вывести бойцов в плавни на учебную стрельбу? Или, быть может, выделит сегодня время на "словесность" - заслушать и обсудить доклад о международном положении, который обещал сделать лично сам Григорий Иванович?
Котовский выслушал все три возможных варианта дневного обучения бойцов отряда, но не отвечал. Мысли его, видимо, были далеко. Он задумчиво смотрел поверх головы Жилы в раскрытую дверь: сразу же за склоном крутого берега начиналась лужайка; расположенная на солнечной стороне и защищенная от холодных ветров, она уже зеленела. Здесь, на юге, март давал себя знать. Над сухим, прошлогодним камышом стояла синяя дымка: белый утренний туман поднялся, но воздух над водой, еще не пронизанный солнечными лучами, не был легок и прозрачен. С юга, с бессарабской стороны, веял нежный, теплый ветерок.
Жила, подождав некоторое время, слегка кашлянул, напоминая о себе: когда Григорий Иванович задумывался, он словно оставался один-одинешенек на всем свете и забывал о человеке, с которым беседовал до этого.
Но деликатное покашливание Жилы, правда довольно-таки громкое, сразу же возвратило Григория Ивановича к действительности.
Котовский вздохнул и с удовольствием поглядел на коренастого мужика в солдатской шинели и в серой папахе, стоявшего перед ним.
- Ты хороший солдат, Жила! - сказал Григорий Иванович и еще раз с завистью поглядел на Жилу. - Все у тебя исправно, все ладно, по-военному: раз день начинается, а войны нет, значит надо обучать солдат. А вот мне… - он запнулся было, но потом сознался: - Воевать - руки горят, а от муштры - душу воротит. - Он с надеждой глядел на Жилу. - Вот бы нам какого-нибудь офицерика, а? Пускай бы военному делу обучал, ведь без муштры и вправду армии не сделаешь. А я бы… - он махнул рукой, мечтательно глядя на необозримый, широкий степной простор, расстилавшийся сразу же за дверями кузницы. - Эх, завидую я тебе, что ты солдат, Жила!
Жила снова громко, но деликатно откашлялся.
- Офицерика, как специалиста по военному делу, и вправду стоило бы найти. Сказать прямо, есть у меня один такой на примете: из наших, из простых людей, с нашей же Анатольевки, сынок учителя, прапорщиком воевал, а сам из себя студент. Хороший хлопец, любит простой народ. Если прикажете, снова пойду в Анатольевку и мигом приведу его сюда. Прошлый раз в селе его не было: прятался от петлюровцев… Только насчет солдата - это ты, Григор, зря. Какой же из меня солдат? Такой же, как и из тебя. Раз надо воевать - значит надо. Только и всего. Ну, фронты, известное дело, как и все люди, прошел, отвоевал свое, усвоил муштру, до ефрейтора малость не дотянул, лычку не дали: старик уже я, какой из старика в армии толк, лычки молодым, ретивым нашивают. Да и солдатская специальность не по душе мне, Григор. Нет, не солдат я.
- А кто же ты?
- От землицы я. Хлебороб. Гречкосей, мужик стало быть…
Котовский одобрительно кивнул. Жила продолжал:
- И признаюсь тебе: тянет меня к земле, страх как тянет! Сердце по ней, земельке-матушке, так истосковалось!.. Руки к ней мечтаю приложить как следует, в полную силу: пахать, сеять, косить, ну любое в хозяйстве дело могу. Чтобы, значит, сытым быть и мне и детям моим, ну, и для интересу, для души, значит…
Григорий Иванович понимающе и с любопытством глядел на Жилу, а Жила грустно поглядывал сквозь мутное от сажи оконце на весеннюю степь. Широкая и ровная, раскинулась она далеко-далеко, до самого горизонта. Земля лежала невспаханная, оскорбительно запущенная, рыжая от прошлогоднего бурьяна. Бои проходили здесь и осенью и прошлой весной, и крестьяне уже давно не поднимали ее плугом. И теперь снова не видно было в степи землепашцев: снова народ ожидал войны и, не зная, кому суждено будет собрать посеянное, не хотел сеять. Люди копались только на огородах около хат.
- Люблю землю, - еще раз повторил Жила, - хочу земли. Нет для меня ничего лучше, чем землица-матушка. Но погляжу на тебя, Григор, и завидую тебе, честное слово, завидую…
- Мне завидуешь? - удивился Котовский.
- Тебе. Потому как рабочий ты человек, Григор Мадюдя. С понятием человек. Грамотный очень, свету повидал, по тебе видно: везде, знать, побывал. Специальность всякую знаешь, - подчеркнул Жила и вздохнул. - Грузчик ты по профессии, и силища у тебя какая, я приметил: два чувала с зерном сразу на плечи берешь, молотом здесь в кузнице, как саблей, легко играешь. Пригляделся я к тебе, так вижу: ты и кузнец, и по слесарному, и ко всякой машине сноровку имеешь; нет для тебя секрета в механизме, и в винтовке, и в пулемете, и в пушке, да и во всяких машинах крестьянских тоже. А примечал я, что ты еще и до медицины горазд: кому какие лекарства посоветуешь, а что до коней - так просто ветеринар!.. Завидно даже мне становится, когда погляжу на всякую твою умелость: вот коли бы мне, мужику, такое - пригодилось бы все это в хозяйстве, около земельки, куда лучше хозяйничал бы на своем клочке. - Жила смущенно улыбнулся. - Думка у меня такая: может, даст Советская власть, кроме земли, еще и рабочую сноровку мужику?
Григорий Иванович весело засмеялся и даже хлопнул Жилу тяжелою рукою по колену.
- Красивые у тебя мысли, Степан! А я, знаешь, о чем мечтаю? Знаешь, какая у меня мечта живет? Сказать?
- Ну, скажи! - ближе придвинулся Жила к Котовскому.
Котовский тоже наклонился к нему.
- Правду ты говоришь, Степан: воевать потому нам хочется, что надо воевать. Сил нет жить в буржуйском мире, издевательства буржуев над народом терпеть. Паразитов и контру всю надо уничтожить! Горит даже все у меня - так воевать с ними, гадами, хочется! Но разве это мечта? Это мечта временная. А вот уничтожим паразитов и контру, повалим буржуйский капитализм, построим народную пролетарскую жизнь, - знаешь, какое у меня тогда мечтание есть, сокровенное, живет оно во мне, наверное, с детства… Сказать?
- Ну, ну, говори!
Котовский наклонился к Жиле совсем близко и почти зашептал ему на ухо:
- К земле хочу, Степан! К земле, как и ты. Мужик я, Степан, мужицкая моя и мечта.
Григорий Иванович отодвинулся от Жилы и смотрел на него, радостно сияя глазами.
- Скажи на милость! - удивился Жила. - И тебя, значит, тянет к земле?
- Тянет, Жила! Ох, как тянет! - Григорий Иванович снова наклонился близко к Жиле и зашептал, застенчиво улыбаясь: - Только я бы со скотиною, Степан, возился. И чтобы скотины много-много было: овец отары, коров стада, коней - коней больше всего на свете я люблю, Степан, - коней чтобы табуны были. Я бы, Степан, новые породы коней разводил. И под седло и битюгов тоже. У вас в Анатольевке какая порода коней?
- Кони у нас обыкновенные, крестьянские, в упряжку. А скакунов тоже разводят, только это не мы - богатеи…
Котовский замахал руками.
- Нет, нет! Ты не подумай! Не из-за богатства я коней люблю, а для души. О большом хозяйстве мечтаю не для себя, а для народа. В большом хозяйстве и размахнуться легче и дело лучше пойдет! А я бы вот в таком большом хозяйстве хоть бы маленьким человечком был, ну так, вроде за старшего конюха, или на ветеринара бы выучился Понимаешь? Чтобы около дела быть, по душе которое.
- Понимаю… - сказал Жила. - Это я понимаю: душа просит, а не мошна, не карман. Это всякому понятно. Планы у тебя большие, а копейка тебе без интересу. Людей ты любишь - так хочешь, чтобы для людей на пользу твоя работа пошла. Как же не понимать? Хороший ты человек, Григор. Вот я и опять завидую тебе…
- Сколько у тебя детей, Степан? - спросил вдруг Котовский, меняя тему разговора.
- Детей? Детей двое у меня: Василько - четырнадцати и Вивдя - на десятый годок пошло.
Григорий Иванович помрачнел.
- А у тебя сколько, Григор?
- Нет у меня детей, - хмуро пробурчал Котовский, - не женат я. - Он сердито поскреб макушку. - Вот так прозябаю бобылем, всю жизнь таскался, как пес, по ярмаркам, и вот холостяком до седых волос. Это мое горе, Степан, - грустно признался Котовский. - Ну, посуди ты сам: закончим войну, порубаем паразитов, для всего народа счастье сделаем на земле, тогда каждого к своей семье потянет, - а я тогда куда же? Где голову приклоню? - Григорий Иванович вдруг рассердился. - Да и строить тогда будем много, новую жизнь строить на земле. А с кем я начну строить, кто мое дело дальше будет вести? Где мои сыновья? Где моя дочка, которая родила бы мне маленького Григорчука? А?..
Котовский неожиданно оборвал и резко поднялся.
- Ну, хватит! Заболтались мы здесь с тобой… Отряд на учение уже выведен?
Жила полез в карман и вынул огромные стальные часы на огромной стальной цепочке; такие часы, австрийской фирмы "Дуке", образца тысяча восемьсот девяностого года, Юго-западная железная дорога Российской империи выдавала своим служащим - кондукторам, машинистам, дежурным по станции. За огромный размер и толщину эти часы в народе прозвали "цыбулей".
- Через минуту семь, - сказал Жила, солидно щелкнув крышкой. Потом вытянулся и приложил руку к фуражке. - Разрешите доложить: в отряде днестровских партизан произведена утренняя перекличка. Через минуту отряд будет выстроен на плацу и ждать распоряжений от своего командира.
- Пошли! - сказал Григорий Иванович, направляясь к выходу.
Жила медленно последовал за ним.
- Какое настроение у бойцов?
- Невеселое настроение, Григор… - сокрушенно ответил Жила и запнулся.
- Что?
Григорий Иванович остановился на пороге и через плечо испытующе глянул на своего заместителя.
- Невеселое, говоришь? Объясни.
Жила развел руками…
- В бой рвутся хлопцы, Григор. Воевать хотят - паразитов и контру уничтожать, опять-таки ж и интервентов… Второй месяц без дела толкутся: муштра и муштра. Говорят: "Что это мы, действительную отбываем, что ли? Партизаны мы или солдаты царя небесного? - говорят. - Нам что? Нам давай гадов стрелять, а не по мишеням. По мишеням, говорят, мы уже свое отстреляли, еще как в царской армии были, опять-таки у Керенского или по гетманской мобилизации. А теперь, говорят, мы оружие своей охотой взяли - чтоб революцию, значит, расширять и углублять. За землю, стало быть, и против гидры".
Котовский, не перебивая, выслушал Жилу до конца. Он так и продолжал стоять на пороге, спиной к солнцу, а лицом в кузню. Стоял, широко расставив ноги, стоял твердо и тяжело, уперев руки в бока и опустив голову, точно рассматривал что-то там у себя под ногами.
- Та-ак… - промолвил он, подождав, не добавит ли еще чего Жила. - Паршивое, выходит, настроение, Степан. - Неожиданно улыбка, веселая и добрая, но с оттенком иронии, пробежала по его лицу. - Настроение это знакомо мне, Степан. - Он хитро, но как-то немного смутившись, искоса взглянул на Жилу. - Знал как-то я одного партизанского командира, еще неопытного: только-только взялся он организовывать свой отряд. Вот точнехонько так же: подавай ему сразу коня и саблю, сейчас он поскачет паразитов рубить. Похвалялся с одним эскадроном храбрецов революцию совершить и всю землю вверх ногами перевернуть. Уж очень он, знаешь ли, учения недолюбливал - точнехонько так же… Ну, нашлись добрые товарищи, большевики стало быть, особенно один среди них - на вид, казалось, такой невзрачный, а по силе партийной великан, - так в два счета вправили они этому сорви-голове мозги, по-партийному мыслить его научили…
Григорий Иванович весело засмеялся. Жила взглянул на него, не понимая еще настоящего смысла и соли иронии, не понимая, конечно, и причины буйной веселости. Он поучающе сказал:
- Дело, Григор, здесь такое. Наилучшее настроение для бойца - это желание рваться в бой. Только настроение это в себе одну заковыку имеет: не пустишь такого в бой, придержишь его - сразу же настроение у бойца и упадет, дисциплина тоже, и боевая часть при этом может утерять свою боеспособность…
- Верно, Жила! - подтвердил Котовский. - Очень серьезное это дело, имей в виду. Избави боже расхолодить бойца! Его нужно подогреть, зажечь, однако запалу этому правильную линию дать - поднять, так сказать, на высшую ступень. Пошли, Жила!
Григорий Иванович решительно переступил порог и быстро зашагал прочь от кузни. Жила еле поспевал за ним.
Они спустились с холма, но направились не к реке, а свернули в сторону, к селу. Не доходя до села, они опять свернули и пошли вдоль реки под высоким берегом. Сразу же за косогором, у залива, перед ними открылась широкая пустынная отмель. Это и был "плац", на котором собирались партизаны на утреннюю перекличку или при какой-нибудь другой необходимости, когда надо было выстраиваться всему отряду.
Часовой, увидев приближающегося командира, подал команду:
- Стройся!
И мигом на пустынной до этого отмели стало людно: партизаны вскакивали с песка, где лежали, отдыхая, выбегали из прибрежных зарослей, спрыгивали сверху, с круч. Некоторые торопились, на бегу подтягивая амуницию, другие шли не спеша, волоча за собой верхнюю одежду. Понемногу шеренга выстраивалась вдоль обрыва. Сейчас партизаны строились без оружия.
Когда Котовский с Жилой были уже шагах в двадцати от шеренги, раздалась команда:
- Смирно!
Некоторых особенно неповоротливых эта команда застала еще не в строю, и, подходя, они пристраивались с левого фланга. Котовский, искоса поглядывая на шеренгу, ожидал, пока подойдут опоздавшие.