Романцов долго держал на ладони зерно, внимательно его рассматривал. То снимал очки и подносил ладонь к самым глазам, то - наоборот, надевал их и вытягивал перед собой руку.
Так и не знала девушка: остался ли доволен директор кондицией зерна или нет, а спросить почему-то постеснялась. Но, видимо, доволен, потому что хотя и не сказал ничего, но зато ссыпал с ладони зерно на чашу весов, а несколько штук бросил на язык, пожевал и произнес односложное - д-а-а. Но таким голосом, что как хочешь, так и понимай это да. И все же казалось ей, что сказано это одобрительно.
К тракторному стану Романцов подъехал как раз вовремя. Все были в сборе. Заправленные тракторы с сеялками, наполненными зерном, стояли на исходных позициях.
У Романцова был свой собственный обрядовый обычай проведения этого торжественного хлебопашеского акта - начала сева. Прямо тут же на стане устанавливался небольшой стол, покрытый широким полотенцем. К столу подходили поочередно агроном и его помощники, управляющие отделениями, главный инженер, механики, трактористы. Они докладывали о состоянии почвы, готовности техники и людей к севу.
Директор подавал знак рукой - и тут же открывалось полотенце, под которым на столе лежал большой круглый каравай хлеба, испеченный накануне бабкой Егорихой, единственной женщиной, которая не любила лавочный хлеб и выпекала его дома в русской печке. Тут же стояла огромная деревянная солонка с солью - хлеб-соль всем хлеборобам, начинающим сев. Каждый брал по краюхе, посыпал солью. Причем, перед тем как съесть, все поздравляли друг друга с полем.
Не раз Алексею Фомичу замечали, что поздравление это с полем позаимствовано им у охотников, которые при первой удаче так говорят, а случается, тут же и выпивают по чарке на крови. Но всякий раз, Романцов отвергал такие доводы. Он растолковывал, что охотникам нынче там, где посевы, делать нечего. Что их удел - леса и перелески с опушками да берега рек и озер - не более. А поздравление с полем по полному праву может принадлежать только сеятелю-хлеборобу.
Романцов взглянул на часы. Было четверть восьмого.
- Ну, в добрый час Никитич, - обратился он к управляющему, - начали!
Не любит директор в первые же минуты быть на глазах у сеяльщиков. Мало ли что бывает, когда идет отладка техники. Сами разберутся. Он был уверен, что без начальства дело всегда лучше спорится. И поэтому, надвинув на лоб фуражку, зашагал к вагончику на металлических колесах с широкими ободьями, где уже хлопотала у кухонного стола Матвеевна, подвижная женщина лет пятидесяти семи, кухарка, как по старой привычке ее величали.
- Как меню? - спросил Алексей Фомич, поздоровавшись.
Матвеевна вытерла передником руки, взяла тетрадный лист в косую линейку и подала его директору.
- Обед, - читал тот, - борщ с бараниной. Котлеты с макаронами. Молоко. Компот. Ужин: каша-сливуха. Творог. Чай…
- Мясо свежее?
- Вчера только забили.
Матвеевна открыла клеенку, под которой на больших подносах лежала баранина в целлофановых пакетах.
Директор проверил хлеб, попробовал на вкус творог, хранящийся тут же в больших эмалированных кастрюлях, - довольно прищурил глаз.
…Рабочий день был в полном разгаре, когда Наталья с нехитрым багажом газет, журналов и брошюр переезжала с полей третьего отделения во второе. Каурый меринок, запряженный в легкую линейку, шел не то чтобы резво, но и не лениво, а главное, шел ровно. Это успокаивало Наталью. Нилыч, старик конюх, так и объяснил ей, когда готовил в дорогу: "Ты, доченька, не бойся. Запрягу как и следует, а Цыган (так звали меринка) - он дело свое знает, все бригады и полевые станы прошел. Раньше на нем воду возили, так он всю дислокацию назубок изучил…"
Было около двенадцати часов. Солнце то припекало вовсю, то скрывалось на время за летучие кучевые облака, которые редко белели на сквозной синеве апрельского неба. Жаворонки неумолчно звенели в вышине над чернеющими, еще голыми пашнями. Легкий ветерок разносил над полями весеннее дыхание земли и разогретого воздуха, тепло было по-летнему. Но на душе у Натальи было почему-то неладно. "И надо же, - думала она, - послушалась Никитина с председателем сельсовета, не взяла книг…" Когда она посоветовалась насчет литературы, они в один голос заявили: "Кто их книги, читать будет, - некогда. Другое дело газету либо журнал во время перекура - это спросят…"
Приехала на третий полевой стан, раздала газеты, разложила журналы. Вдруг Иван Титов подходит и Спрашивает:
- А где же книги?.. Мне бы Пушкина, "Кавказского пленника" почитать, а то вон мы с Лукиным поспорили: я говорю - Пушкин написал, а он твердит - Толстой…
- Прямо уж тебе всю библиотеку подавай, - заметил Пинчуков. - Газеты некогда посмотреть. Зимой читать надо.
- А ты мне не указ, когда читать, - обиделся Титов. - Я вот сейчас хочу. И нос бы утер Лукину…
И оказал он таким тоном, что попробуй разберись. То ли всерьез, то ли шутит. Все они, Титовы, такие: не поймешь, где у них шутка, а где по делу.
"Ладно, - успокаивала себя Илюхина, - буду спрашивать, кому что надо из книг, вроде заявок, чтобы в следующий раз привезти требуемое…"
Во второе отделение Наталья подоспела вовремя. Еще издали увидела она на полевом стане толпу людей. Так бывает только в обед, когда на вешку сходятся разом все.
Начало сева было неплохим. Из четырех агрегатов - три засеяли до обеда почти по сорок гектаров ячменя и гороха. Перевыполнили дневную норму. Впереди шли Кирпоносов и Смирин. Четвертый агрегат из-за неполадки в одной из сеялок часа два простоял, но и он почти выработал дневную норму.
Сеяльщики, вместе с Романцовым и учетчиком Иваном Гуреевым, сидели за столом в ожидании обеда, горячо обсуждали начало сева.
В это время как раз и подъехала к ним Илюхина.
- О-о, духовная пища! - воскликнул Кирпоносов. - К обеду годится как раз.
Наталья мельком увидела среди мужчин Митрия, сердце ее забилось, и она подумала, что опять бледнеет.
Между тем мужчины вышли из-за стола, разобрали газеты, журналы, тут же, не отходя от повозки, рассматривали. Романцов и тот выбрал себе свежий "Огонек" и похвалил Наталью за оперативность.
К удивлению Илюхиной, о книгах никто и не заикнулся. И тогда она решила все-таки спросить:
- Кто желает получить какую книгу, прошу записаться.
- Что книгу? Журнал полистать некогда…
Подошел Митрий.
- Мне… - он замялся, вспоминая, что ему надо. Достал из кармана комбинезона вместе с пачкой папирос какую-то бумажку, прочитал: - Агата Кристи.
- Обедать! - скомандовал Романцов. - Наташа, с нами за стол.
- Что вы, спасибо, - Илюхина даже побледнела, когда представила, что будет одна среди мужчин сидеть за столом.
Вовремя выручила Матвеевна.
- Иди, Наташенька, подсобнешь сначала мужиков накормить, а опосля и мы пообедаем.
- Ну-ну, - согласился Романцов.
Когда пообедали и все разошлись по машинам, Романцов тоже не вытерпел, поехал сначала в третье, а потом и в первое отделение.
Наталья помогла Матвеевне убрать посуду со стола, потом они обедали.
Давно Наталья не ела полевого борща, который Матвеевна готовила не в печке, что имелась на стане, а специально на костре, в небольшом котле, - и готовила-то на соломе с кизяком, дрова так и остались лежать. На дровах, по мнению Матвеевны, "скус вовсе не тот получался".
Чем-то давним, как воспоминание детства и юности, повеяло на Илюхину, когда она вдыхала аромат полевого борща, дышащего жаром и степным дымком. Ей вспомнилось, как вот так же однажды они вместе с учительницей всем классом выходили в послевоенные годы на прополку свеклы и вот так же обедали в поле…
- Спасибо, теть Паша, за обед. Давно не приходилось вот так на воздухе.
Наталья засобиралась в дорогу. И уже отъехала далеко от стана, но все никак не могла вспомнить: о чем-то она думала, чтобы обязательно не забыть, а вот о чем - и забыла. "Ага, вот о чем, - вспомнила, - Митрию Агату Кристи?.. Не Агату ему надо. Чтоб ему такое подобрать…"
Она перебирала в памяти своей книги, имена писателей, в чьих произведениях показывалась бы судьба, сходная с их, с Митрием трудной судьбой, и чтобы все там заканчивалось… она сама еще не знала, как должна бы заканчиваться такая книга. На память приходила "Анна Каренина" Толстого - не то, "Воскресение" - вовсе… Она думала, думала и не могла ничего придумать. Ладно, время есть, что-нибудь еще припомню, успокаивала она себя. Оглянулась - кругом ни души. Все пашни, пашни, пашни. Лишь далеко впереди чуть виднелись крыши и верхушки деревьев совхозной усадьбы.
21
У Федора Лыкова был отгульный день за работу в одну из суббот, когда он перевозил срочный груз из Петровска в Воронеж. Сперва он думал употребить его, этот день, для рыбалки на Гаврильских плесах, где всегда водились добрые караси и карпы, потом его сбил с толку сосед по дому парикмахер-старичок, вернувшийся накануне с полной корзиной белых шампиньонов, которых, по его Словам, тьма-тьмущая в лесополосе, что разделяет земли Петровска и Починков. Но ни на рыбалку, ей на грибы он так и не попал, а укатил вдруг в Починки, и вот почему.
С тех самых пор, как только колхозы объединились, а Починки вошли в состав совхоза "Рассвет", запала в голову Федора неотвязная мысль: как бы не прогадать, как бы вернуться обратно, с тем, однако, условием, чтобы иметь приличную и вполне соответствующую его запросам работу и, конечно, квартиру в строящихся домах. (Свой дом он успел-таки продать.)
Признаваться в том, что он согласен, более того - хочет вернуться в Починки, Федору не хотелось. Как об этом скажешь, когда всякий раз подчеркивал свою принадлежность к городу? Не хотелось ему признаваться в этом не только Митрию или кому другому, но даже до поры до времени и самому Романцову. Не хотелось, а надо. Иначе как ты будешь осуществлять свой замысел? Лыков прекрасно понимал все это, однако говорить пока ни с кем еще не решался, выжидал чего-то. Решил исподволь вести тихую разведку.
Первым делом он зашел, конечно, к Митрию, сразу же, как появился в Починках.
- Как где? - повторила Марина его вопрос относительно Митрия. - На работе, где ж ему быть.
- Тьфу ты, - выругался Федор, он совсем упустил из виду, что сегодня же рабочий день. Думал, как и у него, - у всех выходной.
От дома Смириных Федор направился к сельмагу, с надеждой кого-нибудь встретить. Все равно делать нечего, а времени хоть отбавляй. И точно: не успел он войти в лавку, как лоб в лоб столкнулся с завклубом Витькой Культеповым, Культприветом.
- А-а, коопторг, привет, привет…
Культепов, как и Федор, скучал от безделья в этот теплый весенний день. И верно: а что ему делать? Афиша, извещающая об очередном фильме, висела еще со вчерашнего дня. Лозунг к Первомаю, который он начал писать на кумаче, натянутом на подрамник, мог и подождать. Время терпело. Витька не любил и не мог действовать по принципу: не откладывай до завтра то, что ты должен сделать сегодня, - скорее наоборот. Вечером - другое дело. Вечером-то и начинается как раз работа у завклуба. Тут надо и киномеханика настроить, чтобы сеансы прошли без сучка без задоринки, как говорится, и за контролером-билетером проследить - не дай бог безбилетников напустит ползала. Да мало ли забот вечером? А сейчас до вечера еще далеко, можно и расслабиться.
- Башка трещит после вчерашнего, - откровенно признался Федору Витька.
Лыков безразличным тоном, как бы между прочим, обронил:
- Башка не ноги, поболит - и перестанет.
Однако вынул из кармана серебряный рубль, ловко подбросил его и так же ловко поймал. Федор прекрасно знал, что у Витьки больше полтинника нет и никогда еще не было, потому и протянул ему именно рубль, верно рассчитывая, что тот возьмет портвейн за рубль тридцать семь, а на остальные горсть карамелей. И не ошибся.
Знал он и то, что тот будет разливать сам, и обязательно у него получится так, что хоть на полстакана, но ему, Витьке, перепадет все-таки больше. Такой уж он человек.
Об этом знали все в Починках. Если Витьке доводилось выпивать втроем, то он обязательно ухитрялся выпить полный стакан, а его партнеры соответственно каждый по две трети. Вчетвером - все равно он выпивал почти полный, а другие по половине - соответственно. И лишь, когда впятером - тут уж он снисходил до двух третей, а остальным меньше чем по половине.
Витька исходил из таких соображений: с одной стороны, собственная якобы занятость, а потому спешка, и опасность выпивок в неположенных местах - с другой. Особенно эффектно получалось, когда приходилось распивать на троих. Происходило это примерно так: Витька брал бутылку в руки, распечатывал ее и, оглядываясь по сторонам, говорил: "Скорее, а то как бы кто не пришел!.. - и тут же наливал товарищу далеко не полный стакан. - Скорее!" Тот, тоже озираясь, выпивал, а Витька тут же наливал другому, причем ровно столько, сколько и первому. (Практика в этом деле была безукоризненной.)
Себе тоже наливал быстро, но только уже полнехонький стакан, льющий почти через края, приговаривая: "Ох, ошибся малость…" - при этом его хитрые глазки, светились всегда довольством.
Было, правда, еще и так, когда он, перед тем как разлить, произносил: "Я - бегу, некогда, скорее!" - при этом наливая себе первому опять-таки полный стакан, залпом выпивая его, а оставшееся передавал товарищам. Но это был у него единственный вариант, отличный от первого, все, на что была способна его фантазия.
Вот и сейчас, когда они прямо из магазина вошли в закусочную, Культепов сказал:
- Скорее, пока никого нет.
Буфетчица Катя была не в счет. Витька с ней на дружеской ноге.
- Ох, руки дрожат, - пожаловался Культепов Федору, налив себе, как всегда, полный до краев стакан.
Федор даже внимания на это не обратил, его занимало другое.
- Слушай, давай-ка сходим на стройку поглядим, - предложил он опешившему Витьке.
- На какую стройку? - не понял Витька.
- Ну, где дома совхоз строит.
- Пошли, - охотно согласился тот, ему куда ни идти.
У строителей - перекур. Кроме четверых штукатуров, среди строителей были две починковские женщины и Андрей Пинчук, которого все величали почему-то не иначе как Андреяном, который был умелым плотником, печником и сапожником.
Федор с Культеповым подсели к нему. Закурили…
- И кого ж тут селить будем? - спросил Лыков как бы между прочим, подчеркивая этим самым "будем", что он тут не чужой.
Пинчук, затянувшись, добродушно посмотрел на Федора:
- Начальство, должно, поселится. Мне, к примеру, так и не к чему это. И в своей избе проживу за милую душу.
Культепов стал вслух перечислять.
- Значит, директор и главный агроном - раз. Три заведующих - два. Главный инженер и зоотехник - три. Ну, и допустим, парторг - четыре. Вот, как раз восемь квартир…
- У них и свои дома неплохие, - заметила одна из женщин.
- Тогда кого же селить?
Федор внимательно следил за разговором.
- Я, к примеру, так считаю, - размял и выбросил окурок Андреян, - ни к чему тут эти дома. А то хотят четырех- да пятиэтажные ставить… Ни к чему…
- Все равно перестроят наши Починки - и не узнаешь, - отозвался все тот же женский голос. - Вот уж при моей-то памяти сколько изменений.
- Да-а, - поддержал ее Андреян.
- Бывало, на нашей улице всегда трава какая зеленая была! Выйдем полотна стлать, на муравушку так и ложим. А теперь где та трава? Машинами выбили - одна пыль в три столба. Куда тут полотна стлать-белить.
- Верно, - согласилась с ней другая женщина, - зато хлеба сейчас чистые. Раньше, я даже помню, во ржи осот да овсюг, а еще раньше - отец рассказывал - и того хуже было. Зато теперь - красота. Не верится даже, что такие хлеба чистые-пречистые.
- А я вот считаю, - вступил в разговор Федор, - что соломенная крыша, например, хоть она, конечно, против железа и шифера не то, а все равно и свои преимущества имеет.
- Это какие же? - недоверчиво взглянул на собеседника Андреян.
- А такие хотя бы, что почти метровая толща ее не так пропускает ни холод, ни жару. Это - раз. Ее не надо, как железную, например, красить почти ежегодно - два. А потом, в случае нужды при бескормице снял ее с жердей - вот тебе и корм скотине.
- Ишь ты, - заметил Пинчук.
- Да и вид был краше. Идешь, бывало, по улице, а избы одна другой нарядней. Та стоит - открытая, вся на виду. А у другой крыша, что твоя прическа под скобку, на окна-глаза надвинута. Журавли у колодцев скрипят - переговариваются… И воробьям раздолье было в соломе-то. А сейчас что? Воробью бедному и тому негде приютиться, под карнизом холодным обитает…
- И дымок над каждой крышей столбом стоял, не колыхаясь, - стараясь угодить в тон Федору, добавил совсем некстати Витька.
Но Андреян как будто и не слушал Витьку, повернулся к Федору.
- Не возьму я в толк, что ты так расхваливаешь соломенные крыши да колодезные журавли, а сам в город подался, живешь под железом с газом и водой?..
- Так я просто… что я… - замялся Лыков.
- Что касаемо меня, то я только против этажей этих. В селе они, по-моему, ни к чему, - рассуждал Пинчук, - а в остальном - все надо: и то, и это, и другое, и третье.
Он посмотрел на часы.
- А насчет железной крыши, что жару и холод пропускает, не держит - вот что скажут накоси сена да и наложь на потолок или соломы той же - вот и выход…
- Ну, пора, перекур кончился, - сказал кто-то.
Андреян поднялся: пожалуй, пора…
- Ты не ворчи, старина, - примирительно сказал Витька, - на, лучше еще закури, - протянул он Пинчуку пачку дорогих сигарет.
Когда они ушли от строителей, Федор все порывался тут же пойти к Романцову. Пока Митрий не вернулся с поля, а я и дельце обделаю, думалось ему. Благо что центральная усадьба - вот она, нет и километра от Починок. А потом все-таки раздумал Федор. "Пойди к нему - сразу учует, что выпил. Знаю я эту старую лису", - вовремя одумался Лыков. И не пошел.
Не попал в тот день Федор и к Митрию. Не успели они с Витькой объявиться у сельмага, как их тут же встретили знакомые Федора, петровские дорожники, что вели трассу Петровск - Бутово.
- Федор!.. Вот это встреча! Ты чего здесь? Ах, да ты ж ведь тутошний, местный, как говорят, - заговорил крепыш, тот, что был с теодолитом на плече. - А мы вот, считай, закончили дело. Перекусить бы с устатку…
- Эт можно.
Как тут Федору было ударить в грязь лицом? И он снисходительно и вместе с тем небрежно вынул деньги.
- Возьмешь, - сказал он Витьке, - и - в кафе…
Культепов с такой проворностью и ловкостью выхватил из рук Лыкова червонец, что строители даже переглянулись.
- Ну и ну, - улыбнулись они.
Сидели они в кафе-закусочной до тех самых пор, пока к вечеру не пришла за рабочими машина и их, не без помощи, конечно, других, еле усадили в машину.