Он держал мешок, поворачиваясь и прислушиваясь. Вдали глухо затявкала собака: "Лукиных лайка". Он мысленно определил свое подворье, оно должно быть чуть левее, откуда слышался лай.
- Поддай.
Смирин помог Марине взвалить на спину мешок. Пожалел, что не весь бурт вошел в мешки, и, два раза уронив свою ношу, наконец изловчился и, тоже забросив на спину, зашагал, пригибаясь, по направлению, которое мысленно наметил.
Вышли они почти точно, на соседский огород. И дошли до дома, как показалось обоим, быстро. Мешки оставили у входа в сарай. И Смирин, уставший, но довольный тем, что вылазка закончилась удачно, лег спать.
Рано утром он собирался на работу. Обул сапоги, выпил кружку квасу. Вошла жена, держа в руках белый кочан капусты, который она только что срезала на огороде. На нем ртутью дрожали крупные капли росы, падали на клеенку. Кочан свежо поскрипывал в ее руках.
- Бурт у нас кто-то убрал, - сообщила она мужу новость.
- Как? - не разобрал Митрий.
- Бурт, говорю, кто-то забрал с огорода…
Смирин опешил: как это так? Отродясь не бывало, чтобы в их краях случалось такое. Разве ребятишки когда залезут в сад или огород. Так это не в счет… С досады он стал закуривать, ломая спички… Не верилось.
Потом подошел к мешкам, ставшим теперь ненавистными, рывком вывалил на землю содержимое из одного: "Ты стараешься, ночей не спишь, а в это время у тебя самого тащат…" Перевернул вниз завязкой другой. С гулким шумом сыпались, падая на землю, клубни. И тут вдруг он увидел черенок от ножа, который заблестел медным колечком на солнце.
Митрий побагровел. На его лице выражение недоумения сменилось гримасой досады.
- Тьфу… - выругался он. Глаза его позеленели. "Сам у себя, выходит, стащил…"
Он плюнул перед собой в землю и, не повернувшись, зашагал на бригаду. "Что-то давненько не было Федора", - подумалось ему.
3
Весть о том, что колхоз "Красный Октябрь" укрупняется и в него вливаются еще два небольших колхоза: "Имени Ворошилова" и "Дочь революции", а Починки переходят в совхоз "Рассвет", облетела село с быстротой ветра.
"Вона какая теперь артель, - рассуждали мужики на бригаде, - от Будаева до Коврева четырнадцать верст, и все один колхоз".
- Да-а, - вопросительно протянул Степка Сыч, одногодок Митрия, приземистый широкоплечий мужичок, - что ж Починки-то в совхоз определили?
- Думать надо, голова, - заметил бригадир Колосов. - Мы к совхозу нынче в два раза стали ближе. Да и что теперь наши Починки для такой большой артели - капля в море.
- И дураку ясно, - поддержал бригадира тракторист Титов, - до Коврева, где усадьба колхоза - десять, а к "Рассвету" и половины километра не будет, да и вообще-то в тридцатые годы мы ведь рассветовские были…
По-своему воспринял это известие приехавший в тот день к матери Федор Лыков. "Ага, - рассуждал он, - раз теперь совхоз - оплата денежная. А директору наверняка водитель классный нужен, не перейти ли мне? И к дому поближе…"
Лыков хорошо знал главного агронома совхоза Голованова, коротко был знаком и с директором Алексеем Фомичом Романцовым. "А может, и не стоит?.."
- Поел бы, сынок, - просила мать Федора, подвигая к нему пироги с луком.
- Норму, мам, блюсти надо, - Федор метнул взглядом на сундук, где лежало старое одеяло. - Пойду в садке полежу.
- Пойди, пойди.
Под большой раскидистой грушей, возле кустов малины и смородины стоял топчан. Федор сколотил его несколько лет назад. Низенькие ножки его, казалось, совсем вошли в землю, и доски лишь чуть возвышались над уровнем травы. Он расстелил одеяло, лег и задумался.
Вспомнилось Федору далекое прошлое - вся его недолгая, но и немалая жизнь.
Друзья далекого детства: Митька Смирин, Федор Лыков да Пашка Калюжный. Три неразлучных друга были. Это словно о них троих распевалась в то время только что вышедшая на экраны песня о трех танкистах. Помнится, Наташа Илюхина, завидев их троих, запевала: "Три танкиста, три веселых друга…" Федор в таких случаях выказывал свое недовольство, хотя ему и лестно было сознавать себя танкистом. А Пашка, тот всегда вступался за Наташку. Неравнодушен он был к ней. Но вскоре Пашка Калюжный уехал куда-то с родителями. Говорили, что чуть ли не в Сибирь. И остались Федор и Митрий вдвоем с тех пор. И песню о них перестали петь: два, а не три друга стало.
Как живой всплыл в памяти отец Архип Ефимович, а вместе с ним и Степан Данилович - отец Митрия: друзьями и они были в молодости. Сначала дружба их не омрачалась ничем… лишь потом наметилась трещина. Как будто сейчас увидел Федор своего отца Архипа. Стройный, подтянутый, с рассыпающимися черными колечками чубом на смуглом виске. Бордовая сатиновая рубаха ладно сидит на нем, подпоясанная широким ремнем. Сапоги-гармошки блестят. А когда он улыбается - зубы ровным рядом белеют под темными усами, а глаза сужаются в две лукавые щелочки.
Под стать ему был и Степан - отец Митрия. Только, в отличие от своего друга, тот русоволос и бел на лицо. Такой же, как и Архип, ладный, только пошире в кости, словом, был он тем малым, о которых говорят: "ладно скроен и крепко сшит".
Архип был более расчетлив, влекла его прежде всего практическая сторона любого дела, в то время когда Степан готов все сделать "для души", многим пожертвовать ради "памяти сердца". Эта разница в их натурах, однако, не мешала их дружбе, наоборот, достоинства и недостатки их характеров как бы дополняли друг друга. Еще одно обстоятельство, подчеркивающее некоторую разницу между ними: Архип был на два года старше Степана. Но разница эта, скорее, опять-таки больше способствовала их сближению, если учитывать при этом трезвый расчет Архипа.
В начале двадцатых годов, когда начал действовать ликбез, - Архипа и Степана, как наиболее грамотных (оба окончили по четыре класса), послали в Петровск на курсы учителей, и в этом была немалая доля хлопот Архипа Лыкова. Это он и сумел поговорить с "кем надо", вовремя "подкинуть мыслю". Правда Степан после окончания курсов недолго проработал в школе: "Не могу, говорит, когда ты толкуешь одно, а тебя не понимают и говорят совсем другое. Девять разделить на два - будет четыре и одна вторая - нет, не понимают, что это такое "одна вторая". Четыре с половиной будет, твердят, хоть убей…" В общем, бросил Степан мел с тряпкой в угол и ушел со школы в один вечер навсегда.
Архип - тот нет, проработал до конца двадцатых годов, пока не прислали настоящих учителей, с институтским образованием. Но тогда уже, с того самого злополучного вечера наметилась та самая трещина в их дружбе. Все реже и реже стали они встречаться - интересы разные. Степан весь ушел в хозяйство: пашня, быки, лошади…
Еще больший водораздел пролег между ними в тридцатом году, во время коллективизации. К тому времени Архип Лыков тоже ушел из школы, и они оба вместе со Степаном одни из первых вступили в колхоз. Но и тут Степан, что называется, "сорвался" - не пробыл и месяца в колхозниках. Правда, и Архип много не наработал, через два года подался на сахарный завод. А со Степаном было так: после того, как выехали всем колхозом в поле на посевную, лошадь Степана, каурая кобыла по прозвищу Калина попала в руки Тимофея Плужника, известного в Починках нерадивого мужика, нелюдимого и злобного. Степан перегонял колхозных быков мимо клеверища, через поле, которое вспахивали под пар в четыре плуга. Четвертой в паре с гнедым мерином Петра Титова ходила по загону Калина. Степан Смирин не мог пройти мимо, не проведав свою лошадь. "Гони, а я маленько заверну, - оказал Степан своему напарнику Косте Жмуркову, - Калину наведаю".
Он повернулся и зашагал вправо, в ту сторону, где виднелись четыре пары лошадей, медленно двигающихся по загону. Подошел Степан к ним в тот момент, когда все четыре развернулись и торили новую борозду. Пахари его не замечали.
"Вот она, Калина, - шептал Степан, разглядывая свою лошадь, трудно шагавшую по целине. - Да что он, черт, - выругался Смирин в адрес Тимофея, - подпругу не подтянет, холку ведь ей трет". А лошадь и вправду резко вскидывала вверх голову, поворачивала ее назад, словно пытаясь разглядеть, что там, на шее, ей мешает.
- Э-э, черт, - злобно выругался Тимофей, сильно дернул вожжи и с размаху протянул во всю лошажью спину кнутом.
Свет потемнел в глазах Степана. Хотел крикнуть, но горло пересохло и ноги словно ватные стали. Постоял чуток, и надо ж такому случиться: будто откуда-то со стороны, а может быть, это от земли, ноги силой небывалой вдруг налились. В несколько секунд подскочил Степан сзади к Тимофею, вырвал у него из рук кнутовище. С яростью размахнулся, и ременная плеть, со свистом описав дугу, трижды обвила Тимофеево тело, оставляя на рубахе темные следы.
Грузный по сравнению со Степаном Тимофей оторопел от неожиданности. Стоял с раскрытым ртом и немигающими глазами, не зная как ему поступить, как быть. А Степан, не помня себя от гнева, судорожно торопясь, распрягал лошадь.
- Калинка, никому… Никому…
Пальцы его рук никак не могли нащупать конец супони. Второпях он не мог сразу снять и хомут, позабыв предварительно перевернуть его верхом вниз на шее лошади.
- Ну, погоди, Степка, - пришел в себя Тимофей, - путя наши еще схлестнутся.
- Сволочь! - выругался Степан, бросив в лицо Плужника кнут. Он пощупал холку лошади, кожа Калинки дрогнула, словно прошитая ударом электрического тока Степан осторожно раздвинул шерсть - так и есть: на самом бугорке кровоточила ссадина. Он вывел кобылу из борозды и повел домой, оставив Тимофея с плугом и гнедым мерином среди пахоты.
Так Степан Смирин вышел из колхоза. Вскоре он определился конюхом в соседнем совхозе, где и проработал до самого начала войны.
Недолго проработал в колхозе и Архип Лыков.
Когда около Починок организовался засолочный пункт - он перекинулся туда. Всю осень солил огурцы, помидоры, а после перебрался на Кисляевский сахарный завод.
Где только не работал Архип потом: был и в соседнем районе, и в пригороде, и на пристани - все гонялся за длинным рублем. А ушел на фронт и пропал. Без вести…
Федор очнулся от полудремы. Пролетавшая над самой головой большая серая ворона так сильно каркнула своим хриплым голосом, что он даже приподнялся на локоть, разглядывая: куда бы это она полетела. Птица неуклюже опустилась недалеко за плетнем, где в густых зарослях крапивы и чертополоха находилась мусорная свалка. "Лемех сегодня кроликов забил, отбросы свежие…" - подумал Федор.
Взгляд его упал на траву перед самым топчаном. На острой стрелке пырея сидел жучок-солнышко, красный с черными горошинами. Он несколько раз распускал крылья, но почему-то не мог взлететь. Белые подкрылки папиросной бумагой выбивались из-под красной полускобки жесткого крыла. "Вишь ты", - произнес Федор.
"Надо бы проведать Митрия", - вспомнил Федор. Взглянул на часы. Рабочий день кончился. Федор свернул одеяло и не спеша пошел к дому. Бросив на крыльце свою ношу, он вышел за калитку и направился было в сторону смиринского подворья, но вернулся. "Схожу завтра. Сельмаг уже закрыт…"
4
Фамилия Митрия, Смирин, как нельзя лучше подходила ему, соответствовала его характеру. Был он в меру рассудителен и внешне спокоен, и это создавало впечатление его добролюбия, какой-то смиренности. Сухощавый и по-мальчишески подтянутый, Митрий обладал незаурядной физической силой, но, как всякий сильный человек, был до застенчивости добродушен и миролюбив. По крайней мере, с людьми самыми разными, самых разных характеров он умел уживаться довольно легко.
Но существовал человек, с которым Митрий не только не мог найти общего языка, но и не мог не быть врагом с ним. И этот человек была его собственная теща - Варвара Григорьевна. Это была женщина вулканической силы непрерывного действия и энергии. Полная, круглолицая, с маслеными бегающими глазками, без нее не обходилось ни одно событие ни в ее доме и домах соседей и близких, ни во всех Починках. И всюду она поспевала.
Случись ли где свадьба - она была тут как тут, бегала, хлопотала, распоряжалась; подоспей в каком дворе проводы - без нее не обойтись; окажись у кого какое горе - опять же уладится оно не без Варвары Григорьевны, не без ее вмешательства.
Варвара Григорьевна или Вара, как ее называли в Починках за глаза, была на редкость словоохотливой женщиной. Высокий, переходящий в фальцет голос ее, когда она говорила, напоминал клокотание горного ручья. Впечатление создавалось такое, что слова у нее возникали непосредственно на языке, не касаясь не только груди и сердца, но и головы. Слушать ее, когда она особенно была в ударе - почти невозможно, а спорить - бесполезно.
У Варвары Григорьевны, при ее ограниченном, в общем-то, миропонимании были свои определенные взгляды на жизнь. Они, естественно, не отличались ни оригинальностью, ни здравым смыслом, но зато были тверды и неколебимы. Заключались они в глубоком убеждении Варвары Григорьевны в том, что все, что делают другие, и делают не так, как она, - все это плохо, никуда не годится. А то, что делалось хотя бы приблизительно похоже на ее действия, - все это хорошо. Потому-то так настойчиво и методично она изо дня в день старалась перестроить жизнь своих близких на свой лад и манер.
Три года назад, когда Митрий похоронил мать, - Варвара Григорьевна стала жить большей частью в их доме. И было понятно, так как дети были совсем маленькие. Марина, привыкшая к помощи свекрови по домашним делам и заботам, трудно входила в роль одинокой молодой хозяйки. Словом, требовался в доме опыт старой домохозяйки и зоркий глаз.
Почти год прожила тогда в доме Митрия теща, но этот год стоил ему немалых сил, выдержки и хладнокровия. И все же всего этого даже у него, Митрия, такого покладистого спокойного и миролюбивого человека, - не хватило. Взорвался он однажды так, что все домашние разбежались со двора, правда, теща не особенно-то торопилась и покидала подворье последней, уже под конвоем зятя, с двухаршинным засовом в руках.
Да и было от чего взорваться, если, что бы ни делал Митрий, по теще все выходило - не так. Подрезал ли он во дворе кустарник крыжовника - не так, ладил ли над окнами гардины - не так, даже когда брился - и то не так. Не так, не так, не так…
Если бы у зятя хватило терпения, и если бы он спросил у тещи - как, - то она вряд ли бы ответила, и не только не ответила, не смогла бы даже приблизительно объяснить существо дела, так как в жизни, кроме стряпания у печки, ничего не делала. Всю жизнь прожила за счет золотых рук своего мужа Василия Ивановича.
Часто Варвара Григорьевна под всяким предлогом старалась не садиться за общий стол завтракать или обедать. Зато так, между делом, лучшие, самые лакомые куски были ее. Ела она всегда как-то украдкой, получалось у нее это по-воровски, чего страшно не любил Митрий, не нравилось такое поведение матери и Марине, и она часто ей выговаривала. Но это дело было бесполезным.
Все ей не нравилось, все было не так, как она представляла в своем воображении. Она, например, считала, что Митрий слишком много ел, а на замечание Марины, что он ведь мужчина, - теща не обращала внимания. Ей не нравилось также, что зять курил, что он иногда кашлял и, как ей казалось, слишком громко стучал сапогами. Ей не симпатизировало даже собственное отчество, и она требовала называть себя не Григорьевной, а - Георгиевной.
Митрий не раз задумывался, вспоминая тестя, умершего два года назад, и сопоставляя его с этой женщиной: как они могли уживаться, эти два совершенно разных человека? И что удивительно, жили нельзя сказать чтобы плохо. Та истина, что у таких вздорных ничтожных женщин, как правило, случаются хорошие мужья, была им открыта давно. И на примере своего тестя и тещи Митрий еще раз убеждался, что это именно так. Безусловно, все положительные стороны в таком деликатнейшем вопросе, как их семейная жизнь, Митрий относил за счет более покладистого характера покойного тестя. И он не ошибался. Ибо кто хорошо знал Василия Ивановича Крайнова - не мог утверждать обратное. Столяр-краснодеревщик, большой мастер своего дела, это был человек широкой души и добрейшего сердца. Он был единственный, кто умел потакать всем желаниям и капризам своей Варвары. Единственный он называл ее Георгиевной.
…Первое время Марина сама наведывалась к ней. А после и теща опять стала иногда появляться у Смириных, стараясь, однако, попадать, когда Митрия не было дома. Несколько раз он ее заставал, но делал вид, что не замечает. Так складывались у него с тещей какие-то неопределенные, натянутые отношения, которые продолжались долгое время да, собственно, были они такими и теперь.
Зато Федор стал чаще наведываться к Смириным. Он тоже недолюбливал Варвару Григорьевну. На этот раз во дворе Митрия Федор увидел некую перемену. Сначала он не понял, в чем дело. Как всегда, перед порогом стоял штакетник, за которым красовались крупные георгины, разноцветно горели астры. У летней кухни, что у плетня, как всегда стоял старый велосипед Митрия, без багажника и надкрыльев, у кучи желтого песка - лежал набоку игрушечный самосвал, валялись совочки, ведерки и другая детская посуда из жести и полиэтилена.
- Вот оно что, - вслух произнес Федор, увидев наконец пустое место, где раньше лежали у Митрия кленовые жерди. Он повел глазами вокруг и разглядел в самом конце двора, у небольшого сарая, которые в здешних местах называют ласково катушок, ровный штабель этих самых жердей, сложенных хозяином, видимо, вчера или же сегодня.
- Нынче опять стройка, - пояснила Марина, поздоровавшись с Федором и поймав его взгляд на жердях. - Погреб перекладывать будем.
- Надо, надо, - понимающе взглянул на Марину Федор. - Хозяин-то дома?
- Придет скоро.
Федор присел на дубовую колоду у кадки с водой. Закинул нога за ногу, покачивая желтым ботинком, закурил.
- Подземную часть хозяйства, стало быть, укрепляем.
- Укрепляем, и конца этому укреплению не видать, - согласно ответила Марина, развешивая белье на веревке, протянутой через весь двор от большого сарая до катушка. - Вам хорошо в городе, ни тебе забот, ни хлопот.
- Малина жизнь, любо-дорого, - довольно улыбнулся Федор.
Марина занималась бельем и искоса поглядывала в сторону Федора.
С одной стороны, она, в общем-то, недолюбливала Федора, пустоватого, беззаботного, с другой - несколько завидовала его жизни в городе; с одной стороны, негодовала, что ее Митрий никак не может порвать с этой "навозной" своей судьбой, а с другой - боялась, как бы он, вкусив той городской жизни, не растерял бы своих мужичьих хозяйских задатков, не стал бы на путь, как ей казалось, каждодневной мелочной суеты.
Дверь калитки скрипнула. Твердым шагом хозяина во двор вошел Митрий. Поставив у порога черную кожимитовую сумку, поздоровался с приятелем.
- Мануковскому наше с кисточкой, - оторвался Федор от кадки.
Лицо Митрия светилось довольно. Он был в хорошем настроении. Снял куртку, сшитую из чертовой кожи, присел рядом с Федором.
- Слыхал новость? - не выдержал, первым спросил Лыков.
- Как не слыхать, - Митрий улыбнулся. - Сейчас самого Романцова с секретарем партбюро Самохиным встретил. Ну, Смирин, говорят, теперь на новый комбайн настраивайся! Мы тебя знаем, говорят. Нам такие механизаторы, как ты, во - нужны. - Митрий при словах: во - нужны - провел ребром ладони по щетинистому кадыку. - Два новеньких СК-три на днях получает совхоз. Ох и машина!.. - Митрий прикрыл глаза. - Я в прошлом году на Гаврильском поле видел ее в деле. Это тебе не С-четыре, хотя механизм тоже неплохой!..