Особый интерес для меня представлял почему-то сидящий рядом со мной мужчина, тот, на которого все еще сердито, исподлобья поглядывала женщина и, казалось, с неприязнью смотрел ее муж и даже сынишка. Одет он был просто, по-рабочему. Крупные черты лица, густые висячие брови, тяжелый сосредоточенный взгляд - все выражало в нем замкнутость и угрюмость. Поначалу даже представлялось, что человек этот глухонемой. Но судя по тому, что он согласно кивал своему собеседнику, рассказывающему что-то, видимо, интересное, - догадка эта отпадала. Хотелось услышать его голос. Казалось, он должен быть низким и хриплым, как у отсыревшего контрабаса. И было в этом человеке еще что-то такое трудноуловимое и несколько загадочное, что хотелось непременно узнать хотя бы немного о его жизни, его судьбе.
Максимка - так звали мальчишку, как мы узнали об этом после, - рассматривал всех с видимым любопытством. Глаза его по-мальчишески загорелись особо, когда он увидел в моей корзине виднеющуюся из-под листьев папоротника каску. Он молча смотрел то на меня, то на мою корзину. Я понял его желание. Выдвинул из-под сиденья корзину и достал каску. Разговор, который, как это бывает, завязывается в первые же минуты, стих. Все с большим любопытством стали рассматривать мою находку.
- Да-а, - только и смог сказать молодой человек в спортивной куртке. С полуоткрытым ртом он изучающе глядел на своего соседа, мужчину, который сидел как раз против меня.
- Пулеметная очередь, - определил тот, исследуя пулевые отверстия. - Как раз в левый висок приходится.
Молодая женщина в спортивном костюме вытянулась вперед, пристально заглядывая на каску. На ее красивом смуглом лице можно было разглядеть и тревожное чувство любопытства, и тень не осознанной еще боязни, и то смутное душевное беспокойство, какое испытывает человек, память которого возвращается к событиям далекого детства. Она протянула руку к мужчине, моему соседу, на которого только что смотрела сердито. Глаза ее теперь лучились теплом и любопытством. Сосед мой, успевший завладеть боевым трофеем, бережно передал его в ее руки.
Против нашего купе стоял высокий человек с выправкой военного, со шрамом на щеке. Он молча протянул руку, взял боевую каску и долго разглядывал ее. А потом так же молча вернул. Трудно было определить его мысли. Слишком серьезным было выражение его лица. Лишь взгляд его, как мне показалось, еще больше посуровел.
- А может, боец тот и жив остался? - робко спросила женщина.
Ей никто не ответил.
Наступила минута молчания. Все, казалось, испытывали одни и те же чувства, находились в одинаковом взволнованном состоянии. И это был момент именно той близости, которая возникает между людьми тогда, когда что-то общее, что касается всех и каждого в отдельности, вдруг становится предметом внимания.
Меня тоже занимала эта наивная и, казалось, нереальная, обращенная в далекое прошлое, надежда, которую сейчас предвосхитила женщина. Мне тоже хотелось верить, что солдат - хозяин этой каски - остался жив. Хотя что было в том, если бы это и случилось именно так? Разве мало погибло людей в минувшую войну? Что значит еще одна эта смерть в числе миллиона других?.. И все же… все же…
Хотелось верить, как казалось, и всем остальным. Сомневался разве лишь мой сосед, на лице которого было трудно что-либо прочесть.
Молчание нарушил именно он. Протянув руку, взял каску, долго рассматривал ее, а потом голосом хотя и хриплым, но, к моему удивлению, довольно высоким сказал суровые в своей правде слова:
- Не спасла, видимо, хозяина каска, хотя многим жизнь сохранила.
Он повернулся к своему товарищу и, как будто не замечая всех остальных, - вздохнул:
- Да, война… Помнишь, Михаил, когда в сорок втором вернулся я из-под Сталинграда?..
- Ну, - отозвался тот.
Все, кто сидел в нашем купе, повернулись в сторону говорящего, все лица, в том числе и физиономия мальчишки, выражали напряженное ожидание.
- Это по второму ранению… А как все получилось. Попал наш взвод разведки под минометный огонь. Оставалось всего-навсего балочку перейти, а за бугорком - наша передовая. Фриц бьет - живого места нет. А мы в канаву со своим ЗИСом попали. С одной стороны - хорошо, в низине, немец не видит, а с другой - быстрее к своим надо. Командир у нас - умница, старший лейтенант Ярцев, туляк был. Сообразительный…
"Стоп!" - говорит.
Вытащили машину из канавы.
"Видишь, Иванов, дорогу?.." - "Вижу", - отвечаю.
А дорога действительно через бугор идет прямо к нашим позициям, только фашисты ее пристреляли.
Все с большим вниманием и интересом слушают рассказчика. Женщина вытянулась вперед, глаза ее расширились. В них был и страх, и любопытство, и какая-то еще не осознанная ею гордость за тех солдат-разведчиков, и за их командира, и за самого рассказчика. Мальчишка встал с места. Подошел почти вплотную к мужчине и, заглядывая в лицо, старался не пропустить ни единого слова.
"Так вот, - приказывает мне командир. - Ты не по дороге, а в объезд, по целине газуй. Пока гитлеровцы огонь перенесут - ты и проскочишь. Ясно?" - "Так точно", - отвечаю. "Остальные - за мной!"
Пошли они ложбиной в обход бугра. Я подождал, пока взвод перевалит через перевал, и на полном газу рванулся вперед. Только выскочил наверх - ударили минометы. Вижу краем глаза: по дороге бьют. Мины, будто по заказу, через одну - то в канаву, то в колею попадают.
Опомнились минометчики, да поздно уже было, машину я вывел в безопасное место. Правда, достал-таки меня шальной осколок. Как сейчас помню: потемнело вдруг в глазах, падаю на сиденье…
Резануло меня тогда в затылок. Хорошо - в каске был. Хирург в санбате так и сказал: осколок силу потерял, пока пробил стекло кабины, а главное, каску, - в черепе застрял. Не будь ее - все! А так отлежался в санбате сначала, потом в госпитале. Долго лежал, временно речи лишился, на зрение повлияло. Зато когда отлежался - до самого Берлина дошел, на рейхстаге расписался…
Долго потом хранилась эта каска на моем письменном столе. А потом я подарил ее ребятам из соседней школы, следопытам боевых дел отцов своих и дедов. Лежит она теперь в священном уголке небольшого школьного музея, напоминая о всех павших и живых героях.
Заезжий гость
Настёнка вздрогнула от неожиданности, подбежала к одинокому дубку, прижалась к его шершавой, пахнущей сыростью холодной коре. Прислушалась. Теперь она ясно различала прерывистый, надрывный гул ревущих где-то в небе моторов. "Нет, это не наши. Наши так не гудят. Они гудят ровней", - подумала Настёнка и еще плотнее прижалась горячей щекой к стволу. Дубок был молодой, но уже высокий и достаточно развесистый для того, чтобы укрыть девушку от постороннего взгляда с неба. А вскоре она увидела низко, у самого горизонта, две быстро увеличивающиеся точки, которые стремительно приближались. Еще минута - и два самолета с черными крестами прошмыгнули над самой поляной и также стремительно взмыли вверх, круто кренясь на правое крыло. Скрылись они за лесом так же неожиданно, как и появились. Но Настёнка понимала, что этим дело не кончится, и из своего укрытия не выходила, ждала.
И точно, через минуту-другую они появились опять, но уже в противоположной стороне. Теперь они летели над татарскими полями гораздо выше, а еще выше навстречу им несся тупоносый ястребок. Вскоре они захороводили хоровод. "Та-та-та-та-та-та", - торопился один. "Ду-ду-ду", - скупо отвечал другой. "Всегда так, - с горечью думала Настёнка, - всякий раз их больше…"
Но это еще куда ни шло: один против двоих. Не так давно она сама видела, как один против четверых дрался. Двоих гитлеровцев сбил тот раз наш ястребок, но и сам не уберегся. Подбили и его. Все село видело, как над лесом задымил краснозвездный самолет и упал в чащу.
Видели все также и вспыхнувший над самым лесом белый купол парашюта. Интересно: удалось ли летчику остаться в живых? Может, разбился при падении, а может, его успели расстрелять. Те двое еще долго там кружили. Всем верилось и хотелось: чтобы летчик остался жив. Да оно так, видимо, и было. Во-первых, бой шел над своей территорией, фронт в двадцати километрах отсюда. Немцы на правом берегу Дона, а во-вторых, дед Овсей с ребятишками в тот же день всю местность прочесали - ничего не нашли. Стало быть, летчик ушел. А то бы если не его самого, так парашют бы нашли-то. Он вон какой большой, да на деревьях если завис?..
Так думала Настёнка о воздушной схватке, что случилась тут над их Колодеевкой четыре дня тому назад. О самолетах она на какое-то мгновение и забыла. И когда вгляделась, черные точки кружащихся самолетов теперь были слишком далеко и еле слышны были их перестуки. Скоро они и вовсе пропали из виду и - ничего не стало слышно.
Настёнка подняла с земли корзину, что стояла у ее ног на траве, привычным движением вдела руку под полукольцо ивовой крученой ручки и направилась к поляне, где высились зонтики тысячелистника, желтели пятачки ромашек в белых созвездиях лепестков, и прозрачно светились на солнце бледные, фиолетово-розовые соцветия чебреца - тут всего этого было много.
А потом она пойдет к речке Павке за ирным корнем и по пути наберет донника. А главное, свежих листьев коровяка.
Мать приказала без них не возвращаться. Все эти цветы, корневища и просто травы разложены у нее каждая по отдельности. Так делать ее учила мать. Лопух Настёнка не брала. Его и дома полным-полно. Целые заросли прямо у самого двора. Вернется, надергает корней - отдельно листьев сорвет тоже. Еще просила ее мать наведаться к татарским полям, поискать чертова пальца или, как его здесь называют, пацин-пальца. Только тут он и водится.
* * *
Даниловна привычно задвинула горшок в печку, приставила чугунную заслонку и, расправляя занемевшую спину, вошла в горницу. Вошла и сразу отметила про себя: тот, что лежал на диване, увидел ее и слабо, совсем еще беспомощно, улыбнулся. Другой, лежащий на высокой никелированной кровати, все так же был с закрытыми глазами и еле слышно стонал.
Три дня назад перед избой Даниловны остановился грузовик с красным крестом на борту. Молодая женщина с большой сумкой на широком ремне и тоже с крестом попросила Даниловну оставить у нее двоих тяжело раненных бойцов, которые вряд ли выдержат путь до госпиталя. Так объяснила женщина. "На одну ночку, хозяюшка, завтра чуть свет за ними придет машина… Одну ночку…"
- Что ты, милая. С дорогой душой, - согласно кивала Даниловна. Она тут же повела женщину за собой в горницу и стала готовить постели.
Медсестра с помощью шофера осторожно уложили раненых. Потом она достала из своей сумки ножницы, пинцеты, бинты, какие-то лекарства… Вспорола обгоревший до самого воротника рукав на молодом, белобрысом, что лежал на диване. Долго колдовала над его рукой. Даниловна ненароком заглянула: молодой, совсем еще парнишка… Боже мой, вся рука обгорела, и плечо, и даже шея…
- Танкист, - пояснила медсестра, - ранен в голову и обгорел вот… - Она попросила Даниловну придержать голову бойца и стала выстригать окровавленный затылок. Волосы, запекшиеся в сгустках крови, тяжело шлепались на пол. Потом она достала вату, смочила ее раствором йода, стала осторожно обрабатывать рану, рваные края которой постепенно обозначились. Рана была крестообразной.
- Осколочная, - как бы про себя отметила медсестра.
Забинтовав паренька-танкиста, она принялась за другого раненого. Тот был выше ростом, бритое лицо его отсвечивало какой-то особенной бледностью.
- Большая потеря крови. Этого я успела перевязать. Надо только ослабить жгут…
Солдат был ранен в ногу и плечо, и оба ранения были тяжелыми, особенно на ноге.
- Ну вот, теперь хорошо, - сказала медсестра, поправляя вспоротую штанину солдатских галифе. - Приглядите за ними, пожалуйста… Может, пить попросят… а то у меня вон полная машина таких.
- И не беспокойся, молодица, - заверила Даниловна, - все будет в аккуратности.
Она проводила нежданную гостью до порога, наблюдая, как та сначала заглянула в кузов машины, что-то кому-то сказала и лишь после этого, махнув Даниловне на прощанье рукой, хлопнула дверцей кабины. Когда машина, поднимая пыль, скрылась за поворотом, Даниловна вернулась в сени и стала разбирать высохшие пучки корневищ и трав, висевшие у нее по всей стене до самого чердака.
Тут висел коричневый, словно прутья краснотала, корень калгана, голубеющие пучки базилика, корневище девясила, листья и почки обыкновенной березы, маленькие, словно крохотные венчики - пучки кровохлебки, пастушья сумка, мать-и-мачеха, горец, полынь… Из всего этого богатства Даниловна выбирала нужное для нее именно сейчас. Делала она это по-хозяйски не спеша и просто, как делала всегда все по хозяйству. В первую очередь нужны были отвары и настойки, а уж потом она приготовит и мази, и присыпки. Дело это для нее привычное.
Четвертый день Даниловна пользовала постояльцев своими снадобьями. Она по-матерински, часами просиживала у их постелей. Молодой, беленький (как Даниловна про себя называла танкиста) - тот ничего. Пить просит сам, разговаривает. Сказал, что он из-под Арзамаса.
А тот, другой, - сутки лежал с закрытыми глазами, лишь на второй день принял два глотка отвару. Зато к ранам для Даниловны был доступ постоянный. Она через каждые час-полтора меняла примочки, промывала и пересыпала раны.
И вот, может быть, это само по себе, а может, и от ее лечения, но беленький сегодня улыбнулся. Слабо, совсем еще беспомощно улыбнулся, и улыбка эта ее обрадовала.
* * *
Пошли седьмые сутки с того дня, когда машина с красным крестом отъехала от их подворья и скрылась за поворотом. Седьмой день Даниловна неотступно следила за ранеными. Поила их, кормила. Уже и тот, что на кровати, пил молоко, и два раза Даниловна кормила его с ложечки бульоном. А танкист даже пытался вставать, но голова у него шла кругом и он тут же падал на постель. О том, почему все же до сих пор за ранеными не приезжают, Даниловна как-то особенно не задумывалась. Такое время тревожное. Всякое могло случиться. За неделю она привыкла к своим солдатикам, и теперь ей даже и не хотелось, чтобы их забирали, не дав встать на ноги.
А с машиной и в самом деле случилось неладное. По дороге, в открытом поле машину с ранеными обстреляли с воздуха, повредили мотор и ранили шофера. Ни Даниловна, ни Настёнка, которая в тот день ходила за лечебными травами, еще не знали, что в двадцати пяти километрах от них машина была подбита и почти трое суток простояла на месте. Настёнка - та даже видела этих "мессеров", что пролетали над поляной, и наблюдала, как наш ястребок вступил с ними в воздушную схватку.
Хорошо, что на пути санитарка повстречалась с двумя санбатовскими машинами. Пока обрабатывали раненых и налаживали поврежденный мотор, прошли еще сутки С трудом преодолев остальные двенадцать километров, санитарная машина, ведомая раненым шофером, въехала на пустующий двор госпиталя. Оказалось, за это время его эвакуировали в другое место. Последняя машина хозяйственников, правда, не успела еще уехать. Да и с ней заблудились. Вместо одной Давыдовки - в другую покатили. Как нарочно, две Давыдовки в одном районе оказались.
- Ох-хо-хо, - ворчала старая Даниловна, перемывая крынки из-под молока. - Настёнка! Сходи, дочка, по воду. Бачок совсем пустой. Да гусей заодно погляди, а то они больно уж ловко на грядки ходить приладились.
- Приехали! Ой, к нам идут, - прошептала Настёнка. Она так и застыла в сенях с ведрами в руках перед распахнутой дверью.
Не успела Даниловна и платок на голове поправить, как в избу вошла знакомая медсестра, а с нею двое военных. Один совсем еще молодой, другой - постарше, с седыми висками.
- Простите, мамаша, - сказала медсестра, поздоровавшись, - задержались мы, накладка вышла. Как раненые?
Даниловна торопливо открыла дверь в горницу:
- Проходите, вот они, вот…
- Удивительное дело, Виктор Ксенофонтович, - признался старший, осмотрев ногу раненого. - Я полагал, что в подобной ситуации гангрена неизбежна. Удивительно…
- А вы как себя чувствуете? - подошли они к танкисту, который во все глаза смотрел на вошедших и слабо улыбался.
- Порядок, только вот голова кружит, когда поднимаешься и со зрением что-то неладно.
- Осколочное ранение в затылок, - напомнила медсестра.
- Знаю, - недовольно почему-то поморщился старший. Он долго рассматривал рану, поворачивал голову танкиста затылком к окну, наконец, как бы в раздумье, не обращаясь ни к кому конкретно, произнес:
- Признаки гемианопсии - это естественно. Но оболочка повреждена или нет? Вот вопрос. Кажется, нет. Впрочем, разберемся на месте.
Виктор Ксенофонтович, который еще не произнес до этого ни одного слова, сказал:
- Разрешите, Федор Григорьевич, взглянуть на ожог.
- Да, да, батенька, взгляните.
- Весьма, весьма… Но как все это прикажете понимать, - проговорил Виктор Ксенофонтович, рассматривая обнаженную руку танкиста, где на месте ожога лоснился сизовато-розовый налет. Лишь ниже плеча, величиной с пятачок, мокрело коричневое пятно.
Федор Григорьевич, снявший было очки, снова водрузил их на мясистый нос, молча смотрел на танкиста. Подошла поближе и медсестра.
- Мамаша вот, - сказал танкист, - спасибо ей. Она как еще первый раз примочку сделала да присыпала чем-то, а потом листьями обложила - сразу почувствовалось облегчение. - Танкист опять слабо улыбнулся.
- Как ваше имя-отчество, хозяюшка? - спросил Федор Григорьевич. - А то неудобно как-то получается.
- Федосьей Даниловной зовут, батюшко.
Врач слегка улыбнулся. Глаза его, стального холодного цвета, вмиг потеплели, залучились.
- Чем же и как вы лечите?
- А смотря что.
- Ну, ожоги, например?
- Ожоги, батюшко, лучше нет при ожогах коровяка, мать-и-мачехи, калгана, можжевельника, пацин-пальца.
- Любопытно. - Виктор Ксенофонтович даже фуражку снял.
- Сушеный толченый калган да струганый палец - присыпка, а на постном масле - мазь. Примочку еще - ту варить надобно, - рассказывала Даниловна. - А после всего лучше нету свежего листа коровяка, сваренного на молоке для прикладывания.
- А для ран?
- Для ран и другие травы требуются: кровохлебка, лопух, девясил, зверобой, вероника, базилик, ирний корень, горец, медуница…
- И все у вас это имеется?
- А как же, батюшко.
Военные переглянулись.
- Но вы, Федосья Даниловна, у кого-то учились всем этим премудростям, так? Как это у вас все получается?..
- А я с рождения, с детства сноровку такую имею.
Даниловна уловила на лицах военных печать недоумения, поспешила пояснить:
- Мать у меня была умелица в этом. А она от сестры своей матери переняла. Ее-то мать, стало быть моя бабушка, сноровки той не имела. Вот как у меня, к примеру, сейчас: младшая, Настёнка, все навыки на лету схватывает, а старшая, которая в городе живет, - никакого понятия не имеет. От природы все и дается…
- Любопытно. А еще что вы лечите?
- Еще? - удивилась Даниловна. - Еще простуду, золотуху, экзему, желтуху, вены на ногах. Да мало ли что…
- Венозное заболевание ног, например, что тут надо?..
- Перво-наперво - цмин песчаный, собачье мыло, летний прострел, корень лопуха, мать-и-мачеху, аир - все это варить и, как есть, парить ноги.