- Какая же должна быть температура? - опять вступил в разговор Виктор Ксенофонтович.
- Как? - не поняла Даниловна и повернулась к нему.
- Я говорю, как должна быть горяча ванна.
- А-а, - понимающе отозвалась Даниловна, - кто как терпит. Сколько есть терпения, чтоб держать, - так и хорошо будет.
- Ну, спасибо вам, Федосья Даниловна. За все спасибо. Нам пора собираться, - сказал Федор Григорьевич, поднимаясь.
Когда выводили из избы танкиста - он даже слезу пустил:
- Дайте, - говорит, - мамаша, адрес. Я, - говорит, - жив останусь - заеду к вам после войны…
Адрес писала ему Настёнка.
* * *
- Вам, батенька, как терапевту, не бесполезен, надеюсь, этот наглядный урок народной фитотерапии, - заговорил Федор Григорьевич, когда машина выехала на большак. - Насколько я понимаю, Федосья Даниловна весьма точна и изобретательна в подборе компонентов.
- Весьма, - согласился Виктор Ксенофонтович. - Жаль, что я в свое время, да и сейчас - никогда не был сторонником даже гомеопатии.
- И зря.
- Вижу, что зря.
- Помните, какое значение народному лечению растениями придавал Суворов? Посредством наставлений, даже специальных приказов по армии великий полководец утверждал, что нет лучше средства против цинги - травушки-муравушки, щавеля, капусты, хрену, табаку…
- Да, да, - соглашался Виктор Ксенофонтович, утвердительно кивая головой в такт автомобильной качке. Тонкие стекла его серебряных очков матово поблескивали в темноте кузова. - Однако не дождь ли это? - перевел он разговор, потирая высокий лоб. - Капля ударила.
Федор Григорьевич повернулся, заглянул вверх.
- Надвинуло невпроворот: нет худа без добра.
- Как понимать? - не понял Виктор Ксенофонтович.
- Погода нелетная, не обстреляют. А вот что делать, если хлынет ливень и засядем на этих проселках?..
- Проскочим… Я вот что, - вернулся к прерванному разговору Виктор Ксенофонтович, - думаю, следует нам взять кое-что из арсенала Даниловны. Это весьма доброе подспорье при нашем голоде на медикаменты.
- Вот именно, батенька.
- Взять, к примеру, степную траву - пармелию. У нас на Урале казачество испокон веков ее пользовало как быстродействующее кровоостанавливающее средство. Ее так и называют в народе - порезная трава. Я как-то еще в годы студенчества имел с нею дело и убедился в ее целебных свойствах. Как бактерицидное средство при обработке ран - она поистине незаменима. А сколько ее тут произрастает?..
- В том-то и дело, - с укором не то себе, не то собеседнику, не то одновременно и себе и ему, произнес Федор Григорьевич.
Между тем иссиня-темная туча, развернувшись всей своей громадой, полностью закрыла светлеющую полосу горизонта. Стало темно. Ливень шел правой стороной, а тут, где лежал большак, под ее лиловым крылом с рваными, вихрящимися краями - дождевые нити висели неровными синеющими полосами.
Грузовик наматывал на колеса липкие ошметки чернозема, выбрасывая их из-под кузова далеко за собою, и, натужно завывая, двигался и двигался вперед. Наконец он вырвался на песчаный косогор и легко покатил под уклон, навстречу солнцу, пробивающемуся сквозь редеющее оперение иссиня-темного крыла тучи.
* * *
Поначалу Даниловна не могла свыкнуться с мыслью, что ее постояльцев нет больше в горнице. За неделю она так попривыкла к ним, что теперь и не верилось, что они где-то там, далеко. Еще вчера она привычно входила то с молоком, то с чаем; вносила отвар и отмачивала перевязки, промывала раны, смазывала их, присыпала своими присыпками, перевязывала. Вот и сегодня она то и дело заходила в горницу. То ей казалось, что стонет тот, что лежал на кровати, то слышалось, как кашляет и чего-то просит танкист. Входила она, видела пустые постели - и сердце ее почему-то сжималось в груди от какой-то ноющей тупой и щемящей боли. Да и дело не клеилось в руках. Утром сбежало молоко, а суп - пересолила. Как и все эти дни, приготовила полный горшок целебного чая. Лишь когда стала задвигать в печь горшок - опомнилась: зачем столько? Солдатиков нет, а им с Настёнкой и чайничка-кофейничка хватит.
Даниловне по-матерински было жалко солдат. Особенно беленького парнишку-танкиста. Подлечат его - и опять на фронт. А ему-то и годов всего - небось и двадцати еще нет, думала она. Ей так же было жалко и того другого. Она только теперь вспомнила, что не расспросила его, откуда он родом. Даже имени его не узнала. А сам он все больше молчал. Характер, видно, такой. Не то что этот Федор из-под Арзамаса. Тот все рассказал: отец воюет, мать-учительница с сестренкой и братишкой остались… А этот все молчал. Да и как заговоришь, когда боль такая. Да и мысли какие могут быть веселые, если гадать приходится: останется нога целой или отнимут? Чего уж тут хорошего. А парень тоже молодой. На каких-нибудь два-три года, может, и постарше Федора…
"Как-то там мой Андрюшка? Может, так вот же, как эти ребята. А может, и того хуже? Четвертый месяц ни слуху ни духу…" - Даниловна всхлипнула, вспомнив своего средненького, двадцатилетнего сына. И тут сразу же подняла голову Настёнка. Она отложила ножницы с шерстяной вязкой, подошла к матери:
- Это что еще такое? Как мы договорились.
- Все, все, доченька, не буду.
У них уговор такой: не плакать.
- Все, все. - Даниловна вытерла глаза кончиком передника, вышла из горницы.
Настёнка тоже думала в это время о них. Ей представлялся весельчак-танкист выздоровевшим. И ей хотелось, чтобы он скорее выздоровел. Иначе он вряд ли пришлет ей письмо. Нет, из госпиталя он ни за что не станет писать. Это Настёнка чувствовала своим девичьим сердцем. Он обязательно напишет, но напишет непременно с фронта, с фронтовым приветом… Она представила себе, какой тугой треугольник получит от Феди-танкиста, и ей хотелось, чтобы случилось это как можно скорее.
Шло время. Однажды, когда Настёнка была в огороде, а Даниловна перебирала во дворе вынесенную из погреба прошлогоднюю картошку, у их подворья опять остановилась машина и в калитке появился военный. Даниловна сразу узнала в нем того, в очках, которого звали Виктором Ксенофонтовичем.
- Здравствуй, мать… Здравствуйте, Федосья Даниловна, - поправился гость, близоруко щурясь. - Вот… по пути заехал.
- Как там мои солдатики? - осведомилась первым делом Даниловна, поздоровавшись.
- Ничего… Поправляются…
Настёнка, увидев во дворе гостя, тоже подошла.
- Оперировали их, - продолжал рассказ Виктор Ксенофонтович.
- Что так-то, - не разобрала Федосья Даниловна.
- Сделали операцию, - пояснил военный. У танкиста, у того, что в голову ранен, осколок извлекли.
- У Феди, стало быть.
- Да, у Федора Смирнова. А у Равиля Хабибуллина ногу поправили.
- Да он не русский? - изумленно спросила Даниловна.
- Татарин.
- То-то, я гляжу, он все молчит и молчит. - Женщина поднесла край передника к губам, скорбно сложенным на морщинистом лице. - Хоть он и не христианин, а все разно жалко… Что ж я стою, - опомнилась Даниловна, - идемте, я закусить сготовлю. Я мигом.
- Спасибо, спасибо. Я - пообедал. Вот испить бы чего.
- Есть, квасок есть добрый.
В сенях военный задержался.
- Хотел бы я, Федосья Даниловна, познакомиться с вашими травами-кореньями. Можно?..
- Ии, трава-корень. Много ее тут, а вам зачем? - удивилась хозяйка.
Она взяла из угла сеней лестницу-стремянку:
- Идите, батюшко, в горенку, идите, а то пыльно больно. Я внесу. Что надо, то и внесу.
Долго. Почти полдня, до самого вечера пробыла Даниловна с военным в избе. Она то и дело вносила ему свои травы, рассказывала, что и как варить-парить, а он что-то писал и писал в толстую тетрадь. Заглядывал в какую-то книгу и все спрашивал и спрашивал.
Уехал он под самый вечер. И для Даниловны осталось тайной: действительно ли он ехал мимоходом или заезжал специально. Как было загадкой для Настёнки: скоро ли пришлет ей письмо весельчак-танкист Федя Смирнов и что будет потом?..
Встреча без расставания
Он знал, что сейчас ее увидит. Знал - и все равно, не то чтобы растерялся, но был заметно взволнован. С мужчинами поздоровался за руки, а ей поклонился, улыбнулся и сказал: "Здравствуйте".
Она даже не улыбнулась в ответ, только глаза ее, большие и серые, вспыхнули издавна знакомым ему светом, и еле слышно ответила на приветствие. Но об этом он скорее догадался по ее вишневым полным губам.
- Ба-а!.. Да это ты, Сашок?! Вот не ожидал!.. Вот это встреча!.. - гремел стульями вошедший на террасу хозяин дома Василий. - Сколько лет, сколько зим! Давайте в сад! Все - в садок, за хату!
Под разлапистой кроной огромной груши в саду было прохладно и свежо даже в жаркий день.
Хозяева захлопотали: надо было готовить стол.
- Один момент, - извинительно попросил гостей Василий, - всего шестьдесят секунд. - И, кивнув жене, он вместе с ней скрылся на кухне, что стояла тут же в саду.
Василий Мамонтов - школьный товарищ Александра, полнеющий блондин с выгоревшими ресницами и крепкими, в рыжих веснушках, руками, вот уже более десяти лет работавший под Полтавой хирургом, - гостил в родительском доме. Александр узнал об этом в последние дни своего отпуска, который он проводил у стариков в Саватеевке. И вот эта встреча. И какая! Здесь была Она, тоже со своим мужем, капитаном артиллерии, тоже соклассником, Алексеем Ситниковым. Анна!.. Анюта… С ней Александр не виделся семнадцать лет…
Александр досадовал на себя, что, как мальчишка, растерялся. Даже не поздоровался с ней за руку. "Но она же была занята, - мысленно успокаивал он себя, - держала в руках блюдо со сливами".
Александр окинул взглядом беседку, дощатый круглый столик, грядку с поздними астрами, но ее бордового платья сквозь кусты жасмина уже не было видно: "Ушла, наверное, на кухню, помогать".
Гости - молодой человек, назвавшийся при знакомстве Владимиром, худенькая девушка в желтой кофте и Ситников - о чем-то горячо спорили. Поняв, что его приход прервал какой-то серьезный разговор, Александр вышел в сад и медленно зашагал по дорожке. Жесткие ветки разросшихся яблонь поминутно цеплялись за волосы, задевали его лицо, но он не замечал всего этого, он был во власти воспоминаний.
* * *
Шла третья послевоенная весна. Это было семнадцать лет назад, и было им тогда ровно по семнадцать. Да, по семнадцать лет…
Весна и начало лета в тот год были теплыми, дни светлые, ливневые. Стужину тут же вспомнилась песенка тех лет (никогда раньше не вспоминалась ведь), - песенка, ничем не примечательная. Начало ее он теперь не помнил, но были в ней слова, да и сам напев, - которые соответствовали тогдашним дням и настроениям людей:
…В нашей жизни всякое бывает,
Налетают тучи и гроза.
Ветер утихает, тучи уплывают -
И опять синеют небеса…
Тогда было очень много грозовых ливней. Хлеба стояли в полях густые, высокие. Рожь только начинала наливаться. А народ голодал. Неурожай сорок шестого года давал о себе знать. Но что такое голодная весна, когда тебе семнадцать?.. Когда душа поет и предстоящее, кажется, вот оно:
Мое счастье где-то недалечко.
Подойду да постучу в окно…
Как коротки были тогда лунные ночи. Анна, Аня, Аннушка… Кажется, и сейчас Стужин слышит запах ее белесых волос, неповторимый дух влажного еще, свежевыстиранного ситцевого платья. Кажется, это сейчас звенит ее голос и светятся особым, ее светом большие серые глаза, в улыбке вздрагивают ее полные, словно перетянутые ниткой, красивые губы и темнеет родинка на розовой щеке.
Тогда они дали друг другу клятву: что бы ни случилось в жизни с каждым из них - они должны встретиться, должны быть вместе. Поклялись…
Осенью того года они учились в одном и том же городе, на медицинском факультете. Общежития их были рядом. Все было хорошо. Одно только обстоятельство вело их к отчуждению и в конце концов привело к разрыву.
Отец Александра погиб в сорок третьем под Курском. Оставался он с больной матерью один: вот и вся семья. Имел единственный костюм, да и тот перелицованный, с чужого плеча. Отец Анны в начале сорок пятого был в Германии, высылал оттуда посылки. А потом вернулся, стал работать мельником на совхозной мельнице.
Как ни деликатно, как ни осторожно относилась Анна к Александру - он был горд, он не любил, когда она говорила: "Это нам прислали". Он понимал - "Это - ей". Не мог он есть ее бутерброды. Перевелся в областной институт, чтобы учиться и работать одному, без посторонних глаз.
А там - второй курс, а там - армия. Служил на Дальнем Востоке. Как все случилось - теперь трудно сказать, но он думал все время о ней, о ней, о ней… Помнится, из-за чего-то вышла размолвка, и он временно перестал писать. А тут перевели его в другое место. Вскоре и она переехала в другой город - так они на время и потеряли друг друга…
Прошло семнадцать лет. У нее уже два сына. Старший, красивый, рослый блондин, - вылитая мать…
"Как глупо, как все бездарно, - думал он. - Нет, она же была чем-то занята, конечно…" А глаза вспыхнули все тем же светом, как семнадцать лет назад.
Тут Александр стал успокаивать себя: "Ну, что я в самом деле, как мальчишка. Взрослый человек, отец семейства, доктор наук; выпустил книгу… Не всякую докторскую диссертацию издают". Он и сам понимал, что ему повезло. Разработанная им система отладки "клапанов" в резекции при язвенных болезнях желудочного тракта - дело перспективное. Не зря о нем заговорила пресса.
Еще ни Мамонтов, друг Александра по духу и призванию, ни Ситников, школьный товарищ, военврач, ни она, Анна, не знали, что тридцатичетырехлетний Стужин уже профессор одной из ведущих столичных клиник. Александр знал, что сказать об этом ему так или иначе придется (разговор будет), а говорить ему не хотелось и скрывать он не мог. И не хотел. И от этого чувствовал себя неловко.
- Сашок, где ты? - хозяин вышел из-за вишневых зарослей. - Идем-ка, брат, все уж готово, ждем тебя.
Еще издали Александр опять увидел ее бордовое платье, и сердце его забилось учащенно.
Свободное место, куда указал гостеприимный хозяин, находилось на противоположном конце скамейки, где сидела она. Стужин мог ее видеть, лишь выдвинувшись несколько вперед.
- Пилось бы да ілось, та ще хотілось, - произнес по-малороссийски Василий, поднимая рюмку. - Так у нас под Полтавой говорят.
Мамонтов последние двенадцать лет служил на Полтавщине, на родине своей матери, и теперь более чем обычно пересыпал свою речь хохлацкими словами. Носил он расшитую рубаху, читал Ивана Франко, увлекался идеями и сочинениями Сковороды. Словом, играл роль "щирого хохла", и это у него здорово получалось. И матери нравилось.
Вторую рюмку он сопроводил присловьем:
- Рюмочко крестова. Ты вітькіля? З Ростова. А гроши е? Нема. Ось тобі ї тюрьма!..
При этом он закрывал свои карие, навыкате, глаза, запрокидывал голову и выпивал одним глотком.
Стужин бросил взгляд в сторону Анны. Она сидела задумавшись над нетронутой тарелкой.
- У нас негоже так, - заметила хозяйка, жена Василия, смуглая, подвижная полтавчанка с клипсами-розами в маленьких ушах.
После третьего тоста, произнесенного Александром по желанию хозяина за благополучие дома и здоровье присутствующих, - все вдруг разом заговорили, громче застучали ножи о тарелки.
Василий вытянулся через стол к Александру прикурить. Затянувшись несколько раз подряд и стряхивая пепел с сигареты, сказал, подмигивая:
- Что невесел, пан профессор? Все равно расколю тебя на один экземпляр, люблю подарунки.
Стужин оторопел:
- Откуда тебе известно?
- Думаешь, Мамонтов такой нелюдим, что и не был, не выведал у матушки твоей?..
Александр облегченно вздохнул. Он был доволен, что все обошлось без обязательных объяснений, и еще тем, что их разговор никто не слышал, кажется…
- Оксана! - позвал Василий жену. - Бандуру!..
Тут же появилась семиструнная гитара, которую хозяин долго настраивал, особенно чутко прислушивался к гудению басовой струны:
- Песню, полтавчане! Песню!..
Все замолкли, а он, ударив по струнам, запел:
Копав, копав криніченьку
Неділоньку, дві…
Стужин встрепенулся. Он знал эту старинную песню, но много, много лет ему не доводилось слышать ее. Так бывает иногда, когда забываешь о человеке, которого знал когда-то в далекой юности. И вдруг кто-то напомнил о нем, и ты не только вспоминаешь о его существовании, но и живо представляешь его облик, его манеру держаться. Ты будто слышишь его голос, и живо вырисовываются в памяти другие подробности, связанные с именем его.
Александр нисколько не удивился, когда Оксана сильным, высоким голосом подхватила припев:
Ой жаль, жаль
Ни помалу.
Любив дівчіну з малу,
Любив дівчіну з малу,
Любив, тай не взяв…
Его удивило то, что сидевшая рядом девушка в желтой кофте так легко и свободно сопровождала Оксану вторым голосом. Василий и сосед девушки с длинными волосами достаточно полно держали басовую партию, им вторил Ситников.
Анна одна не пела. Стужин смотрел на ее профиль, на ее беловолосую, склоненную голову и мысленно уносился в те далекие годы, в те весенние давние дни юности… Разве тогда не казалось, что ничто не помешает им быть вместе? Разве не достаточно глубоко и страстно любил он Анну?:
Любив, тай не взяв…
"Анна, Анна, сам я виноват, что так все случилось. Гордыня ослепила глаза. Она же, гордость, сбила с пути истинного. Ослепила, увела, а потом уже было поздно… Поздно и теперь. Но мне обязательно надо поговорить с ней, - думал Стужин. - А к чему теперь этот разговор? - шептал ему тайный, внутренний голос. - К чему?"
И раз, и два Александр ловил на себе ее взгляды. И всякий раз он не мог определить - чего больше было в этих серых ее глазах: сожаления и упрека или равнодушия в этой притушенной неяркой улыбке.
Возьмут іі и люди -
Моя нэ будэ…
Песня так же неожиданно оборвалась, как и началась. Василий отложил гитару, встал из-за стола. Подошел Ситников, и они закурили.
- Каково служится? - опросил Ситникова Стужин.
- Наше дело солдатское. - И тут он стал жаловаться, что не смог попасть в академию, а без нее нет роста. До сих пор приходится ходить в капитанах, служить в глубинках. Сейчас, правда, часть стоит в Белоруссии.
- Хватит прибедняться, - перебил Ситникова Василий, - заводи своего "Запорожца", к Александру доскочить надо. Как?..
- Можно, - утвердительно кивнул Стужин.
- А я и не жалуюсь.
- Ждите нас, не горюйте, - бросил хозяин остальным гостям.
- Горю нетерпением получить книгу сию же минуту, - объяснил он желание прокатиться, когда все уселись в автомобиль. - И, ясное дело, с дарственной надписью.
Дома Александр достал из раскрытого чемодана два экземпляра, присел за стол, чтобы их подписать.
В комнату зашла матушка Александра, седая женщина, маленькая, но довольно подвижная: "Может, вам закусить подать?"
- Что вы, мамаша, - поспешил Василий. - Спасибо. Мы у нас в саду ужинаем.