Стужин подписал экземпляр книги Василию, что ему, впрочем, не составило большого труда. Над следующей подписью он задумался. Выходило, что посвящать свой труд он должен и Анне наравне с Ситниковым. Она ведь тоже - школьный товарищ, даже еще ближе, так как учились в одном классе, тогда как Ситников был в смежном десятом "Б". Ему даже пришло в голову надписать ее девичью фамилию, именно девичью.
Какое-то мгновение он думал так. А потом открыл титульный лист и почему-то написал: "Алексею Ситникову, товарищу школьных лет, - автор".
* * *
На другой день, когда солнце было высоко и Стужин уже не спал, но лежал с книгой в руках - вошли Мамонтов и Ситников.
- Пора бы и вставать, лежебока, - тормошил его Василий.
- Что так вырядились? - удивился Александр, увидев Ситникова в резиновых сапогах.
- Готовность номер один.
- Вчера же договаривались насчет рыбалки?
- Какая там рыбалка, ни то ни се, - Александр глянул в верхнюю часть окна. - Теперь вечера надо ждать.
- Давай, давай, не так рыбалка, хоть на природе побудем, поговорим.
Александр выпил чашку горячего кофе и вышел во двор, где его поджидали товарищи.
В низине, сразу же за дачным поселком, в старых карьерах, питаемых вешними водами и безымянным ручейком, водились карпы, караси, сазаны. Друзья выбрали местечко на пологом берегу у большого ивового пня. Внизу, полукругом, мелкой рябью плескалась вода. Стужин удивился: до чего чистая и прозрачная была вода. Все камушки на дне, все водоросли были видны.
- Разве по такой воде что поймаешь?
- Поймаем, - пообещал Василий.
Ситников вошел по колени в воду, далеко забросил лесу на бамбуковом удилище.
Александр сидел на берегу, наблюдал за Василием, который порасставил свои удочки в стороне от Ситникова.
Прошло около получаса, о клеве не было и речи. Василий проверил насадку, подошел к Стужину, раскрыл хозяйственную сумку.
- Не клюет, так мы клюнем, - подмигнул он, доставая походный складной стакан, яблоки и бутылку вина. - Ситников! На сушу! Да сапоги снимай, беги подальше от ревматизма.
- Меня не так просто взять, - заметил Ситников, - я не зря так усердно читаю журнал "Здоровье".
- Пустейший журналишко.
- Это почему же такое мнение о нем?- - спросил Стужин.
- А потому, что кроме популярно изложенных лекций о той или иной болезни, - в нем ровным счетом ничего нет.
- Так уж и нет?
- Я вот врач, - Василий положил свою широкую ладонь на грудь, - но мне претит, когда этот журналишко пытается рядить меня в тогу безгрешности и совершенства. Из номера в номер, буквально в каждой статье варьируется одна и та же, в общем-то верная, мысль о том, чтобы люди не занимались самолечением, что все вопросы лечения решает врач.
- Так что ж тут неверного? - вступился в разговор Ситников, который снял сапоги и сидел в шерстяных носках.
- Неверно то, что утверждать так - значит смотреть на действительность слишком однобоко. Разве у нас нет такого, когда у больного подозревают сердечную недостаточность, а на самом деле у него мигрень. Или ищут у человека гастрит, колиты, чуть ли не язвенную болезнь, а у него - нарушение функции щитовидной железы.
- Хороший врач диагноз поставит верный, - заметил Ситников.
Мамонтов вспыхнул:
- Стало быть, есть хорошие врачи. А раз они есть, то должны быть и плохие. Не логично ли?.. Посредственные, наконец.
- Чего ты хочешь? - спросил Стужин.
- Хочу, чтобы журнал этот поднимал более серьезные проблемы, решал их глубоко и всесторонне. Такие, например, как диагностика. Сколько тут трудностей, сколько вопросов. Нельзя же всерьез возводить фигуру врача в панацею ото всех бед, как лицо абсолютно непогрешимое, тем более возводить эту непогрешимость в абсолют.
Ситников с недоверием посмотрел на Василия.
- А миллионные тиражи - не свидетельствуют ли они о его популярности?..
- Вот именно, - оживился Мамонтов, - свидетельствуют. Только не журнала, а скорее, интереса миллионов к вопросам медицины как таковой. А главное - к своему здоровью.
Стужину не хотелось спорить с Мамонтовым, хотя он далеко не со всеми его доводами был согласен. Он отвечал механически, а сам думал об Анне. Он даже поймал себя на мысли: "Заведи сейчас Василий разговор о вреде курения или о последних нововведениях в школьной программе - что перегружает неокрепший мозг ребенка, - во всех случаях он, Стужин, поддерживал бы разговор. Поддерживал лишь для того, чтобы где-то рядом вилась и не обрывалась ниточка главной мысли - мысли о ней, об Анне".
- Ладно, - примирительно оказал он, - оставим этот разговор, да и рыбалку тоже. Пора по домам.
Проводив товарищей и пообещав быть вечером опять у Мамонтовых, Александр неторопливо зашагал домой. Он думал об Анне: "Надо во что бы то ни стало с ней поговорить. Во что бы то ни стало".
Медленно тянулось послеобеденное время. Стужин с нетерпением ожидал вечера. Мысли о ней не покидали его ни на минуту. Он брал книгу, пытался читать и отвлечься от этих мыслей, но в памяти его опять вставал ее образ. Альбом с семейными фотографиями тем более наводил мысли о далеких годах, о ней. Вот фотография выпускников-десятиклассников, где она во втором ряду, справа, а вот еще одна - они в группе лыжников десятого "А".
"Надо поговорить. А что, собственно, даст этот разговор, - думалось ему, - к чему он?.." Ему, конечно же, хотелось узнать ее отношение к себе. Поскольку он считал, что во всем виноват сам, - сказать ей лишь свои исповедальные слова.
"Как глупо все получилось в первый раз. Но ведь она была чем-то занята", - опять подумалось ему.
Стужин курил сигарету за сигаретой, ходил по комнате взад-вперед, и мысли его словно вращались по какому-то заколдованному кругу.
"Будь что будет", - решил он, отправляясь к Мамонтовым.
Все случилось так неожиданно, что Александр в первые минуты даже стушевался. Не успел он подойти к дому Мамонтовых, как встретился с Анной, которая спешила куда-то с девушкой в желтой кофте.
- Анна, - нерешительно позвал Стужин, переводя взгляд куда-то мимо, в сторону.
- Я сейчас, - сказала она, повернувшись к девушке, ожидавшей ее в нескольких шагах.
- Анна, - Александр назвал ее именно так, как часто называл тогда, раньше. - Я… Мне хотелось бы поговорить, узнать, как ты… как сложилась… В общем - поговорить.
Она почти нисколько не изменилась в лице, лишь тонкая улыбка едва тронула ее четко очерченные губы.
- Что, Сашко, говорить?.. Хорошо, я скажу. Только позже. Знаю, у тебя жизнь сложилась более удачно. Мне хвалиться особенно нечем, но и жаловаться ни на что не могу… Прости, тороплюсь, да и ждут меня…
- Прошу…
- Вечером.
Она снова едва улыбнулась краешками туб, и Стужин не смог разобрать, чего было больше в ее улыбке: сожаления или упрека.
Весь вечер Александр сидел в задумчивости, рассеянно слушал неутомимого Мамонтова, терпеливо выслушивал рассказы Ситникова о своей службе, зачастую невпопад отвечал на вопросы. Он понимал, что так и не сможет поговорить с Анной, ловил несколько раз себя на мысли, что его присутствие здесь ни к чему, что он лишний в этой веселой компании.
Поздно вечером, в двенадцатом часу, когда луна поднялась над самой трубой летней кухни и тени от нее тянулись и терялись в темноте сада, - все засобирались по домам.
- До завтра, - тряс руку Стужину Василий. - Ты ведь через два дня отчаливаешь?
Александр молча кивнул головой.
- Ну, вот, а мы через четыре…
Александр крепко пожал горячую руку Анны. Лицо ее было в тени, и он досадовал, что не удалось рассмотреть его выражения. Вдруг руку словно обожгло. В его ладони оказался плотно сложенный квадратик бумаги. Учащенно забилось сердце. Стужин боялся, что бумажка вдруг выпадет из рук, и сжимал пальцы крепко, до онемения…
Уже дома, оставшись один в комнате, он зажег настольную лампу и бережно развернул записку.
И, о боже!.. Словно удар в лицо, его обожгли им самим написанные строки семнадцать лет назад!.. Это были его слова. Значит, она хранила их в памяти все эти годы?!
Он не то чтобы забыл о них, просто не думал, чтобы они за все эти годы сохранились в ее сердце, что эти слова вернутся к нему через семнадцать лет. А они вернулись, вот они:
"Анна, через год я приеду. Жди.
Твой Александр".
На обороте ее размашистым почерком с наклоном вправо выведены всего три строчки:
"Сашко, милый, я ждала три года. Будь уверенность - ждала бы еще и еще. Но где же те слова и те клятвы, которые переждала любовь моя? Ан.".
Стужин несколько раз подряд перечитал записку. Долго сидел за столом, подперев голову руками: "Сашко…" Она называла его все так же, как в те счастливые далекие годы…
Очнувшись от воспоминаний, словно от глубокого сна, Стужин поднялся из-за стола и стал лихорадочно собирать в чемодан свои вещи, бумаги, книги.
Утром, чуть свет, он отправился к автобусной остановке, пообещав растерявшейся матушке, что навестит ее через две-три недели.
Кирасир
Аким Герасимович Гончар, а по прозвищу дядюшка Кирасир хворал вот уже третью неделю. Двадцать дней отлежал он на русской печи сначала в ознобе, а после в горячке и с тупой болью в пояснице. Сперва он просил подать ему на печь тулуп и валенцы, лежал, завернувшись с головой, а после, когда озноб прошел, разметавшись, лежал в одной рубахе и старых "техасах" внука, которые любил за то, что они напоминали ему посконные штаны.
"Зима пшик, пошла, лето началось", - говорил он, упрашивая Пантелеевну, старуху свою, чтоб та сняла валенцы и забрала тулуп.
Кирасир был хотя и невелик ростом, но широк и сутуловат в плечах, с реденькой с проседью татарской бородкой и слезящимися карими глазами. В свои восемьдесят семь лет он вполне обходился без очков, любил читать численники и четвертую страницу газеты; по-стариковски копался во дворе и огороде, был, как говорят, легок на ногу. Единственное, что сказалось с годами, - его глухота. Разговаривать с ним надо не иначе как кричать на ухо и при этом необходимо помогать разговору жестами - иначе не услышит, не поймет.
Безобидное прозвище - Кирасир - досталось ему в наследство не то от деда, не то от прадеда, когда кто-то из них вернулся с царской службы с таким мудреным званием. Впрочем, многим старухам, не понимающим смысла этого нерусского слова, ничуть не мешало называть старика "керосином".
Кряхтя и отдуваясь, Гончар слез с печи, вошел в просторную высокую горницу и невольно закрыл веки. После полутемного запечья весеннее солнце, ярко бьющее со всех сторон в большие окна, слепило глаза. Он опустился на диван и, чувствуя еще слабость, но не ту, что была еще неделю назад, а иную, в которой угадывались пробуждающие силы, - по привычке прошептал: "Слава те господи. Кажись, миновало… Теперь, считай, выжил - весна…" Он открыл глаза и, к удивлению своему, увидел за окном на старой вишне скворца. Птица сидела у самой скворечни и чистила перья.
- Гляди, Пантелеевна, - позвал он хозяйку, - гляди, скворцы прилетели.
- Да они еще третьеводни заявились.
- Третьеводни?..
Старик отдышался и почувствовал неодолимое желание выйти во двор, глотнуть свежего весеннего воздуха, проведать корову, двухгодовалого борова Борьку, курей…
На возражение старухи, что, мол, еще слаб, - Кирасир, слезший с печи, повел так, как всегда вел себя, возвращаясь с дальнего извоза или с пашни, - повелительно:
- Молчать… И подать мне валенцы те, что с калошами, малахай и козью кацавейку.
- Тьфу тебе, нечистый, - сказала Пантелеевна. Однако валенцы, кацавейку и малахай отыскала и подала.
- Узвару налей, - повелел Кирасир.
Хозяйка исполнила и это его желание.
Он не спеша выпил кружку душистого крутого взвара и, почувствовав, что подкрепился, вышел в сени. Ступил на крыльцо и остановился, держась за притолоку, - закрутило в голове от хлынувшего на него солнца и весеннего молодого воздуха. Справившись с минутной слабостью, он спустился с порога и неторопко зашагал мимо погреба и курятника к сараю, что стоял в конце двора. Снег сошел, только у глухой стены соседского хлева лежала полоска почерневшего льда, на которую солнце не попадало. Дорожка от крыльца до конца двора и место у дровосеки еще не совсем подсохли, и от них, разогретых солнцем, пахло прелью весенней сырости. Дверь хлева была раскрыта, и корова, греясь, стояла в проеме перед массивным деревянным засовом, который преграждал ей путь. Завидев хозяина, она тихо промычала, а когда старик протянул руку, чтобы почесать ее за ухом, с шумом и свистом выдохнула воздух и успела лизнуть его руку шершавым, как напильник, языком.
- Зорька, Зорянка, - участливо проговорил Кирасир, теребя ее по шее, - вот и перезимовали мы с тобой…
Тут увидел он под ногами Зорьки алюминиевую проволоку, свернутую в жгут и втоптанную ею в грязь. Хозяин наклонился, поднял находку, вытер ее полой кацавейки и повесил на гвоздь под козырек крыши: "Пригодится. Случись надобность - искать будешь не найдешь".
Потом он открыл соседнюю дверь и зашел к борову. Тот лежал, а заслышав стук - вскочил, захрюкал, закружил по загородке, поднимая свое зеркальце и не мигая маленькими заплывшими жиром глазками.
У борова, как и у коровы, тоже было убрано, постелена свежая солома, и это с удовлетворением отметил хозяин. Но слабость давала о себе знать, кружилась голова, и он засеменил к крыльцу.
Вернувшись в дом, сбросил кацавейку, снял малахай и сел как есть на диван.
- Нагулялся никак? - удивилась Пантелеевна.
- О-о, теплынь-то, теплынь какая…
- Ложись, отдохни, - крикнула она ему в самое ухо.
- Тут… Посижу…
Закрыв глаза, Кирасир увидел старую еще отцовскую избу и горницу, которая была вдвое меньше нынешней, вспомнил, как в такую же вот пору открывали ее после зимних холодов. Нынче в зиму горницу не заколачивают. Сын привозит на тракторе дров и угля - топи себе до самой весны. А раньше, бывало, экономили. Ютились на кухне.
Больше всего любил дядюшка Кирасир время, когда наступал момент открывать горницу. Чаще всего делалось это перед пасхой. Тогда он брал топор, клещи, вытаскивал из притолоки гвозди, выбивал клинья из пазов, распахивал дверь так, что летела на пол из щелей замазка. В полупустой комнате оживало эхо. Солнце яростно светило в окна. Пахло сыростью, застойным воздухом, и еще несло неповторимым запахом желтой глины, которую замешивала Пантелеевна, чтобы обновить лежанку. Глина та была особая, ее привозили с дальних полей, из-под Гаврильского степного хутора. Сам Гончар не однажды заворачивал свою повозку в те места, чтобы подкопать липкой, как клей, ярко-оранжевой глины, что водилась только там и нигде больше.
А после начиналось переселение. Вносились столы и скамьи, навешивались тюлевые занавеси на окна, а на образа - льняные полотенца, убирались в подзоры и пуховые подушки кровати… Но все это было потом, когда горница была вымыта и проветрена. А до этого следовало стены ее вымыть горячей водой с золой. Кирпичом и ножом скоблились потемневшие за зиму ее рубленые стены.
Кирасир очнулся от воспоминаний, открыл глаза. По-прежнему ярко светило солнце, яростно чирикали за окном воробьи. Он поднялся и сорвал листок календаря. Была среда. Восход солнца - шесть часов, а заход - девятнадцать часов девять минут. Долгота дня - тринадцать часов девять минут. Под чертой отмечалось полнолуние. Все эти цифры он мысленно перевел на двенадцатичасовое исчисление, изучил время восхода и захода луны, перевернул листок и стал читать, вытянув перед собой руку:
- "С раннего вечера на западе сначала в созвездии Овена, а затем Тельца, ярко блестит Венера". Слышь, Пантелеевна, Венера. "Левее, высоко в юго-западной части неба, в созвездии Близнецов виден Сатурн". Ишь ты, в созвездии Близнецов. "Во второй половине ночи, - продолжал он читать, - на юго-востоке в созвездии Водолея виден красноватый Марс…" Да-а, мудрено. Сколько планет всяких, и каждая свою оринтацию и свое наименование имеет, - вслух рассуждал он.
Потом он достал пачку газет, лежавших на радиоприемнике, и стал их просматривать. Газет за три недели накопилось много, целая пачка. Большие газеты он складывал отдельно, потому что смотрел самое интересное, что было опубликовано на четвертой странице. Районная же газета удостаивалась со стороны Кирасира особого внимания. Просматривал он ее всю от начала до конца. Да и как иначе, когда в ней говорилось конкретно обо всем, что происходит в своем районе, не где-нибудь. У себя в районе он знал любое село, каждый хутор.
Однажды, несколько лет тому назад, прочитал дядюшка Кирасир в районке, что в соседнем селе Ливенка один колхозник выиграл по лотерейному билету автомобиль "Москвич". Толки на этот счет ходили тогда самые противоречивые. Одни говорили, что это неправда, "брехня", другие утверждали обратное. Кирасир верил газете, но еще больше утвердился в ее правоте, когда встретил того самого обладателя счастливого билета на базаре в Петровске, которого он хорошо знал, и тот подтвердил самолично, что выиграл машину. Более того, он подвез дядюшку Кирасира к дому на этой самой машине.
Особое же, ревностное отношение у дядюшки Кирасира было к сводкам соревнования, которые публиковала районная газета в дни посевной и уборочной страды. Тут, ежели он видел свою "Зарю коммунизма" в числе отстающих, а не первых, - разражался бурей. Происходило это примерно так.
Кирасир в ярости бросал газету на пол, воздевал руки вверх и, потрясая ими, восклицал: "Как же это так?.. Гаврильские вышли вперед наших. Гаврильцы-поросятники, которые спокон веку чай вприглядку, а не с сахаром пили, - впереди! Да им то, им что из полону да поселившимся по Дону греблю только дырявыми штанами гатить, а они на пахоте первые".
Пантелеевна в такие минуты старалась ускользнуть из комнаты, и горе тому, кто попадал под горячую руку Кирасира: "Как это понимать, что Гаврильские победили наших? - требовал он объяснения у растерявшегося посетителя или у прохожего, кому доводилось в эти минуты идти мимо кирасировского двора. - Да они, гаврильцы, сроду ни пахать, ни сеять не умели, только и знали, что раков в плесах ловить, да рыбой промышлять. Я-то знаю…" И поехал и понес…