Егор надеялся увидеть приметный двор с домом на кирпичном фундаменте, но автобус быстро мчался - и трудно было узнать то место. Да и дома были почти все новые, одинаково большими, и проулка вроде уже не было, - наверное, застроили, или проглядел. Терпение Егора лопнуло, когда при въезде из сельца он не нашел хату своего приятеля Мазова. Дома все мелькали и мелькали, а на самом краю Двориков протянулось длинное здание фермы.
- И куда его черт несет, - тут Егор отпустил такое словцо в адрес водителя, что сидевший впереди широколицый парень повернулся - спросил:
- Че сердишься, батя?
- Это он от жары, - пояснил полный мужчина в соломенной шляпе и расстегнутой рубахе на волосатой груди.
Егор отвернулся от окна.
- Вот чудак, - с досадой проговорил Степан.
Следующим по пути - большое село Солонцы. От Двориков оно находилось километрах в семи-восьми. За окнами замелькали поля. Впереди кто-то заговорил о переезде. Высокий звонкий голос утверждал, что переезд может быть закрытым и придется долго ждать. Другой - густой, с хрипотцой голос возражал: рабочий поезд проходит пока только два раза в сутки, утром и вечером. Ждать не придется.
Речь шла о железной дороге, выстроенной два года назад, которая пересекала большак у Солонцов и вела к гранитному карьеру. Егор и Степан много слышали о ее строительстве, не однажды читали об этом в районной газете, а теперь предстояло ее увидеть собственными глазами. Дело-то нешуточное. Для глухого степного места, ближайшая железнодорожная станция которого была Буриловка, находящегося в сорока километрах, своя ветка - дело действительно нешуточное.
Переезд оказался открытым, и автобус, не сбавляя скорости, лихо пронесся мимо полосатого шлагбаума, так что ни Степан, ни тем более Егор, сидевший дальше от окна, не успели как следует разглядеть дорогу. Так же быстро проплыла назад и скоро скрылась из виду станционная платформа с каменным решетчатым павильоном и высокими фонарями по бокам.
Теперь уж и Степан начинал нервничать. Получалось, что так они ничего и не увидят. А вернутся - обязательно будут расспросы: что там да как?..
Вот проехали магазин "Детский мир" в Елисеевке, о котором столько было разговоров в последнее время. И как на грех, остановка оказалась гораздо дальше центра, почти на краю села, когда магазин давно уж скрылся из виду. Проехали еще одно село, и еще…
Впереди оставалось последнее перед Мелогорьем - Покровское. Славилось оно хорошими садами и громадным прудом, который начинался у самой дороги и блестел на солнце голубо-зелеными отсветами далеко в поле.
Но еще большей славой издавна пользовались Покровские мастера-гончары. Хотя гончарное производство здесь давно перевелось - редко в каком доме этих мест не найдешь изделий покровских мастеров. Кувшины и горшки, чашки и миски, бокалы и плошки - все это отличалось не только большой практичностью, легкостью и прочностью, но и своеобразностью форм, тонким рисунком орнамента. Кувшин покровского мастера никогда не спутаешь с другим. Он обязательно будет отличаться и по виду, и даже по звону. Ударит мастер палочкой по кувшину, и он "поет", звенит.
Ныне в Покровском - новый керамический завод, а рабочие на нем - потомки знаменитых здешних мастеров, внуки и правнуки тех, кто прославил свое село трудолюбием и умением в искусной тонкой работе.
Покровское тоже расстроилось. Степан с трудом узнал его, и то больше по знакомому с детства пруду, который, казалось, ничуть не изменился.
- Вот он, завод, - показал рукой сидящий впереди парень с широким лицом, обращаясь к соседу.
Степан увидел справа корпуса цехов, высокую трубу котельной. Быстро мелькали домики рабочей слободы, с молодыми палисадниками перед окнами, с телевизионными антеннами на крышах. Егор, до сих пор сидевший с опущенной головой, тоже поднял глаза и недовольно посмотрел в окно.
По приезде в Мелогорье друзья наши не то чтобы заблудились, а пошли сперва не туда, куда им надо было идти. В старом здании райисполкома теперь размещался военкомат, а все учреждения, в том числе и артель, переехали в новый микрорайон, на соседнюю улицу.
- С каждым часом не легче, - заметил Степан.
На что Егор даже не ответил, так был зол. Настроение его улучшилось, когда они без особых хлопот и, к своему удивлению, довольно скоро получили нужные справки, а когда, присев во дворе на скамейке, - перекусили припасами из сумки Пронина, предварительно промочив горло домашним вином, что оказалось в четвертинке, закрытой кукурузным обломком, - стало вовсе хорошо.
- Да-а, - мечтательно произнес Степан, - солнышко только перевалило, а мы с делом справились. Маленько передохнем, сядем на автобус, а через час - дома…
- Лошадок бы пару да легкий возок с сенцом, - перебил друга Егор, - так ближе б к вечеру, когда жара спала, и ехать бы. Хорошо!.. Лошадки идут забористо, а ты полеживай себе на боку да наблюдай. - Он сорвал былинку, пожевал. - Тихо и светло. Дорога знакомая… сеном пахнет…
- Однако пора, - заметил Степан, - в магазин надо ведь.
- Надо, - согласился Егор.
Они поднялись и направились к центру. Удача и на этот раз им сопутствовала. Купить удалось не только то, что было заказано женами, но и то, что просили соседи.
- Вот теперь геройское дело, - вертел в руках наполненную авоську Степан, поглядывая на Егора. - Теперь порядок…
- Идем пешком, - предложил Егор, когда они подошли к автобусной остановке.
- Как пешком? - оторопел Степан. Он даже отступил на два шага от своего товарища, будто впервые разглядывал его с ног до головы.
- А так. Солнце высоко. В Двориках передохнем, а там по холодку дальше.
- Сейчас автобус будет, - напомнил Степан.
- Жди его, да не в том дело. Проскочит он - ничего опять не увидишь. А я хочу разглядеть и завод, и железную дорогу, и все, все.
- Вот чудак, - растерялся Степан. Но тут он заметил, как у Егора дергается левый глаз. Он знал, что когда у Пронина дергается глаз, - ничем его не убедишь, настоит на своем.
- Как хочешь, дело хозяйское, - сказал Егор, и, не дожидаясь, зашагал по тропинке вдоль большака.
Первые минуты Степан не знал, что делать. Потом ом решил догонять Егора. "Сорок километров - пешком!" - мелькнуло в голове. Как быть? И он стал ждать. А тут как раз подошел автобус. Пассажиров было немного, и Ганин занял место у окна нарочно справа. Пока ждали кондуктора, потом - водителя, прошло полчаса. "Может, раздумает, вернется?" Степан не спускал глаз с передней двери, оглядывался назад. Наконец они закрылись, и машина тронулась.
"Что же я делаю, - подумал Степан, - друга оставил". "Не ты же ведь оставил его, а он тебя", - твердил ему внутренний голос.
А тут еще, как на грех, тот парень широколицый, что вместе в Мелогорье ехали, - опять в автобусе оказался: "Как же так, как же это ты друга-то бросил?" - спрашивает, а сам своими глазами навыкате будто насквозь пронзает и улыбается ехидно как-то.
И в самом деле, как же это так случилось. Никогда ведь не бывало так, чтобы порознь. А вдруг что случится с Егором? Разве на фронте так поступал? Нет. Пуще зеницы ока берег он фронтовую дружбу… Жизнью рисковал, чтобы спасти боевого товарища. А тут-то, вот тебе на…
Сухим комом подступило к горлу чувство вины перед товарищем. Даже дурно как-то стало, вроде бы подташнивает. Потянулся Степан к кабине водителя, постучал в стекло: "Останови, мол".
Шофер повернул голову, смотрит - на человеке лица нет. Наверное, плохо пассажиру. Остановил.
Вышел тот и машет рукой: "Трогай, мол, а я пешком. Тут не так далеко…"
Заругался беззлобно человек за рулем. "Вот еще какие чудаки ездют", - подумал про себя. Все, кто сидел в первых рядах, головы повернули в сторону Степана. А широкое лицо того парня, прильнувшего к стеклу так, что нос сплющился даже, кажется, еще шире стало.
Шагает Степан по обочине - впереди идет вроде бы кто-то. "Не Егор ли?" - думает. На повороте за мостом догоняет. Смотрит: не он, старик какой-то ковыляет.
- Здравствуй, отец!
- Здорово, коль не шутишь.
- А чего ж шутить. Товарища вот догоняю. Не видел случаем? В синих брюках… С сумкой…
- Садился какой-то с сумкой. Как мужик выехал на большак с лошадью, так он и подсел к нему на бричку, - пояснил старик, - в аккурат перед вот этим мостом. - Он показал рукой назад.
Ровно семь километром шагал Степан, пока не дошел до Покровского. Возле базарной площади, среди грузовиков и "газиков" увидел он бричку с бочкой. Серая лошадь стояла, привязанная вожжами за штакетник. "Пиво пьют", - догадался Степан и вошел в дощатое строение, в котором полным-полно народу.
Егор сидел в дальнем углу и угощал своего возницу пивом.
Шло время. Тень отчуждения, пролегшая между Прониным и Ганиным, пропала. Растаяло, словно мартовский снег на солнце, и чувство взаимной обиды. Они, как и прежде, бывали вместе. О той злополучной поездке Степан старался не вспоминать. Не вспоминал о ней и Егор. Однако о подробностях их путешествия в селе кое-что знали. Поговаривали, что Егор со Степаном прошли только до Покровского, а дальше дважды садились и дважды вставали с автобуса - рассматривали новую дорогу, останавливались в Двориках.
Кто его знает, так это было или нет? Для Степана еще большей загадкой было: из-за чего все это началось? Он не мог во всем этом разобраться, много думал. Помог случай.
Однажды в Пешино приехал лектор. Это был старый партийный работник, много лет проработавший в бывшем Сомовском райкоме. Многих пешинцев он знал. Хорошо знали и его. Говорил он об итогах и задачах пятилетки. И говорил интересно, потому что умел связать, сопоставить успехи по стране с успехами по району, в селе.
"Между прочим, - сказал он, - мы не всегда замечаем все то новое, что входит в нашу жизнь. Вернее, мы принимаем многое как должное, не задумываясь глубоко над тем, какими усилиями народа и партии все это делается.
А вот недавно мне рассказали - он нарочно назвал дальнее село - как два человека шли несколько километров пешком, чтобы рассмотреть получше новостройки в местах, где им не приходилось давно бывать. Из-за этого они обиделись друг на друга, чуть ли не поругались. Правда, вскоре они помирились и остались такими же друзьями, как и были. Но факт остается фактом: было такое".
Многие в зале повернули головы в ту сторону, где сидели Ганин и Пронин. А те сидели и улыбались.
Артисты
Когда-то он был сапожником первой руки. Иван Матвеевич Чеботарь! Кто не знал этого имени во всей округе? И фамилия что надо! В самый раз соответствует ему… Чеботарь!.. Он всегда серьезен, даже несколько суров, что как-то не вяжется с его профессией. Да и вид его ничем не выдает сапожных дел мастера.
Иван Матвеевич лыс, носит почти белые шевченковские усы, а лохматые брови его имеют ту особенность, что они вовсе серые. Седые белоснежные волосы вперемежку с черными. Нависшие над впадинами глубоко запавших глаз, они придают облику Чеботаря черты какой-то нелюдимости и напоминают поразительное сходство его со шмелем. Так и кажется, что он вот-вот зашевелит своими усами и бровями и зажужжит на низкой протяжной ноте. Если бы он был повыше ростом да пошире в плечах - любой куренной атаман Сечи мог бы гордиться таким запорожцем.
К нему приходили не только из Нижних гумен, Нелидова, Яружного и других окрестных сел - из дальних выселок, что за Роговым да Кампличным кордонами, - оттуда наезжали. А то однажды из большого села Новомосковское, что под самым Воронежем, человек заявился: "Я, говорит, при хоре состою, у Казьмина под началом, вместе с Захаровым хороводы хороводим… Без меня, говорит, хоровод не хоровод, особливо "Из-за лесику, лесу темного", или "Чтой-то звон…" - тут уж без меня что свадьба без гармони. Ты мне сшей, говорит, сапоги юхтовые. Да чтоб, говорит, подошва была спиртовой и тонкой. И со скрипом, да не так, как сейчас делают: идет человек по селу на одном конце улицы, а скрип на другом слышно. Мне, говорит, так, чтоб внятно было и не сильно громко".
И тут он губами так вроде бы незаметно чуть-чуть шевельнул, и услышал Иван Матвеевич: ну, натурально ремни скрипнули.
- Ты че, парень? - удивился Чеботарь.
- А то, - отвечает гость, - артист я.
Иван Матвеевич улыбнулся даже, да так, что брови взметнулись высоко на лоб, обнажив голубые колодцы глаз:
- И видно, что артист!..
Чеботарь достал с верстака две полоски юфтовые, потянулся рукой, где стояла его сапожная премудрость: скипидар, канифоль, смола, воск… Взял что-то на палец, потер (смазал чем-то) и - скрип!.. Такой же точно скрип вышел.
Тут уж в свою очередь гость удивился. Опять губами шевельнул: "Скрип-скрип, скрип-скрип"…
- Да ты, отец, тоже артист, выходит. Унисон у нас с тобою получается.
- Унисон не унисон, а в лад настроил, - сухо ответил хозяин.
Сшил Иван Матвеевич сапоги. Понравились они тому. Два года спустя заходил, благодарил. Наши, говорит, из хора Пятницкого песни тут у вас старинные записывают, и я при них, сопровождаю, так как места здешние хорошо знаю…
Но все это было давным-давно.
Ныне его сапожная профессия, как и другие ремесла кустарей, потеряла свое былое значение. И работает он теперь на колхозном дворе кладовщиком. А его инструмент покоится частью в темном чуланчике, а частью в других местах. В застрехе сарая до сих пор торчат и старые рашпили, и сапожная лапка, гвоздодер, все это убрано рачительным хозяином на всякий случай…
"Возьми ты, к примеру, наше, сапожное дело, - любил он начинать такими словами очередной эпизод из своей жизни. - Попадаю я в конце германской войны на позиции, в армию, значит. Первым делом спрашивают: специальность? Сапожник, отвечаю. И зачислили меня к старшине, при обозе. М-да-а…
На дворе то дождь, то грязь, наш брат солдат меси ее. А я себе как-никак, в сухе и тепле, знай ковыряю-шью. Смотришь, ротному надо головки пришить. Своему же брату солдату услугу окажешь. Там на водку, там табачку - всегда на виду, и все тебя уважают.
А и случился грех - попала наша часть в окружение. В плену, значит, оказались мы. Так и там я опять же у дела. Определили нас вдвоем с товарищем к австрийцу-хозяину. Деревня у него не деревня, не разберешь-поймешь. Хозяйство хорошее. Я и объясняю ему, что, мол, сапожники мы. А товарищ он городской, фабричный, кому его профессия тут требуется. Я говорю ему: молчи, скажи, что и ты сапожник.
Повел нас хозяин в амбар, показал на груду разной обуви. И чего там только не было: сапоги и ботинки, туфли и сандалии, боты и гусары… И два пальца тычет, на свой двор с конюшней показывает. Не понял я, что он хотел сказать, но догадался: дескать, две недели на починку, а потом на конюшне, во дворе работать будете.
И стали мы работать. Я, конечно, шью, а ему что полегче даю, так у нас и пошло дело. Приходит однажды хозяин, рыжий такой, очки серебряные надел, посмотрел нашу работу. Понравилось, видно: "Гут, говорит, зер гут", - и зубы желтые кажет, вражина австрицкая. Нравится, значит, ему наша работа.
А когда в доверие вошли, так и бежать легче было. Опять же скажу: деревенского сапожника никогда не сравнить с фабричным, городским. Там он, скажем, на фабрике, закройщик есть закройщик. Другой тебе набойки знай бьет, а дай ему затянуть головки или же верха прошить и - встал… М-да-а…"
Он ревностно относился к своему делу, профессии сапожника, как относятся к делу все настоящие мастеровые люди, знающие себе цену.
Мастера во всей округе знали друг друга. Между ними не существовало открытого соперничества, но к любому проявлению небрежности или нарушению сроков заказа со стороны кого бы то ни было - все относились ревностно. Особенно блюлось и опекалось мастерство, добротность и качество работы. Одно время завелся некий Яшка Шмулек, который пытался всучить вместо яловой - свиную кожу, в подбивку ставил прелый материал, а то и до того дошел, что стельку стал картонную ставить.
"Недобрым делом занимаетесь", - попрекнули как-то на базаре Ивана Матвеевича. "Каким делом?" - переспросил Чеботарь "Недобрым!" - твердо повторил мужичок в старом офицерском кителе, видимо с чужого плеча, которого Иван Матвеевич знал в лицо, а чей он и откуда - припомнить никак не мог.
"Толком говори, - рассердился Чеботарь, - кого имеешь в виду?" - "Яшка Шмулек опять озорует, бумагу ставит вместо кожи…"
Кровь бросилась в лицо Ивану Матвеевичу, и он стремительно зашагал, протискиваясь через толпу толкучки, мимо фруктовых, овощных да мясных рядов, прямо к выгону, где стоял магазин, а рядом пивной ларек. Там всегда были люди, особенно свой брат сапожник.
"Сливы, сливы, хорошие сливы!.." - неслось справа. "Дули медовые! Дули! Дули!.."; "Кто забыл взять укропу с петрушечкой?!"; "Телятина! Свежая телятина! Кому телятины!" - раздавалось слева.
А Чеботарь торопливо шел между рядами, вдыхая всей грудью запахи яблок и слив, укропа и чеснока, любуясь мимоходом светлыми, прозрачно-желтыми ядрами груш, кроваво-красными помидорами, молодой зеленью укропа и лука.
- А-а! Иван Матвеевич! - радостно приветствовали его голоса собравшихся в тени акаций друзей. Тут были и Петр Рябоконь, и Гавриил Дымов, и братья Степан да Никанор Свиридовы, Тимошка Грачев, Семен Гвоздиков, еще и еще - человек с десяток собралось.
- Што, брат, хмуришься? - полюбопытствовал Тимошка Грачев, наливая Ивану Матвеевичу стакан водки.
- Где тут Шмулек этот?..
- Верно, - подхватил Семен Гвоздиков. - Мне тоже тычут пальцем везде.
- Проучить такого надо.
- Надо!
- Верно! - раздались голоса.
Вскоре Петька Рябоконь, вызвавшийся препроводить Шмулька привел Яшку в компанию.
Первым делом ему дали выпить.
- Я рад… тут с вами вместе. Я сбегаю - возьму сейчас водочки. Я уже возьму…
Яшке налили второй стаканчик.
- Хватит, - оборвал его Гавриил Дымов, перехватив руку Яшки, которую он было поднес со стаканом к губам.
Ударом кулака он сбил Яшку наземь, Никанор Свиридов, у которого всегда при себе имелось шило - несколько раз кольнул им Яшку в заднее место, повторяя:
- Не шкоди, мокрогубая образина, не шкоди!
- Ой-ей, - орал Яшка, - не буду! Больше не буду!..
…Однажды, еще в тридцатые годы, произошла с Чеботарем история, которую многие хорошо знают, помнят и, при случае, не прочь пошутить на этот счет. А случилось вот что.
В середине лета (бывает такая не очень горячая пора между посевной и жатвой), в один из таких дней с самого обеда мальчишки словно угорелые бегали по улицам с криком: "Кино! Привезли кино! Кино! Кино!.." С этой вестью они носились как воробьи над пустырем до тех пор, пока наконец раскаленное солнце не скрылось за крышей колхозного правления.
Вечерело. Вот проехали с прополки подсолнухов девчата, возвращались бывшие на сенокосе мужики и парни, даже колхозное стадо вернулось, казалось, несколько раньше обычного, видимо, пастухи тоже знали, что "привезли кино". Собирался с женой и Иван Матвеевич Чеботарь. Окончив работу, он убрал верстак, умылся, надел новую рубаху с отложным воротником и, глядясь в осколок дырявого зеркальца, подстриг краешки прокуренных усов.
- Ну, хорош, хорош, - похвалила Ивана Матвеевича жена, - идем, а то и места себе не подыщем.