Показывали кино в то время очень просто Прямо на пустыре, за глухой стеной здания правления колхоза, киномеханик вместе с шофером установили киноаппарат. Хотели было повесить полотно, но стена оказалась свежевыбеленной и ровной, поэтому надобность в нем отпадала. Прямо на стену навели светящийся четырехугольник экрана. Все шло поначалу хорошо. Но на четвертом действии то и дело начала рваться лента.
Киномеханик, молодой и, видимо, еще неопытный парень, со взлохмаченным чубом, долго возился, хлопая какими-то крышками. Отшучивался от близсидящих зрителей. А Ивану Матвеевичу хотелось одного: подойти и посоветовать этому беспечному малому: "Научись работать, сынок, а уж потом берись за дело". Не мог он терпеть, когда к работе относились спустя рукава.
"Молокососы, черт вас возьми, - ворчал он, - накрутят свои чубы и чуфыкают словно косачи на току". - "Да садись ты", - шептала с опаской жена.
В это время аппарат защелкал, свет погас и снова появился светлый квадрат экрана. Но вскоре опять остановка, и на этот раз, видимо, надолго. Иван Матвеевич чертыхался, кусал свой подстриженный ус, а когда мальчишки, будто сговорившись, заорали: "Сапожник!" - побледнел и встал. Он шел на выход и не видел ни людей, ни жены.
"Сапожник!!!" - кричали на разные голоса. И он слышал, он, казалось, видел это слово. Как будто экран, а на нем крупными буквами: "САПОЖНИК".
С тех пор, хотя давно уже построено в колхозе новое, большое здание Дома культуры, он ни разу не ходил в кино.
В Елань за песнями
О приехавшем к Прасковье постояльце, который вот уже второй год подряд у ней останавливается на месяц-полтора, - в селе знали в тот же день.
- Смотри, Марья, - говорила соседка Прасковьи, живущая сбоку, своей подруге, живущей напротив, - опять этот рыжий дьявол заявился. С бородой нынче и в штанах, шитых белыми нитками.
- Неужто?..
- Привез тушенки, конфет и селедки, целых две агромадных банки… Полный чемодан. А другой чемодан с книжками да бумагами какими-то…
Между тем студент Московского университета Анатолий Прасолов (этот рыжий дьявол) - неторопливо расхаживал по горнице и расспрашивал хозяйку о житье-бытье…
- Какие наши дела, - отвечала Прасковья, - наше дело нынче пенсионерское. Есть сила да охота - пойдем помогнем. А нет, так и так добро.
- С огородом-то справляешься, мать?
Губы Прасковьи некрасиво скривились, на глазах выступили слезы:
- Так и слышится голос Андрюшки. Бывало, вместе приезжали… Он тоже так меня называл - мать…
- Ну, ну, успокойтесь… Племянницы-то пишут, - перевел разговор Прасолов на другое.
- Пишут. Намедни посылку получила. Старшая прислала, должно, приедет скоро.
- Вот и хорошо, а я вот песни хочу послушать тут, в ваших краях.
Хозяйка уголком передника коснулась глаз, как-то по-новому взглянула на собеседника.
- Песельников у нас много. Село голосистое. Выйдешь, бывало, во двор, там поют, и там, и там. И у соседнего двора - припевки под гармонь…
- И частушки поют?
- Поют и частушки. - Прасковья усмехнулась. - Совсем недавно Евсеича так протянули через частушку эту самую, что с тех пор его и зовут не иначе как Черчилем.
- Это какого Евсеича?
- Да бригадира нашего.
- А почему именно Черчилем?
- Комсомолия, вишь ли, поход на колорадского жука объявила. Вышли на субботник. А он, бригадир, не сумел организовать свою бригаду. Второго-то фронту, выходит, и не получилось. За это и прозвали. Черчиль да Черчиль - так и пристало.
Студент сощурил в улыбке глаза, отрешенно закачал головой.
- Что ж я, - Прасковья вдруг засуетилась около печи и, виновато окинув гостя взглядом, заговорила: - Ты уж, Толя, прости меня… Ты тут сам…
- Ничего, Прасковья Карповна, - подбодрил ее студент.
- Вызвалась я с бабами просо сушить - веять. Пойду я, а то и напарнице моей несподручно.
- Что вы, что вы, конечно идите.
- Пятый день уж веем. По два-три рубля зарабатываем, - призналась она, - а еще в обед и вечером по карману проса приносим. Курей кормить…
Студент повторил:
- Идите, идите…
- Тут вот молоко, - показала она на стол, - а вон пироги. Чайку захочется - плитка вот и чайник…
* * *
Когда хозяйка вышла, студент долго еще ходил взад-вперед по горнице, скрестив на груди руки, задумавшись. Потом он вышел во двор, накинул на дверную петлю крючок и зашагал вдоль частокола на огород. Узенькая стежка, заросшая лебедой и подорожником, вела через картофельный участок, мимо кукурузных и подсолнечных зарослей, вниз. На самом низу лоснились на солнце кочаны капусты, в разные стороны тянулись огуречные побеги. Пахло редькой и разогревшейся на солнце ботвой помидоров.
Прасолов опустился на высокий гребень межи, прямо на траву: задумался. Вспомнил он прошлый свой приезд в Елань. Первый раз приехал он сюда с другом, сокурсником Андреем Рыбниковым, племянником Прасковьи Карповны. Им обоим было все равно куда ехать. У Анатолия родителей не было. Вырос он в детдоме. Жить приходилось и в Ростове, и в Харькове, и в Москве. Андрей тоже не имел родителей. Отец погиб в сорок третьем, мать умерла после войны, в тяжелом сорок шестом. На родине оставалась одна-единственная тетка Прасковья. К ней-то Андрей и пригласил Анатолия первый раз в позапрошлом году.
Прасолов вспомнил, как во время сдачи зачетов по русскому народному творчеству, в беседе с именитым профессором Виктором Ивановичем Колесниковым, когда Андрей упомянул, что едет на каникулы в Воронежскую область, в село Елань, - как загорелись глаза ученого.
- Батенька мой, это же песенный край! Какая заманчивая глубинка!
Седовласый профессор поднялся из-за стола, резким движением руки отбросил упавшие на висок волосы и, блестя золотом очков, внимательно всматривался в стоящего перед ним студента.
- Жаль, - сказал он горестно, - что мне не довелось там побывать. В Поволжье бывал, почти весь Север объездил с экспедицией, края Калевалы пешком прошел, а вот на родине Пятницкого - быть не довелось. - Он открыл массивные замки желтого портфеля. - Прошу вас, батенька, записывать, что доведется услышать, Вот, - он протянул Андрею толстую клеенчатую тетрадь. - Не поддавайтесь лености, молодой человек. К сожалению, этим летом еду на юг. В будущем году можно с вами?..
- Ради бога, - смутился студент.
Но до следующего года Андрею Рыбникову не суждено было дожить. Весной, уже в конце апреля, Анатолия вызвали к заместителю ректора.
- Вот что, - сказал тот, когда Прасолов вошел в кабинет, - съезди-ка по этому адресу. - Он назвал Донскую улицу, номер дома. - Это рядом с университетом Патриса Лумумбы. Вчера в автомобильной катастрофе погиб наш студент Андрей Рыбников. Вы ведь с ним, кажется, друзья?..
Анатолий выронил книгу из рук, которую держал, и машинально опустился в кресло.
…Тетрадь, которую Рыбникову подарил профессор и начатая Андреем - теперь была у Анатолия. Она почти наполовину исписана. Тут были и старинные народные казачьи песни, воронежские частушки-страдания, пословицы, приметы, скороговорки.
Прасолов поднялся с земли и пошел на огуречную гряду. Тронул шершавые листья. С желтых цветов взлетела поздняя пчела. Он сорвал два небольших колючих огурца. Вытер их платком до матового блеска и с хрустом надкусил тот, который был позеленее. Потом долго ходил по грядкам, где росли помидоры, рассматривал желтеющие корзинки цветущих еще подсолнухов, вдыхал запахи переспелого укропа и спеющих дынь, что лежали тут же среди огурцов.
Для Прасолова все это было внове, его все интересовало, и от общения с живой природой он почему-то испытывал какое-то неизведанное волнение. Вернулся он с огорода, когда Прасковья была уже дома и развешивала во дворе мешки. Со всех сторон ее окружали куры. Одна из них, видимо самая смелая, норовила дернуть хозяйку за фартук.
- Мало вам, - дружелюбно ворчала Прасковья, доставая из кармана зерно и бросая его перед собой.
Прасолов, с интересом наблюдая за всем этим, тихонько подошел сбоку. Его заметил серый, с красным ожерельем на шее, петух. Он насторожился, перестал клевать и, склонив набок голову, замер, словно прислушиваясь к чему-то.
- Ишь, бестия, боится.
Петух тем временем захлопал крыльями и так громко закукарекал, что студент не удержался от похвалы:
- Ну и артист, прямо-таки заслуженный.
- Он у меня, что твои Трубогромовы, - с гордостью заметила Прасковья.
- Кто такие?
Карповна ответила не сразу. Она бросила последнюю горсть зерна, подвинула к себе стоящую возле умывальника скамью, - присела.
- Есть тут у нас братья такие.
- Трубогромовы - фамилия их?
- Да нет, прозвали так за их голоса. А фамилия у них - Набатовы.
- Тоже громкая фамилия.
- Громкая, - согласилась Прасковья. - Три брата их было: Иван, Максим и Артем. Два баритона и тенор. А какие голоса красивые!.. Запоют, бывало: "Эх ты, грусть и тоска безысходная" - чем ниже к земле вторые голоса, тем выше, кажись под самые облака, первый рвется. А первым у них здорово средний, Максим, брал. Си-бемоль в третьей октаве тянул, что и говорить…
Студент удивленно посмотрел на Прасковью, но та и глазом не повела.
- Вы что же, музыкальную грамоту знаете?
- Прочитать не смогу, а по слуху каждую ноту в любой октаве назову. В хоре, чай, с семнадцати лет. И теперь еще регент - или как его нынче, руководитель называют - перед праздниками собирает…
- Ну, и что же братья-то?
- Ах да. Бывало, возвращаются с полей - поют. От самого Лысого хутора слышно. А до него, почитай, версты четыре, а то и все пять. Места-то у нас тут низкие. На погоду слышно иногда, как пароходы гудят, а напрямую от нас к Дону - восемнадцать верст.
- Километров? - уточнил студент.
- Да, - подтвердила Прасковья. - А вот когда Ивана с Максимом забрали на войну - младший Артем был хромоногий, - кончились их песни. После Артем пел один, когда проводил братьев. Особенно кручинился по старшему. Тот у них за отца был. Бывало, пасет волов за левадою, а сам поет, - послушаешь, сердце разрывается. До чего же жалостливо. На селе так и говорили: "Слышите, как Артем плачет?"
Особенно любила я, когда он выводил: "Ох, на кого ты спокидаешь…" Слезы наворачивались тут же и сердце как-то всегда билось, как птица в клетке.
Прасковья поднесла к уголку повлажневшего глаза, кончик своего передника.
- И подолгу он певал? - интересовался студент.
- А сколько пасет - столько и поет. Бывало, иду я с огорода, с капустников, а он так протяжно да так жалостливо тянет: "А-а-а-аль на-а-а дру-у-у-у-га-а, а-а-а-ль на-а-а бра-а-а-та-а…" Эти слова вовсе выводили меня из себя. И пока я шла к подворью и плакала - он все тянул и тянул.
Часто я думала: чем он берет? Песня эта вроде простая, всем известная. Певали ее и мы. Конешно, думала я, - берет он допрежь всего душой. Тут понять надобно: старший брат Иван вместо отца ему был, среднего жалко, а месяц перед тем, или того менее, ушел на фронт сердечный друг Артема - Федька Красов. Уж вот-то друзья были. Редко кто видел их порознь - всегда вместе. И то сказать - вырастали они тоже вместе: "Аль на друга, аль на брата меня своего…" - поет он, а у меня в глазах и Федор и Иван стоят. Все это можно было понять. Его тоску и печаль по ним, а вот как он умел на одной ноте делать такие переливы, от чего было и невыносимо тоскливо, и до боли радостно на сердце, - не знаю. В песне-то я маненько разбираюсь, а не могла переносить его этого: и-и-и-о-е-е-го-о-о… - всегда плакала.
Прасковья умолкла, украдкой смахнула слезу, посмотрела на курей.
- И что же потом?
- Через месяц-полтора пришла бумага: Федор пропал без вести. А вскоре и на Максима похоронку получили, и на Ивана вслед. Осунулся Артем, весь в себя ушел. И с тех пор никто его голоса больше не слышал. Убила война в нем песню. Избавь боже, чтобы ему об этом сказать, напомнить о песне. Страшнее быка разъяренного становится человек. Ходит, взгляд в землю и чуть слышно гудит себе под нос, но так, чтобы никто не услышал, а чтобы спеть, как бывало раньше, - никогда!..
Хозяйка поднялась, а студент спросил:
- Где этот Артем и сколько ему лет?
- На ферме он, а годов ему - пятьдесят.
* * *
Пошла вторая неделя со дня приезда Анатолия Прасолова в Елань. Сельская жизнь ему нравилась. Вставал он рано. Сразу же бежал под умывальник. Освежившись холодной водой и выпив кружку молока, брал удилище и торопился через огороды по росной траве к затону речки Осорьги, где по утрам хорошо ловилась плотва, и охотно брались на червя небольшие, по довольно прожорливые полосатые окуни. Возвращался он к завтраку в девятом часу. Тут же готовилась уха. После завтрака Прасолов, как правило, уходил в леваду или в поле, а то и отправлялся в лес, что виднелся на возвышенности в полутора-двух километрах от села, вооружившись фотоаппаратом и неизменным блокнотом. Студента интересовало все ранее им не изведанное: незнакомое для него растение, птицы, насекомые, просто интересные виды. Ему посчастливилось сделать несколько оригинальных видовых снимков. Особенно гордился он редкой ныне красивой птицей, которую удалось сфотографировать над водой, что здесь именуют ее ласково - ивашка. (После Анатолий узнал, что это был зимородок.) Вот уж который день он, правда, тщетно пока, охотился за иволгой, что обитала в густых зарослях черноклена прямо за огородами. Осторожная птица никак не попадала на глаза, и, как утверждали в селе, ее редко кто видел.
Как ни занимательно было Анатолию изучать окрестные места Елани, он постоянно ловил себя на мысли, что ждет вечера. Именно вечером, когда все возвращаются с полей, можно было встретиться с интересующим тебя человеком, услышать песню. Правда, прошедшая неделя его не только ничем не порадовала - разочаровала. Дважды услышал он, как пели женщины, ехавшие на грузовике. Песня малознакомая, видимо старинная, но разве расслышишь голоса, когда машина вихрем проносится мимо?..
Прасковья неохотно рассказывала о себе, да ей было и некогда. К Артему Набатову он подступиться все еще не решался. Единственное, на что Анатолий возлагал надежды, - на эти самые вечера, когда у сельского клуба собиралась молодежь. Но первый же такой вечер не только обескуражил, но и наводил на грустные мысли, что не так-то просто будет записать малоизвестную песню, редкую частушку или народное предание.
Случилось это на другой день его приезда. Анатолий вернулся с речки, когда солнце еще висело на добрую сажень от кромки желтеющих полей. Прасковьи дома не было. Он не спеша переоделся, повязал лучший свой галстук и посмотрел на себя в косяк зеркала, расколотого с угла на угол. Потом с минуту о чем-то раздумывая, долго смотрел в окно, наконец снял пиджак и галстук. Действительно, на улице было слишком тепло, да оно и проще было.
В центре села, где он мельком бывал в прошлый приезд, мало что изменилось. Так же возвышенно и красиво стояли здания сельского Совета и почты; магазины - продовольственный и промтоварный - были еще открыты; клуб, стоящий особняком, пестрел рекламами и огромным стендом, на котором красовались цифры, графики, портреты лучших людей села.
Прасолов зашел в один магазин и другой, побывал на почте и в библиотеке, расположенной тут же в здании сельского Совета. Вышел на улицу, когда к клубу с разных сторон тянулись нарядные парни и девчата, а из распахнутых окон фойе доносились надрывные стенания неведомого детины, который хриплым, до дикости грубым голосом восклицал:
Хэй, бибо кирро, лэй ду-ду-ду…
Из окон доносился приглушенный шум, сдержанный смех и говор - в фойе танцевали. Прасолов не представлял, сколько людей там, в зале, но удивился тому, что здесь, у входа в клуб, их было не меньше. Он присел на край длинной деревянной скамьи против такой же, на которой сидели четыре девушки в окружении молодых людей с длинными, как у монахов, волосами и в пестрых рубахах.
На Анатолия никто, кажется, не обратил внимания, и он не без удовлетворения отметил эту деталь. Вынул сигареты, закурил и стал наблюдать за окружающим.
Из ребят, что сидели и стояли у скамьи напротив, выделялся небольшой паренек в зеленых брюках и спортивной тенниске с транзистором в руках. Он что-то рассказывал, очевидно, смешное. Ребята громко хохотали, а девчонки прыскали в кулак. Смеялись и над рассказчиком, когда тот пытался настроить свой транзистор, но кроме треска, визга и свиста, ничего не получалось.
Анатолий поднялся, загасил сигарету и направился к левому крылу входа, где толпилось особенно много парней и девчат. Протиснулся в круг и увидел, что здесь танцевали под магнитофон, стоящий тут же на одной из скамеек. Ритмическая джазовая мелодия глохла в душном воздухе, но это не мешало танцующим в горячечном твистовом экстазе энергично работать локтями и коленями, картинно выгибаясь, то приседая, то поднимаясь. Прасолов долго стоял и наблюдал это, в общем-то знакомое ему зрелище. Но почему-то ему казалось, что все, что сейчас происходит, - делается если не по принуждению, то, по крайней мере, без особого удовлетворения. Все: и эти обязательные брюки, в которых одето большинство девушек, и эти неизменные тени на веках, и прически ребят, и их цепочки на шеях с крестиками и без них, и, наконец, этот танец, - все это казалось Прасолову условным, наносным, но обязательным. Ибо кто же рискнет оказаться вне моды времени, прослыть отсталым?..
Анатолий еще долго наблюдал за одной из девушек, которая выделялась не только ладностью фигуры, но и особенной четкостью движений. Одета она была, в отличие от других, не в брюки, а в обыкновенную черную юбку. И это, однако, не мешало ей танцевать лучше других.
- Во Трошина дает, - заметил веснушчатый курчавый паренек, стоящий рядом с Прасоловым. - Ей бы лучше русского, во!.. - Он осекся, увидев перед собою незнакомое лицо Анатолия.
Было уже около двенадцати, когда Прасолов решил отправляться домой. Гомонящая толпа у клуба заметно редела. Опустел танцевальный зал. Полная луна, забравшись в самую середину неба, щедро рассыпала с высоты загадочно-печальный свет. Анатолий даже оторопел: раньше такой луны не видел почему-то. А потом догадался - в городе при свете уличных фонарей ее не замечаешь.
При лунном свете хорошо было видно, как гурьбою, а то и попарно растекались в разные стороны гуляющие. Особенно далеко виделись белые рубахи парней и светлые платья девчат. Кто-то кого-то настойчиво звал, взрывом раздавался то там, то здесь хохот.
Прасолов ускорил шаги. Ему вдруг показалось, что сзади его догоняли. Не хотелось Анатолию, чтобы на него лишний раз обращали внимание. Веселая компания в это время свернула с дороги вправо. Прасолов определил это по голосам. Ребята что-то горячо обсуждали, слышался веселый заразительный девичий смех, вдруг ни с того ни с сего рассыпались звонкие переборы аккордеона. Анатолий удивился: откуда аккордеон?.. А мелодия тем временем долго висела на одном минорном звуке, и высокий мальчишеский голос запел:
По Дону гуляет, по Дону гу-ля-е-еет…
Песню подхватили сразу несколько голосов, да так ладно и легко, что Прасолов некоторое время стоял с полураскрытым ртом.
Не плачь, девчонка-а-а, пройдут дожди-и-и… -