* * *
Не один вечер после того дня провел Прасолов у гостеприимного Ивана Антоновича и его хозяйки Даши. Анатолий чувствовал, что хозяин был хорошо, по-доброму расположен к нему еще с той встречи, когда они приходили с Николаем Наветным. Расположение это с каждым приходом добрело. В продолжительных беседах Корабелов часто подбадривал студента: "Доброе дело мыслишь, доброе". Он старался рассказать все, что Прасолова интересовало, и как можно больше.
Как-то Анатолий высказал сомнение в полезности своего собирательства.
- Что ты толкуешь? - не понял Иван Антонович.
- Я говорю, что вот мы собираем, записываем старину, а кому она нужна? Нынешняя молодежь всего этого не знает и знать не хочет.
Корабелов склонил голову набок, раздумывая о чем-то, а потом, сверкнув единственным глазом, внимательно посмотрел на Прасолова.
- Неправда. Вот Николай, например, ему всего двадцать два, а сколько он знает? Я многих еще могу назвать.
"И верно, - подумал Анатолий, - те ребята, что пели, возвращаясь из клуба…"
- Дело не в том, чтобы старинную песню петь обязательно. Песня, как и все остальное в жизни, - не вечна. Но знать ее надо! Знать, чтобы уметь новые и дела и песни ладно складывать. Главное - не потерять хватку, что одинаково нужна во всем, была и будет нужна - это главное. Вот они, песни, - поднялся Иван Антонович и отдернул занавеску с книжной полки, - это капля в море.
Прасолов подошел поближе, разглядывая сборники песен. Тут были и редкие старинные - Балакирева, Данилова Кирши, Соболевского, музгизовские и самые современные.
- Это капля в море, - повторил Иван Антонович. - Ну, а теперь записывай, - он вышел в горницу и тут же вернулся с гармонью. - Спою тебе, вряд ли кто и знает такие, разве лишь Артемка Набатов.
- А вы с ним как? - оживился студент.
- Крестник он мой.
- Как бы с ним потолковать?
- Да, просто. Позову его - он и придет. И песни вдвоем поплачем…
- Жаль - завтра уезжаю.
- В следующий раз, стало быть…
Иван Антонович долго усаживался, поправляя на плече ремень. Медленно перебирал клавиши, нащупывая нужную мелодию, склонив при этом голову набок, почти касаясь ухом мехов. Наконец тихим голосом запел старинную казачью песню, в которой говорилось о возвращении из похода, о трудной встрече казака с родителями и невестой товарища, погибшего в сече и оставшегося где-то там, за Турецким валом.
Прасолов записал еще одну песню и еще. Но особенно его поразила четвертая, и не только своим напевом, простотой и какой-то непостижимо-властной силой слов, но и тем, что она, как казалось Анатолию, была неизвестной. Песни, связанные с именами Болотникова, Булавина, Разина, Пугачева он знал достаточно хорошо.
В песне, напетой Иваном Антоновичем, рассказывалось о Персидском походе Степана Разина, о тоске казаков по родине…
Лишь поздно вечером вернулся Прасолов в дом Прасковьи. В его ушах еще слышались напутные слова Ивана Антоновича: "Лег ты мне на душу, приезжай…" И когда слова эти затихли, вновь звенела песня, песня о Степане Разине…
Прасковья засуетилась с ужином. Прасолов извинялся, благодарил ее, уверял, что не голоден. Но все же, поддавшись уговорам, машинально съел кусок пирога с молоком и ушел в горницу, стал собираться в дорогу. Завтра чуть свет надо было попасть на автобус, что проходил здесь ежедневно в половине шестого.
Уложив чемоданы, он еще долго сидел за столом и листал заветную клеенчатую тетрадь. Прасолов внимательно пересмотрел все записи, начиная с первых страниц, сделанных еще Андреем, некоторые песни и частушки перечитывал по нескольку раз. Представил себе, как одобрительно будет смотреть на него и потирать руки профессор, листая тетрадь. Наконец он с нетерпением дошел до последней страницы:
Расшумелось море синее,
Море синее Хвалынское.
В ночь седые волны пенились,
С буйным ветром волны спорили.Загрустили в дальней Персии
Казаки Степана Разина
О своей далекой родине,
О донском степном раздолии…
Лишь в середине ночи Прасолов мгновенно и крепко уснул. А рано утром юркий автобус мчал его по влажному от росы проселочному большаку. Анатолию было и грустно и легко. Грустно оттого, что приходится покидать эти места, ставшие ему близкими, людей, которых узнал и полюбил. Легко потому, что был уверен в том, что уезжает не насовсем. Что на следующий год он снова будет в этом удивительном песенном краю, где его ждут новые находки и открытия, старые и новые песни, многое и многое неизведанное в потаенных глубинах человеческих душ и сердец. В чем он теперь не сомневался - что оно здесь есть, что оно вечно, как эти поля и эта дорога; сверкающее солнце и сияющее небо над этой извечно новой землей.
Дуняшина могила
Памяти Марии
Первым, кого мне довелось встретить при въезде в хутор, был седобородый старик. Он косил позднюю траву между высокими кустами дикого татарника. Хотя ему, судя по бороде и морщинам, было далеко за семьдесят, но по осанке проглядывала и сила, и крепость. Одет он был пестро. Зеленые брюки, заправленные в высокие сапоги, желтая рубаха навыпуск, а поверх нее темнела потертая синяя жилетка (пиджак он, видимо, снял). Костюм его завершала широкополая с гнутыми краями и грязными подтеками фетровая, видавшая виды шляпа с выцветшей лентой.
Лица старика долго не удавалось разглядеть как следует, хотя он и проходил свой прокос вполоборота ко мне. Видел я его густые всклокоченные брови, крупный мясистый нос да белые щетинистые усы, сливающиеся с бородкой.
Долго я стоял и любовался, как он работал. А косил он легко и красиво, словно играючи, так, что и мне невольно захотелось взяться за косу, хотя в последний раз держал ее еще до войны. На меня старик даже не взглянул, хотя я стоял у него почти на пути. Косил он неторопливо, размашисто, слегка припадая при каждом взмахе на правую ногу.
Пришлось ждать, пока он дошел до конца свой прокос и не вскинул острую косу на плечо.
- Бог помочь, отец.
- Здорово, коль не шутишь. Говорили боги́, чтоб и вы помогли, - ответил старик и протянул мне косу.
Мне, конечно, хотелось попробовать свое умение, но такой неожиданный оборот дела тут же озадачил.
Я положил свой велосипед на обочину, взял косу, попробовал ее на вес, проверил насадку.
Старик стоял сзади меня. Хотя я его не видел, но спиной чувствовал, что он следит за каждым моим движением. И лишь когда я, подправив зернистым оселком жгучее жало косы, начал прокос, - старик не вытерпел, заговорил:
- Дельно, дельно… По ухватке вижу, что умеешь. Сам-то не тутошний?..
Старик снял шляпу, вытер платком ясный с большими залысинами лоб.
- Из города я, отец.
- А к нам в хутор зачем пожаловал?
- В гости приехал, к брату. Перепелицына не знаешь, случаем?
Старик так и ахнул.
- Так-так, стало быть, к Николаю Константиновичу?
- К нему.
Озаренную улыбку старика вдруг словно ветром сдуло с лица. Мохнатые брови его опустились, лицо посуровело.
- Мы с ним, лешаком, вчера только поругались. А живет он, как войдешь за тот вон бугор, так третье подворье справа.
- Что ж вы не поделили? - полюбопытствовал я.
- Да все из-за могилы Дуняши, - не меняя тона, ответил старик.
- Какой Дуняши?
- Ну, эта, как ее… невеста певца Кольцова.
- Поэта Кольцова?
- Нет, певца, - поправил старик. - И в численнике так написано, что певец. Вон ее могила, на углу. - И он показал рукой в сторону сельского кладбища.
Я был обескуражен таким неожиданным поворотом дела, а поэтому даже забыл спросить старика и то, почему он так близко знаком с моим братом, и то, из-за чего именно они поругались, и откуда ему известно, что эта могила Дуняши.
- Идем, покажу.
Несколько минут мы шли молча через пустырь, на котором росла жесткая лебеда и полынь.
- Стоило ли ругаться?
- Это потому, что мы друг друга уважаем. Завтра помиримся, - ответил он тоном человека, уверенного в том, что завтра произойдет все именно так.
- И давно вы знакомы с моим братом?
- Давно-о. С тех пор, как Константиныч к нам приехал. Я, вишь, в школе завхозом работаю, - добавил старик. - Вот она, могила-то, - показал он на небольшой холмик, чуть заметный среди высокой травы, с невысокой железкой вместо креста.
Я молча стоял перед небольшим холмиком. Обыкновенная заброшенная могила, какие встречаются на старых сельских кладбищах. Чуть приметный холмик, полусухая трава, кустик одиноко растущего репейника.
- Из-за того и поругались, что я никак одной штуковины не могу найти, чтоб доказать… А тут еще Виктория Вениаминовна подзуживает: маловато, мол, аргументов. Николай-то Константинович, он верит, но хочет, чтоб я нашел одну бумагу. А я, как на грех, не могу ее отыскать, а то бы сразу, в один момент ихнюю компитенцию поставил кверху тормашками.
- Говорим мы с вами, не познакомившись. Неловко как-то. Меня зовут Андрей Гаврилович, - представился я.
- Евдоким Лукич Долинин, - назвался старик и крепко сжал мою руку. - Так ты, стало быть, не родной брат Константинычу. Отчество-то?..
- Двоюродные мы. А это, стало быть, в два раза роднее.
- Во как! - удивился Долинин и впервые за время нашего разговора улыбнулся. - Вон сколько прожил, а про это первый раз слышу. Надолго ли к нам?
- С недельку побуду, увидимся еще.
- Заходите в школу, за честь сочту.
Евдоким Лукич чуть приподнял над головой свою выцветшую шляпу в знак прощания.
"Странный старик", - думал я, добираясь до околицы.
* * *
То был один из августовских дней, тихий и ясный, какие случаются у нас в Придонье, когда хлеба уже скошены и ходкие тракторы поднимают пласты чернозема так споро, что светло-золотистая от стерни и соломы пашня превращается в черный, разрастающийся на глазах квадрат. Много добрых слов сказано о наших воронежских черноземах, об их иссиня-черном, отливающем от жира антрацитным блеском цвете, на котором воистину даже трактор кажется светлым пятном. Да что трактор? Даже грачи, важно расхаживающие по бороздам, едва различимы на свежей пашне.
Есть в этой лоснящейся на солнце черноте земли что-то извечно-молодое и неизбывное, такое же дорогое и памятное с детства, как вкус духовитого ржаного хлеба, вседневного, насущного.
Дорога, по которой я шел с велосипедом, тянулась между просяным полем и неоглядными полосами сахарной свеклы. Обочина ее пестрела разнотравьем, среди которого особо выделялись желтеющие кусты рясного донника, пурпурные пики иван-чая, крупные, василькового цвета созвездия цикория или, как его называют в здешних местах - петрова батога. Слева по горизонту, насколько может видеть глаз, раскинулись поля. Справа виднеются меловые, белеющие на сером фоне пыльных крутояров, склоны - правый противоположный берег Дона.
Впереди - казачий хутор, темнеющие сады которого были ясно различимы среди степных балок и кремнистых отрогов.
Теплый степной ветерок заметно оживился, когда я достиг перевала через очередное взгорье. Дорога теперь бежала влево и вниз. Я сел на свой двухколесник и весело покатил под уклон. Бойчее заструился воздух, ветерок засвистел в ушах, еще острее запахло переспелыми травами, густым ароматом поздних степных цветов.
Наконец вот он, хутор! Взволнованный предстоящим свиданием с братом, подходил я к третьему подворью. "И надо же такому сложиться, - думал я, - видно, и вправду книга, которую я разыскиваю, - здесь…"
А все началось с того, что когда один мой друг, воронежский любитель-краевед, узнав, что я еду в эти места, поведал мне историю, связанную с редкой книгой стихов Кольцова: "Есть там и еще кое-что интересное. Ты не торопись, разберись, покопайся хорошенько…"
Теперь-то я понимал его намек на "кое-что". Неужели мне доведется прикоснуться к одной из страниц биографии знаменитого поэта?
В памяти вставали рассказы о юношеской любви поэта к дворовой девушке, которую ввели в дом воронежского прасола в качестве служанки.
Чудовищное невежество, деспотизм родителя-батюшки Кольцова, его боязнь: как бы девушка-холопка не стала женой невесть кого - сына мещанина, - заставили этого "батюшку" продать бедную девушку в рабство, "в казаки" на Дон. И все это совершилось тогда, когда сын его, юный поэт, находился в степи с табунами и не подозревал о жестокости, совершающейся в это время в доме отца.
Два года не виделись мы с братом, два года назад был я у него последний раз. Теперь он был на новом месте, но в горенке, отведенной ему хозяйкой, все так же: книги, рисунки, тяжелые застекленные рамки с набором самых разных, самых красивых бабочек. Неизменный спутник брата, старый баян стоял на видном месте.
- Ну, что ты, как ты? - расспрашивал меня брат.
- Живу, работаю.
- Все живут, все работают, вернее, должны работать.
Я принялся выкладывать привезенные из города гостинцы.
- Ух ты, - воскликнул брат, когда я развернул спиннинг - давнюю его мечту. А когда достал из портфеля масляные краски и набор кистей, среди которых две были колонковые, - тут он и вовсе подпрыгнул чуть ли не до потолка, закричал:
- Давай обедать! веселиться будем!..
- Лучше без торжества.
- Пообедаем и - гулять. Я тебе покажу наши места и перспективу наших весей. И поговорим вдоволь.
За обедом я рассказывал хозяину, чем занят, о новой своей работе. Вспоминали прошлые годы, иные дни, друзей-товарищей…
Николай смешно щурился, часто наливал сухое вино, от которого он заметно хмелел.
- Знаешь, - горячился брат, - я вот прихожу к выводу, что мы много теряем талантов на местах, в таких вот глубинках, как наша.
- Что ты имеешь в виду?
- А то, что для вузов надо подбирать ребят, начиная с первых классов. Сколько в селах, вот таких, как наше, талантливых ребят!..
- Ну, а в городах?
- И в городах много, - согласился он, - только там больше шансов не затеряться, пробиться к тому, чего хочешь.
- И как же ты представляешь себе практически осуществление этой благородной цели?
Брат поднялся со стула, размял в пальцах сигарету, задумался.
- Дело это, конечно, не из простых. Но ты представляешь, сколько бы новоявленных Ломоносовых мы приобрели.
Серые глаза его возбужденно горели, белесая бровь чуть заметно вздрагивала. Он еще раз прошелся вдоль комнаты и сел.
- Положим, я - русак. Рисование преподаю. Но это, так сказать, полупрофессионально. И вот я здесь заметил ученика с незаурядными способностями. Повторяю - с незаурядными. Слежу за ним несколько лет, воспитываю, наставляю.
Он пододвинул стул поближе к столу, взял стакан, отпил два небольших глотка.
- Так вот, перед выпуском его из школы я пишу заявку в соответствующую инстанцию или там заявление. Ученика могут вызвать или проверить на месте. Будет это что-то вроде конкурса. Я убежден, что в будущем приемные экзамены отомрут.
- Ну, это ты хватил через край, - усомнился я. - Кто же будет успевать всех этих ребят испытывать? Ты рекомендуешь своих несколько человек, другие - своих… А по району сколько, а по области…
- Любое дело, даже самое доброе, можно легко загубить на корню. Я ведь имею в виду особые случаи. Лучшие из лучших, вернее, чем-то выдающихся. Повторяю, дело это нелегкое, но сколько бы мы от этого выиграли. И сколько таких у нас ребят? Да вот, например, - он поднялся со стула, достал объемистый планшет, поставил передо мною несколько карандашных и акварельных набросков, этюдов. - Вот полюбопытствуй. Это восьмиклассник Саша Журавлев, его работы. Представь себе пятнадцатилетнего паренька с глазами взрослого человека. И задумчивого.
Я рассматривал рисунки ученика. И действительно, в них было то трудноуловимое, что можно лишь понимать, чувствовать, но пересказать почти невозможно. Отношения, пропорции, перспектива - как и в рисунках, так и тонах - безукоризненны. Но разве это самое главное, вернее, разве это единственное, что определяет степень одаренности? Все это элементарные условия мало-мальски грамотного рисунка.
Нет. Было еще в этих рисунках и нечто такое, что угадывалось мною в самом, казалось, подходе к изображаемым предметам. А может быть, это действительно только так казалось потому, что брат сумел меня именно на это настроить?..
- Своеобразно…
Николаю явно не понравилось мое определение, он посмотрел на меня с грустной улыбкой.
- Знаешь, - сказал он, - у нас есть еще один выдающийся - тот ботаник.
- Ты обещал ведь с хутором познакомить, - напомнил я.
- Ах да, пошли, там и поговорим.
- Елена Павловна, спасибо за обед. Не убирайте, мы скоро вернемся.
В дверях показалась хозяйка дома, полная, лет пятидесяти пяти женщина, с широким округлым лицом и высокими темными бровями.
- Здравствуйте, - слегка поклонилась она.
Я поздоровался.
- Откуда к нам гость-то пожаловал?
- Из Воронежа, брат мой. Похож?
- Похож, такой же беленький.
- Сейчас поведу его на солнце, пусть загорает… Идем. - Он широко открыл дверь, и мы вышли во двор.
Окрестности и сам хутор произвели на меня хорошее впечатление. Свежие домики, белеющие в густых вишневых садах, были рассыпаны в низине степного взгорья. С двух сторон хутор огибали два пруда…
Брат неторопливо рассказывал мне об ученике, который выказывал, по его мнению, недюжинные способности в естествознании. Выращивал зимой цветы, лимоны и огурцы. Я же почти не слушал его и думал о старике.
Потом мы сидели над крутым спуском, у огромного тополя. Внизу, у подножья тополя, зеленела вода, ближе к левому краю она из зеленой превращалась в багряную от вечерней зари. Было тихо, лишь со стороны хутора доносилось глухое завывание трактора, слышались тупые удары парового молота-бабы.
- Мост строят, - пояснил брат, видя, что я прислушиваюсь к доносившимся звукам.
- Есть река?
- Тихо, - сказал он. - Слышишь?..
Кроме гула трактора и уханья молота-бабы, я ничего не слышал.
- С поля возвращаются…
Николай смотрел в противоположную сторону хутора. Да, теперь я явственно различал песню. Пели два женских голоса…
Л-е-е-тят у-у-тки…
Л-е-е-тят у-у-тки…
- Любимая, здешняя… - сказал брат. - Здесь песенные места. Старшее поколение - поет старинные песни, молодежь - современные. И вот что удивительно, - все более возбуждался брат, - современные песни здесь поются на свой, особый лад. Вечером сам услышишь.
Между тем песня, светлая в своей грусти, подходила к концу. Несколько минут было тихо. Потом тот же высокий голос запел:
Соловьем залетным
Юность пролетела…
Другой, низкий грудной подхватил:
Волной в непогоду-у-у…
Долго сидели мы молча, слушали. Мне казалось, что сейчас наступил самый подходящий момент для разговора о загадочной могиле, но я все-таки начал его издалека:
- Кто у вас такая Виктория Вениаминовна?
Николай с недоумением посмотрел на меня, даже отодвинулся в сторону:
- Откуда ты ее знаешь?
Пришлось рассказать, как я встретил Евдокима Лукича, и что он мне поведал два часа тому назад.
- Ох и старикан! - покачал головой брат. - Говорун. Мы с ним недавно схлестнулись.